лейтенант
подошел к трапу и, наклонившись, громко сказал:
     - Канальи!..
     Шлюпка  глухо  постукивала  о  борт  клипера. Один за другим подымались
наверх матросы и выстроились на шканцах, лицом к морю.
     Лейтенант стал считать:
     - Один, два, три... и... Постойте, Матью, сколько их было?
     - Было-то их пять, господин лейтенант. Вот задача!
     - Ну, - нетерпеливо спросил офицер, - где же пятый?
     - Пятый? - сказал крайний матрос. - Пятый был Тарт.
     И, помолчав, нерешительно объяснил:
     - Он  пропал...  Извините,  господин лейтенант, он находится неизвестно
где. Его нет.
     Наступило  выразительное  молчание.  Матрос подождал немного, как бы не
находя слов выразить свое удивление, и прибавил, разводя руками:
     - То  есть  пропал  окончательно, словно сквозь землю провалился. Нигде
его  нет,  из-за  этого  мы  и опоздали. Рантэй говорит: - "Надо ехать". А я
говорю:  -  "Постойте,  как  же так? У Тарта нет шлюпки... Да, - говорю я, -
шлюпки у него нет..."
     Матрос  добродушно осклабился и почесал за ухом. Лейтенант нервно пожал
плечами  и  взглянул  на  боцмана. Морской волк озабоченно размышлял, шевеля
сморщенными губами.
     - Постой,  -  сказал  лейтенант  унылым голосом, - как так пропал? Где?
Вы, может быть, брали с собой ром, и Тарт валяется где-нибудь под деревом?
     Матрос  заволновался  от  желания  передать  подробности и еще долго бы
переминался  с  ноги  на ногу, набирая могучей грудью ночной воздух, если бы
быстроглазый   Рантэй  не  выручил  его  смущенную  душу.  Он  сделал  рукой
категорический жест и плавно рассказал все.
     В  его  изображении  дело  было  так: никто не заметил, как Тарт ушел в
сторону,  отделившись  от  остальных.  Когда наступило время возвращаться на
клипер,  стали беспокоиться и давать сигнальные выстрелы. Смерклось. Кое-кто
выразил неудовольствие. Тогда решили ждать еще полчаса, а затем ехать.
     Лейтенант  стоял  с  озабоченным  лицом,  не  зная, что делать. Матросы
молчали. Боцман сплевывал табачную жвачку и хмурился.
     Отправляясь  с вечерним рапортом, лейтенант застал капитана погруженным
в  раскладывание  пасьянса.  В  подтяжках,  с  расстегнутым воротом рубахи и
вспотевшим  одутловатым  лицом,  он смахивал на фермера, раскрасневшегося за
бутылкой  пива.  Перед  ним стояли плотный кувшин и маленькая пузатая рюмка.
Он  то  и  дело  наполнял  ее и бережно высасывал, облизывая черные седеющие
усы.  Изредка  поворачиваясь  к  лейтенанту,  капитан  останавливал  на  нем
рассеянно-неподвижный  взгляд  красных,  как  у кролика, глаз и снова щелкал
картами, приговаривая:
     - Туз  налево,  дама направо, теперь нужно семерку. Куда запропастилась
семерка, черт ее побери?
     Пасьянс  не  вышел.  Капитан  тяжело  вздохнул,  смешал  карты, выпил и
спросил:
     - Так  вы  говорите,  что  этот бездельник пропал? Расскажите, как было
дело.
     Лейтенант  рассказал  снова.  Теперь  капитан  слушал  иначе, схватывая
фразу  на полуслове, и, не дав кончить, заявил, с размаху прикладывая ладонь
к клеенке стола:
     - Завтра,  чуть  свет,  пошлите  шесть  человек, и пусть они пошарят во
всех углах. Его хватил солнечный удар. Он с юга?
     - Не знаю, - сказал лейтенант, - впрочем...
     - Конечно,  -  перебил  капитан,  проницательно сощуривая глаза, - дело
ясное.  Они  слабы  на  голову,  северяне.  За  нынешнюю  кампанию это будет
десятый.  Впрочем,  что  долго  толковать; если он умер - черт с ним, а если
жив - сотню линьков в спину!
     Каюта   наполнялась.   Пришел  доктор,  старший  лейтенант  и  фуражир.
Проиграв  в  фараон  четверть  годового  жалованья, лейтенант вспомнил белый
чепчик  матери,  которой надо было послать денег, и ушел к себе. Раскаленная
духота  каюты  гнала сон. Кровь шумела и тосковала, возбуждение переходило в
болезненное нервное напряжение.
     Лейтенант  вышел на палубу и долго, без мыслей, полный тяжелого сонного
очарования,  смотрел  в  темные  очертания берега, строгого и таинственного,
как  человеческая  душа.  Там бродит заблудившийся Тарт, а может быть, лежит
мертвый  с  желтым,  заострившимся  лицом,  и труп его разлагается, отравляя
ночной воздух.
     "Все  умрем",  - подумал лейтенант и весело вздохнул, вспомнив, что еще
жив  и  через полгода вернется в старинные низкие комнаты, за окнами которых
шумят каштаны и блестит песок, вымытый солнцем.


II

ЧТО ГОВОРИТ ЛЕС

     Когда  пять матросов высадились на берег и прежде, чем наполнять бочки,
решили  поразмять ноги, выпустив пару-другую зарядов в пернатое население, -
Тарт  отделился  от товарищей и шел, пробираясь сквозь цветущие заросли, без
определенного  направления,  радуясь,  как  ребенок,  великолепным  новинкам
леса.  Чужая,  прихотливо-дикая  чаща  окружала  его.  Серо-голубые, бурые и
коричневые  стволы,  блестя  переливчатой  сеткой  теней,  упирались  в небо
спутанными  верхушками,  и листва их зеленела всеми оттенками, от темного до
бледного,  как  высохшая  трава.  Не  было  имен  этому  миру.  И Тарт молча
принимал  его.  Широко  раскрытыми,  внимательными  глазами  щупал  он дикую
красоту.  Казалось,  что из огромного зеленого полотнища прихотливые ножницы
выкроили  бездну  сочных  узоров.  Густые,  тяжелые  лучи  солнца  торчали в
просветах,  подобно  золотым  шпагам,  сверкающим на зеленом бархате. Тысячи
цветных   птиц  кричали  и  перепархивали  вокруг.  Коричневые  с  малиновым
хохолком,  желтые  с голубыми крыльями, зеленые с алыми крапинками, черные с
фиолетовыми   длинными  хвостами  -  все  цвета  оперения  шныряли  в  чаще,
вскрикивая  при  полете  и  с  шумом  ворочаясь  на сучках. Самые маленькие,
вылетая  из  мшистой  тени  на  острие света, порхали, как живые драгоценные
камни,  и  гасли,  скрываясь за листьями. Трава, похожая на мелкий кустарник
или  гигантский мох, шевелилась по всем направлениям, пряча таинственную для
людей  жизнь.  Яркие,  причудливые  цветы кружили голову смешанным ароматом.
Больше  всего было их на ползучих гирляндах, перепутанных в солнечном свете,
как  водоросли  в  освещенной воде. Белые, коричневые с прозрачными жилками,
матово-розовые, синие - они утомляли зрение, дразнили и восхищали.
     Тарт  шел, как пьяный, захмелев от сырого, пряного воздуха и невиданной
щедрости  земли.  Буковые  леса  его родины по сравнению с островом казались
головой  лысого  перед черными женскими кудрями. С любопытством и счастливым
недоумением  смотрел  он,  закинув  голову,  как  стая  обезьян,  размахивая
хвостами  и  раскачиваясь  вниз  головой  на  попутных  сучках, промчалась с
треском  и  свистом, распугав птиц. Зверьки скрылись из виду, певучая тишина
леса  монотонно  звенела  в  ушах, а он стоял, держа палец на спуске ружья и
сосредоточенно  улыбаясь.  Потом медленно, смутно почувствовав на лице чужой
взгляд, вздохнул и бессознательно осмотрелся.
     Но  никого  не  было.  Так  же, как и минуту назад, свисая над головой,
громоздилась,  загораживая  небо,  живая  ткань зелени; перепархивали птицы;
желтели  созревшие большие плоды, усеянные колючками. Тарт перевел взгляд на
ближайшие   сплетения  вогнутых,  как  зубчатые  чашки,  листьев  и  заметил
маленькое,  зеленоватое  нечто,  похожее  на  недозрелую  сливу. Присутствие
напряженной,  внимательной  силы  сказывалось  именно здесь, в трех шагах от
него.  Слива  чуть-чуть  покачивалась на невидимом стебле; матрос беспокойно
зашевелился,  бессильный объяснить свою собственную тревогу, центром которой
сделался  этот,  почти  незаметный,  плод.  Он  протянул  руку  и  быстро, с
внезапной  гадливой  дрожью  во всем теле, отдернул пальцы назад: маленькая,
блестящая,  как  жидкий  металл, змея, прорезав приплюснутой головой воздух,
задвигалась  в  листьях.  Тарт  нахмурил  брови и ударил ее стволом штуцера.
Животное  упало в траву, издав легкий свист; Тарт отпрыгнул и торопливо ушел
подальше.
     Откуда-то  издалека  донесся  звук  выстрела,  за  ним другой: товарищи
Тарта  охотились,  по-видимому,  серьезно. Матрос задумчиво остановился. Еще
один  отдаленный  выстрел  всколыхнул тишину, и Тарт вдруг сообразил, что он
ушел  дальше,  чем  следовало.  Ноги  устали,  хотелось  пить,  но  светлое,
восторженное  опьянение двигало им, заставляя идти без размышления и отчета.
Иногда   казалось   ему,   что  он  кружится  на  одном  месте  в  странном,
фантастическом  танце, что все живет и дышит вокруг него, а он спит на ходу,
с  широко  открытыми глазами; что нет уже ни океана, ни клипера и что не жил
он  никогда  в  мире  людей, а всегда бродил тут, слушая музыку тишины, свое
дыхание и голос отдаленных предчувствий, смутных, как детский сон.
     Лес  становился  темнее,  ближе  придвигались стволы, теснее сплетались
над  головой  Тарта  зеленые  зонтики,  ноги  проваливались  в пышном ковре,
затихли  голоса  птиц.  Расплывчатые  видения носились в сумеречных объятиях
леса  и жили мимолетным существованием. Бесчисленные глаза их, невидимые для
Тарта,  роились  в  воздухе,  роняли  на  его  руки  слезы  цветов, сверкали
зеленоватыми  искрами  насекомых  и  прятались, полные сосредоточенной думы,
печали  нежной,  как  грустное  воспоминание.  Все дальше и дальше шел Тарт,
погруженный в тревожное оцепенение и тоску.
     И,  наконец,  идти  стало  некуда.  Глухая  дичь  окружала  его,  почти
совершенная   темнота   дышала   гнилой  прелью,  жирным,  душистым  запахом
разлагающихся  растений  и  сыростью.  Протягивая  вокруг руки, он схватывал
влажные  стебли,  паразитов,  хрупкую  клетчатку  листьев,  мелкие  гнущиеся
колючки.   Задыхаясь   от  духоты,  тревоги  и  необъяснимого,  томительного
волнения,  Тарт  зажег восковую спичку, осветив зеленый склеп. Он был, как в
ящике.  Со  всех  сторон  громоздились  зеленые вороха, стволы тупо смотрели
сквозь них, покрытые влажным блеском.
     Тарт  бросил  спичку и, оглушенный темнотой, кинулся напролом. Это было
отчаянное  сражение  человека с лесом, желания - с препятствием, живого тела
-  с  цепкой, почти непролазной стеной. Он брал приступом каждый шаг, каждое
движение  ног.  Тысячи  могучих  пружин  хлестали его в грудь и лицо, резали
кожу,  ушибали  руки,  молчаливые  бешеные  объятия  откидывали  его  назад.
Бессознательно,  страстно,  ослепленный  и задыхающийся, Тарт рвался вперед,
останавливался,  набирал воздуха и снова, как солдат, стиснутый неприятелем,
шел шаг за шагом сквозь темную глушь.
     Свет  наступил  неожиданно,  в  то время, когда Тарт всего менее ожидал
этого.   Измученный,  но  довольный,  вытирая  рукавом  блузы  исцарапанное,
вспотевшее  лицо, он выпрямился, открыл глаза и, вздрогнув, снова закрыл их.
С  минуту,  трепеща  от  восторга,  Тарт не решался поднять веки, боясь, что
случайною  сказкою  мысли  покажется неожиданное великолепие окружающего. Но
сильный,  горячий  свет  проникал  в ресницы красным туманом, и нетерпеливая
радость открыла его глаза.
     Перед  ним  был  овальный  лесной  луг,  сплошь покрытый густой, сочной
зеленью.  Трава  достигала  половины  человеческого  роста; яркий, но мягкий
цвет  ее  поражал глаз необычайной чистотой тона, блеском и свежестью. Шагах
в   тридцати  от  Тарта,  закрывая  ближайшие  деревья,  тянулись  скалы  из
темно-розового  гранита;  оборванный круг их напоминал неправильную подкову,
концы  которой  были обращены к Тарту. В очертаниях их не было массивности и
тупости;  остроконечные,  легкие,  словно  вылепленные  тонкими  пальцами из
красноватого  воска,  они  сверкали  по  краям  изумрудной поляны коралловым
ожерельем,  брошенным на зеленый шелк. Радужная пыль водопадов дымилась у их
вершин:  в  глубоком  музыкальном  однообразии  падали вниз и стояли, словно
застыв в воздухе, паутинно-тонкие струи.
     Их  было  много.  То  рядом,  теснясь  друг  к  другу,  лилась  вниз их
серебряная,   неудержимая  ткань,  то  группами,  по  два  и  по  три,  тихо
свергались  они  с  влажного  каменного ложа в невидимый водоем; то одинокий
каскад,  ныряя  в  уступах,  прыгал  с  высокого  гребня  и  сеял  в воздухе
прозрачное,  жидкое  серебро; то ровная стеклянная полоса шумела, разбиваясь
о  камни,  и  пылила сверкающим градом брызг. Тропическое солнце миллиардами
золотых  атомов  ликовало  в  игре  воды. И все падали, падали вниз бисерным
полукругом тонкие, тихие водопады.
     Тарт  глубоко  вздохнул  и засмеялся; тихая улыбка осталась в его лице,
полном   напряженного  восхищения.  Деревья,  выросшие  вокруг  луга,  также
поразили  его.  Темно-зеленые  широкие  листья  их  светлели,  приближаясь к
стволу,  бледнели,  прозрачно  золотились  и  в самой глубине горели розовым
жаром,  тоненькие  и  розовые,  как маленькая заря. Раскидистые, приподнятые
над землей корни держали на весу ствол.
     Снова  Тарт  перешел  глазами на луг, так он был свеж, бархатно-зелен и
радостен.  Светлая  пустота  переливалась  вдали,  у  скал, дрожью воздушных
течений,  однозвучную  мелодию  твердили  тонкие  водопады.  И розовые горны
темно-зеленых куп открывали солнечному потоку первобытную прелесть земли.
     Инстинктивно  трепеща от вспыхнувшей любви к миру, Тарт протянул руку и
мысленно  коснулся  ею скалистых вершин. Необъяснимый, стремительный восторг
приковал  его  душу  к  безлюдному  торжеству леса, и нежная, невидимая рука
легла  на его шею, сдавливая дыхание, полное удержанных слез. Тогда, окрыляя
живую  тишину  света,  пронесся  крик.  Тарт  кричал  с  блестящими  от слез
глазами:  голос  его  летел  к  водопадам, бился в каменные уступы и, трижды
повторенный   эхом,   перешел  в  песню,  вызванную  внезапным,  мучительным
потрясением, страстную и простую.

                Кто спит на вахте у руля,
                Не размыкая глаз?
                Угрюмо плещут лиселя,
                Качается компас,
                И ждет уснувшая земля
                Гостей веселых - нас.
                Слабеет сонная рука,
                Умолк, застыл штурвал;
                А ночь - угроза моряка -
                Таит зловещий шквал;
                Он мчится к нам издалека,
                Вскипел - и в тьме пропал.
                Пучина ужасов полна,
                А мы глядим вперед,
                Туда, где знойная страна
                Красотками цветет.
                Не спи, матрос! Стакан вина,
                И в руки - мокрый шкот!
                Мы в гавань с песней хоровой
                Ворвемся, как враги,
                Как барабан - по мостовой
                Веселые шаги!
                Проснись угрюмый рулевой,
                Темно; кругом - ни зги!

     Мелодия  захватила его, долго еще, без слов, звучал его голос, повторяя
энергичный   грустный   напев   матросской  песни.  Без  желаний,  без  дум,
растроганный  воспоминаниями  о том, что было в его жизни так же прекрасно и
неожиданно,  как  маленький  рай  дикого  острова,  стоял  он  на краю луга,
восхищенный  внезапной  потерей памяти о тяжести жизни и ее трудах, о темных
периодах  существования,  когда  душа  изнашивает  прежнюю  оболочку и спит,
подобно   гусенице,  прежде  чем  сверкнуть  взмахом  крыльев.  Праздничные,
веселые  дни  обступили его. Руки любимых женщин провели по его щекам шелком
волос.  Охота  в  родных  лесах  и ночи под звездным небом воскресли, полные
свободного  одиночества,  опасностей и удач. И сам он, Тарт, с новым большим
сердцем,  увидел  себя  таким,  как  в  часы  мечтаний,  на склоне пустынных
холмов, перед лицом вечерней зари.
     Он  снял ружье, лег на траву и с ужасом подумал о завтрашнем неизбежном
дне: часть жизни, отданная другим...
     Запах  цветов  кружил  голову.  От  утомления дрожали руки и ноги, лицо
горело, и розовый туман плыл в закрытых глазах.
     Он  не  сопротивлялся.  Глубокое,  сонное  оцепенение  приласкало его и
медленно  погрузило  в  душистый,  тихий  океан  сна, где бродят исполненные
желания  и  радость, не омраченная человеком. Тарт спал, а когда проснулся -
была ночь и темная, звездная тишина.


III

БЛЕМЕР НАХОДИТ ТАРТА

     Тарт  сидел  у огня, поджав ноги, прислушиваясь и размышляя. Он не спал
ночь:  тяжелая  задумчивая  тревога  собирала  морщины  на его лице, а руки,
крошившие  табак,  двигались  невпопад,  рассеянно подбирая прыгающие из-под
ножа  срезки.  Уверенность в том, что никто не подсматривает, придавала лицу
Тарта  ту  особенную,  непринужденную  выразительность,  где каждый мускул и
взгляд  человека  рассказывает  его  настроение  так  же  бегло,  как  четко
переписанное  письмо. Огонь вяло потрескивал, шипел, змеился в гладкой стали
ружья  и  бледным жаром падал в глаза Тарта. Кругом, в духоте полдня, дремал
лес;  глухой  шум  невидимой  жизни  трепетал  в  нем,  бередя душу странным
очарованьем безлюдья, гигантской силы и тишины.
     Матрос  встал,  ссыпал  нарезанный  табак в маленькую жестяную коробку,
поднял  ружье  и  долго  молча  стоял  так,  слушая  голоса птиц. Иногда, на
мгновенье,  прихотливый  узор листвы вспыхивал перед ним обманчивым силуэтом
зверя,  и рука Тарта бессознательно вздрагивала, колебля дуло ружья. Зеленые
свет  и  мрак  чередовались  в  глубине  леса.  Мысль тревожно летела к ним,
отыскивая  живое  молчаливое  существо  с глазами из черной влаги, рогатое и
стройное.
     В   певучем,  томительном  забытьи  окружал  человека  лес,  насыщенный
болотными   испарениями,   запахом   гниющих  растений  и  дикой,  сказочной
красотой.  То  ближе,  то  дальше  трещал кустарник, невиданные, неизвестные
существа  двигались  там, прислушиваясь друг к другу, и образы их, созданные
воображением  Тарта,  принимали чудовищные, волнующие размеры или, наоборот,
бледнели и съеживались, когда умолкал треск.
     Резкий  шарахнувшийся крик птицы вывел его из глубокого, торжественного
оцепенения.  Он  поднял  глаза  вверх, но тотчас же инстинктивно опустил их,
взвел курок и насторожился, раздвигая взглядом светлую рябь листвы.
     Сначала  было  трудно определить, что это: маленькая застывшая тень или
пятно   шерсти;  чье-то  пытливое,  осторожное  присутствие  сказывалось  не
дальше,  как  в  десяти  шагах  и путало мысли, убивая все, кроме жестокого,
огненного  желания  встретить  глаза  зверя. Тарт тихо шагнул вперед и хотел
крикнуть,  чтобы  животное  выскочило  из  кустов, но вдруг, в самой глубине
зеленой  сети растений, поймал черный блеск глаза, выпрямился и вздрогнул от
неожиданности.  Штуцер  нервно заколебался в его руках, дыхание стало глуше,
и  два-три  мгновенья  Тарт  не  решался  выстрелить - столько безграничного
удивленья, наивности и любопытства сверкало в маленьком блестящем зрачке.
     Глаз  продолжал рассматривать человека, зашевелился, придвинулся ближе,
к  нему  присоединился  другой,  и  жадный,  требовательный  взгляд  их стал
надоедать  Тарту.  Казалось,  его  спрашивали:  кто  ты?  Он  поднял  ружье,
прицелился   и   опустил  руку  одновременно  с  запыхавшимся  криком  шумно
обрадованного человека: - Тарт, сто чертей, здравствуй!
     С  тяжелым  холодом в сердце Тарт повернулся к матросу. В кустах бешено
затрещало,  испуганно  мелькнули и скрылись низкие, сильно закрученные рога.
По  щекам Блемера градом катил пот. Глаза, покрасневшие от утомления и жары,
тревожно  ощупывали  лицо Тарта, а полные губы морщились, удерживая смех. Он
снял  фуражку,  вытер рукавом блузы вспотевший лоб и заорал снова всей ширью
здоровеннейших  морских  легких:  -  И  ты мог заблудиться, чучело! Три мили
длины  и три ширины! Это дно от стакана, а не остров. Конечно, есть острова,
где  можно  ходить порядочным людям. Цейлон, например, Зеландия, а не эта, с
позволения   сказать,  корзина  травы!  Вообще  мы  решили,  что  ты  съеден
орангутангом  или  повесился. Но я искренне, дружище, чертовски рад, что это
не так!
     Он  схватил  руку  Тарта и стал ворочать ее, ломая пальцы. Тарт пытливо
смотрел  на Блемера. Конечно, этот выдаст его - думать иначе было бы страшно
легкомысленно.  Прост