не
подозреваете даже, каков я...
     - А! - сказала заинтересованная Виолетта, кушая персик. - А что именно?
     - Вы не поверите.
     - Говорите, я вам приказываю!
     - Но...
     - Он еще разговаривает! Вы же сами твердили, что мой каприз - закон!
     - Я...
     - Ну?!
     - У меня,  -  надменно и торжественно сказал я. - кожа полосатая, как у
зебры, поэтому я вправе считать себя необыкновенным человеком.
     Красавица  рассердилась.  Затем  удивилась и  долго  смотрела  на  меня
пылающими от любопытства глазами, а я, подбоченясь, не спускал с нее глаз.
     Разумеется,  ей было неловко просить меня показать кожу,  и она,  чтобы
видеть занятную игру природы,  вышла в скором времени за меня замуж. К моему
великому удивлению,  она заплатила мне за обман тем,  что родила в первый же
год мулата.
     - Обман за обман, - сказала она, и я проглотил пилюлю.


III

ПОЛЕТ МИНИСТРА

     Лет  через  десять  произошло  событие,   окончательно  упрочившее  мою
карьеру. Я стал инспектором тайной полиции. Это случилось таким образом.
     Министр  иностранных  дел   вскоре   после   своего   назначения  искал
популярности и  стал  поощрять  искусства,  спорт,  садоводство и  все,  чем
интересуется широкая публика. Желая часто видеть свои фотографии в газетах и
журналах,  министр подымался на воздушном шаре, плавал на подводной лодке, а
однажды захотел полетать на аэроплане.
     Авиатор Клермон,  бравый красавец, с орлиным взглядом и начинающими уже
расти на голове вместо волос перьями,  выкатил при огромном стечении публики
свой победоносный Фарман и  усадил меня с  министром (я сопровождал министра
на случай крушения).
     Когда мы поднялись и полетели,  я, к ужасу своему, заметил, что Клермон
пьян.   Он  громко  распевал  неприличные  песни,  клевал  носом  и  поносил
республику, а кроме того, управлял аппаратом так, что нам ежеминутно грозила
опасность ринуться с высоты тысячи метров вниз.
     Министр, бледный как смерть, нюхал английскую соль.
     Однако моя находчивость спасла всех. Выждав, когда Клермон начал делать
отчаянные крутые виражи, я крикнул:
     - Клермон!
     Он повернулся,  а я, сорвав с груди орден Почетного Легиона, помахал им
перед носом пьяного авиатора;  он протрезвился и  кивнул головой.  Некоторое
время все шло прекрасно.
     Тогда,  не желая ослаблять впечатления,  я спрятал орден, показывая его
Клермону  лишь  в  критические  минуты,  и  мы  таким  образом  благополучно
спустились на землю.
     За  свои заслуги,  как я  уже сказал,  я  был сделан инспектором тайной
полиции, а Клермон получил от министра орден.
     Расскажу еще, как (это было в августе) я имел случай наглядно вспомнить
о всех этих моих самых выдающихся приключениях.
     Я  шел  по  Сен-Антуанскому предместью.  Мне  нужно было  накрыть шайку
апашей.
     Вдруг  я  увидел  чудесного  белого  жеребца  Соливари  под  персидским
бирюзовым седлом; на жеребце сидел граф, рядом с ним, тоже верхом, на гнедой
кобыле,  ехала моя жена,  нежно улыбаясь величественному лицу графа, а сзади
на велосипеде перебирал ногами авиатор Клермон с ленточкой Почетного Легиона
в петлице.
     - Мой милый,  -  сказала Виолетта Клермону,  -  я  назначаю вам среду и
пятницу, а вам, граф, понедельник и четверг.
     - Куда же вы девали,  -  хмуро сказал граф,  -  воскресенье,  вторник и
субботу?
     - Суббота,  пожалуй,  мужу,  а  вторник и  воскресенье -  моему бедному
негру.
     После этого я  долго стоял на углу,  кормил голубей и плакал,  по чину,
тайными слезами.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Три похождения Эхмы. Впервые - "Синий журнал", 1913, Э 36.

     Понсон  дю   Террайль  (1829-1871)   -   французский  писатель,   автор
"Похождений Рокамболя".
     Буагобэ (Фортюне дю Буагобей, 1821-1891) - французский писатель.



   Александр Степанович Грин
   Ерошка



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 3. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


I

     Ерошка  ходил  всегда в  длинной рубахе без  пояса  и  считался мужиком
слабоумным,  лядащим. Вихры рыжих волос, смешно торчавших из-под маленького,
приплюснутого  картуза,   придавали  его  одутловатому,   веснушчатому  лицу
выражение постоянного беспокойства и нетерпения.  Глаза у него были голубые,
загнанные, а бородка белесоватая и остроконечная.
     Впрочем,  особенно его  не  трогали и,  если когда дразнили -  то  так,
мимоходом, скорее по привычке, без того особенного, злобного упорства, каким
отличается русский  человек.  Даже  прозвище Ерошки  было  "блажной",  а  не
"чудной". Ерошка не задумывался. Капризы его были не сложны и заключались, с
одной стороны, в какой-то необыкновенно длинной и хитрой дудке, сделанной им
самим;  с другой - в любви к скандалам и происшествиям. Удивительно, что сам
он был нрава смирного, но страшно любил смотреть всякую драку, буйство, даже
грызню собак.  О  драках он  мог говорить долго и  обстоятельно,  размахивая
руками и захлебываясь от восторга.
     - Ка-эк двинет!  Ка-эк двинет, братец ты мой! - говорил он, прищелкивая
языком. - Зуб выхлеснул, - добавлял он, помолчав. - Скулу всю разворотил!
     Разговор переходил на другое;  о драке уже забывалось,  но вдруг Ерошка
вставлял, снова и неожиданно:
     - Себе лоб раскровянил!
     На дудке он играл больше весной, забравшись куда-нибудь в огород, между
кучей сухого навоза и кустом репейника. Сидел на корточках, свистел заунывно
и   нескладно,   часто  останавливаясь  и  прислушиваясь  к  тихим  вечерним
отголоскам, полным мирной грусти и жалобы. Бежали мальчишки, покрикивая:
     - Ерошка-дергач!
     Он,  вероятно,  не  слыхал их.  Случалось,  что какой-нибудь,  особенно
назойливый парень,  перегнувшись через  изгородь и  ухарски  заломив  шапку,
начинал подвывать пьяным  голосом,  но  и  тогда  Ерошка ограничивался одним
кратким замечанием:
     - Будя забор подпирать! Брысь, нечистая!


II

     Хозяйство у  Ерошки было маленькое,  нищенское.  Но  когда умерла жена,
один сын ушел на заработки,  а  другой в  солдаты,  Ерошка не голодал и даже
изредка пьянствовал. Жила с ним еще одна девочка, сирота; ей было тринадцать
лет и звали ее Пашей.
     Когда Ивана брали на службу,  -  Ерошка плакал, ставил свечи угодникам.
Более всего он был огорчен тем,  что не успел женить сына и теперь оставался
без работников,  что было тяжело, особенно летом. Со службы Иван писал часто
и слезливо, просил денег, а однажды сообщил, что произведен в унтеры и имеет
две  нашивки.  Это  было  написано  его  собственным,  ужасным  почерком  на
открытке,  изображавшей какого-то великолепного гвардейца в  ярком,  цветном
мундире,  с  красными погонами и  белым околышем.  У гвардейца были розовые,
круглые щеки.  Открытку эту Иван предупредительно заклеил в конверт и послал
заказным, чтобы не затерялась.
     Ерошка   рассматривал  картинку   очень   долго,   улыбаясь  и   щурясь
собственным,  новым мыслям.  В  грязной,  закопченной избе  появилось яркое,
маленькое пятно,  полное какой-то  бодрой радости,  знак  неизвестной жизни,
связанной с  городом и  со всеми туманными представлениями Ерошки о  службе,
блеске и музыке.
     Ерошка был чрезвычайно доволен.  Он поднес картинку к окну,  рассмотрел
ее на свет и вдруг,  неожиданно, прослезился, растерянно мигая покрасневшими
веками.  Потом схватил шапку и кинулся вон из избы, к кабатчику, постоянному
чтецу  деревенской корреспонденции.  К  вечеру гвардеец был  рассмотрен всей
деревней, одобрен и запачкан многочисленными прикосновениями.
     Картинка  разбудила в  Ерошке  новую  страсть.  Часами  он  выпытывал у
мужиков,  побывавших на службе, все тонкости обмундировки и строевой службы,
которые неуклюжего парня  делают ловким молодцом.  Быть  может,  он  носил в
сердце мечту о новом сыне,  прекрасном, как Иван-царевич, в лаковых сапогах,
удачливом и  навсегда  освободившемся от  забитой  деревенской жизни,  с  ее
непосильной работой и смертельной тоской.
     Он вдруг точно что-то понял и,  поняв,  глубоко затаил в себе. Лицо его
постепенно приняло оттенок кроткого достоинства и  невинного хвастовства.  В
минуты же  одиночества он  крепко и  тяжело стал задумываться над  тем,  как
живут "там", откуда приходят письма с картинками.


III

     Наступила осень.  В  ближайшем уездном  городе  начались маневры,  и  в
деревне, где жил Ерошка, остановилась на ночлег рота солдат.
     Это были все плохо одетые люди,  с  усталыми и раздраженными лицами.  В
избе Ерошки ночевали четверо.  Он ухаживал за ними,  бормоча что-то себе под
нос,  тормошил девчонку,  гонял ее то на погреб,  то к  соседям -  выпросить
кусок сахара для "воинов".  А когда солдаты наелись и напились, и задымились
махорочные цигарки,  Ерошка, откашлявшись, приступил к беседе. Ухмыльнувшись
и бегая глазами из угла в угол, он нерешительно произнес:
     - А што, служивые... дозвольте вас эстак, примерно...
     - Дозволяем,  папаша!  -  сказал бойкий парень,  с глазами навыкате.  -
Ежели угостить нас хочешь,  то это солдатам завсегда полезно.  Эй, братцы! -
повернулся он  к  остальным,  -  вот  хозяин  нас  водочкой  обнести  хочет.
Угощаешь, что ли, старик?
     - Денег нету,  - забормотал Ерошка, - вот истинный бог - нетути... Я бы
кавалерам  с  полным  удовольствием...  Сам  пью,  намедни  четверть  втроем
вылакал, прости господи! Вот дела-то каки. А нет денег, вот поди ж ты!
     - Сыновья есть? - спросил строгий унтер. - Чай, кормить бы должны.
     - Сын-то служит у меня,  -  с гордостью заявил Ерошка. - Ундером. Когда
посылаю ему, когда нет. Денег нетути.
     - А где он служит? - спрашивал унтер.
     - Где служит-то? Надысь, в Баке... В Баку его спровадили. У моря, бают.
Другое-от сын с подрядчиками путается,  на заработках... непутевый, вишь ты,
слова  не  напишет.  Да-а...  Ундер,  батюшка,  весь,  как  есть,  в  полном
облачении.  Старается. А намеднись патрет прислал - ерой, право слово! Такой
леший - как быдто и не похож совсем.
     - А ну, покажь! - заинтересовался бойкий солдат. - Покажь!
     Ерошка вспыхнул, заволновался и принялся старательно шарить за пазухой,
отыскивая драгоценную картинку.  Через минуту она очутилась в  руках солдат,
переходя от одного к другому. Ерошка сидел и молчал, выжидательно задерживая
дыхание.
     - Так разве это портрет? - пренебрежительно сказал унтер. - Это, братец
ты мой -  открытое письмо.  Понял? Печатают их с разными картинками, а между
протчим - и нашего брата изображают.
     Ерошку взяло сомнение.
     - Ой ли? - недоверчиво спросил он, скребя пятерней лохматый затылок.
     - Ну,  вот еще.  Говорят тебе! И я такую могу купить, все одно, трешник
она стоит!
     - Вре?!
     Солдаты зычно расхохотались.
     - И чудак же ты,  как я погляжу! - через силу вымолвил унтер, задыхаясь
от смеха. - Кака нам корысть тебе врать?
     Ерошка виновато улыбнулся и заморгал. Потом взял картинку из рук унтера
и начал ее пристально разглядывать,  стараясь вспомнить лицо сына, каким оно
было три года назад.
     Солдаты зевали,  чесались и лениво перекидывались короткими фразами.  В
мозгу  Ерошки  неясно  плавали  отдельные человеческие черты  лиц  и  фигур,
виденных  им  в  течение  жизни,  но  лицо  сына  ускользало и  не  давалось
ослабевшей памяти. Его не было, и как ни усиливался старик, а вспомнить сына
не мог.
     Сын был рыжий,  -  это он твердо помнил,  а здесь, на картинке, молодец
как будто потемнее, да и усы у него черные.
     Солдаты завозились, укладываясь спать. Маленькая лампа коптила, освещая
потемневшие бревна стен.  Шуршали тараканы,  ветер  дребезжал окном.  Ерошка
лежал уже на полатях, свесив вниз голову, и думал.
     - Вспомнил!  -  вдруг сказал он  твердо и  даже как  будто с  некоторым
неудовольствием. - Вот она, штука-то кака! Ась?
     - Чего ты? - осведомился сонный унтер, закрываясь шинелью.
     - Сына вспомнил, - засмеялся Ерошка. - Теперича как живой он.
     - Спи, трещотка, - огрызнулся один из воинов. - Ночь на дворе.
     - Я удавиться хотел,  -  просто заявил Ерошка,  болтая в воздухе босыми
ногами.  - Скушно мне это жить, братики. Ванька-то мне пишет: того нет, того
нет,  табаку нет,  пишша плоха...  А я думаю -  где это врать приобык?  Сам,
гляди, как раздобрел, белый да румяный, что яблочко во Спасов день. Врешь, -
думаю,  - всего у тебя довольно, не забиждают. Жисть твоя, - думаю, - сыр да
маслице.  Девки тоже,  чай,  за ним бегают. А теперь в голову ударило: ежели
эта морда не твоя,  на письме-то, может, и в самом деле худой да заморенный?
Я,  братики, погожу давиться-то, все хоть целковый когда ни-на-есть, от меня
получит.  А  со службы придет -  беспременно удавлюсь.  Потому -  скушно мне
стало.
     Ерошка умолк, зевнул во весь рот, перекрестился и стал укладываться.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Ерошка. Впервые - газета "Маяк", 1908, 2 октября.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Нянька Гленау



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 5. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 8 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Рулевой  Спринг  заканчивал свою  береговую отлучку  в  Коломахе,  куда
приехал из  Покета по  железной дороге.  Там  стояла его  "Морская карета" -
парусное судно в семьсот тонн, пришедшее с Филиппинских островов.
     Спринг был родом из Коломахи. Здесь он провел свои молодые годы. Теперь
ему было пятьдесят лет. Как большинство моряков, он остался холостяком.
     Спринг пропил или проиграл жалование за два месяца, посетил некоторых и
теперь,  накануне  отъезда  в  Покет,  размышлял:  "зачем  ему  понадобилась
Коломаха?"
     Кабаки  Коломахи  ничем  не  уступали  таким  же  заведениям Покета,  а
знакомств в Покете у него было даже больше, чем здесь.
     Обратясь  к  честной  стороне  памяти,  он  неохотно признал,  что  ему
хотелось повидаться с  конопатчиком Дезлем Гленау,  от  которого он года два
назад получил письмо, извещающее о рождении у Гленау девочки.
     "Надо  было  зайти,  поздравить",  -  думал Спринг каждый день,  но  за
множеством приглашений и угощений откладывал это дело на завтра,  а "завтра"
тоже было некогда.
     Однажды  выдалась  свободная половина  дня,  то  есть  Спринг  оказался
трезвым случайно; но, сообразив положение, пошел и хватил бутылку.
     "Нехорошо явиться нетрезвым,  -  думал он,  -  а  завтра я воздержусь и
непременно пойду".
     Наконец он набрался решимости и отправился к конопатчику.
     Это был дом в две комнаты с кухней;  все помещения вытянулись по прямой
линии,  так  что пройти в  последнюю комнату надо было через кухню и  первую
комнату.
     Спринг зашел  в  кухню.  Ставни были  закрыты по  случаю палящего зноя.
Двигаясь в  полутьме,  едва рассеиваемой тонким лучом в щель ставни,  Спринг
кашлянул и сказал:
     - Встречайте Спринга.  Кто дома?  Я хочу видеть Гленау или его жену. Вы
что, спите, что ли?
     Постояв и  передохнув,  он прошел в  первую комнату,  где повторил свои
возгласы с тем же успехом, как первый раз.
     Ему стало неловко и скучно. Однако желая убедиться окончательно, Спринг
прошел в последнюю комнату.
     Здесь была такая же  дневная тьма,  как в  остальных помещениях.  Среди
душной тишины тикал невидимый будильник, гудели потревоженные мухи.
     Спринг подошел к смутно белевшему возвышению и с достоинством вгляделся
в  него,  но не рассмотрел подробностей.  Однако перед ним был действительно
кисейный полог детской кровати;  он свешивался с  потолка и  охватывал,  как
палатка,  маленькое ложе с  бортами,  подвешенное между двух стоек.  Кровать
нервно качнулась.
     "Отец и мать ушли,  - подумал Спринг, - они ненадолго вышли, потому что
здесь ребенок".
     Он подвинул табурет и сел ждать.
     За пологом не было ничего видно,  но Спрингу казалось, что он различает
рыжие волосы на маленькой голове.
     - Ты спи,  а я посижу, - сказал Спринг, опасливо косясь на таинственное
сооружение. - Ссориться не будем, нет; драться тоже.
     Внезапно кровать качнулась сильнее и  заходила,  как  под  раздраженной
материнской рукой.  Раздался ноющий звук,  от  которого у  рулевого выступил
пот.
     - Спи,  спи,  -  поспешно сказал гость,  - акула далеко, в море, она не
придет. Она ест тюленя. Ам, ам! вот и слопала. Так что не надо кричать.
     Кровать  перестала  было  качаться,  но  при  последних словах  Спринга
понеслась быстрыми размахами взад и  вперед,  и  плаксивый,  безутешный писк
послышался из-за полога.  Струсив,  что младенец разбушуется и  тем поставит
его  в  замысловатое положение,  так  как  у  него  не  было  опыта  в  деле
образумления разогорченных детей,  Спринг протянул руку  под  полог и  начал
тихо качать девочку, говоря:
     - Ты не будешь есть тюленей.  Нет.  А только один шоколад. Го-го! Мы уж
поедим шоколаду! Вот идет большой пароход, - двадцать тысяч тонн шоколаду. И
все - тебе!
     Так  как  он   не  мог  представить  ничего  ослепительнее  флотилии  с
шоколадом,  то начал развивать эту тему,  прислушиваясь к  слезливым звукам,
грозящим перейти в рев.
     - И еще идет маленький пароход с шоколадом,  -  говорил Спринг,  - а за
ним большая шхуна.  Вот там самый лучший шоколад.  Мы все съедим.  Давай нам
еще!  Все съели,  больше нет.  Везите нам из Бразилии, из Мексики. Шоколаду,
черти такие-сякие!  Да  побольше!  Этот нехорош -  давай другого.  Вот  этот
хорош. А акуле не дадим, пошла прочь!
     Кровать сильно закачалась,  и из-под нее вылез Дезль Гленау,  заливаясь
хохотом,  от  которого  Спринг  почувствовал себя  так,  как  будто  упал  с
табурета.
     - Ну,  здорово же  ты меня кормил своим шоколадом!  -  вскричал Гленау,
открывая ставни и хлопая затем Спринга по широким плечам. - Здорово! Слышал,
что ты в Коломахе.  А я лег,  видишь, поспать, залез под полог, чтоб мухи не
ели. Мать ушла с Полли к соседям. Я лежу там, пищу нарочно, а ты стараешься!
У меня даже бока смокли,  так я удерживался от смеха.  Отчего ты не женился?
Хорошая вышла бы из тебя нянька!
     - Я однажды чуть не женился,  - сказал Спринг, - и женился бы, только я
знаю, что это дело сложное.
     - Врешь! - сказал Гленау.
     Это был рыжий человек с веселым лицом, худощавый и гибкий.
     Разговор шел уже за  столом в  кухне перед бутылкой.  Приятели сидели и
выпивали.
     - Лучше бы я соврал,  -  сказал Спринг,  задумчиво смотря на Гленау,  -
...только я говорю правду. Здесь, в Коломахе, жила девушка; очень нуждалась.
Лет пять назад. Я посватался. Она согласилась, и я пошел в море - скопить на
хозяйство.  На Борнео вышел скандал с малайцами, и один задел мне крисом* по
глазу, и он вытек. Пропал глаз. Я вернулся и говорю ей: "Хочешь меня такого,
как я есть?" - Она была деликатна. Я спорил. Тогда она призналась, что ей по
душе один человек.  Я,  конечно,  мешать не  стал,  так как это дело на  всю
жизнь, ну и... я, правду говоря, для нее стар.
     ______________
     * Малайский изогнутый нож.

     - Экий ты дурак, Спринг, - заметил Гленау.
     - Я и говорю,  что дурак,  -  ответил рулевой очень серьезно.  - Мне уж
многие это же говорили.
     Вошла жена Гленау, ведя девочку. Молодая женщина сделала большие глаза,
потом весело улыбнулась и подала гостю руку.
     - Вот дядя Спринг, Полли, - сказал Гленау дочери, которая уставилась на
нового человека голубыми глазами отца,  - он шоколадный король. У него целый
склад шоколада!
     В глазах Полли явно наметилось ожидание.
     - Даже и купить забыл,  -  смущенно сказал Спринг, вспотев от досады на
свою рассеянность. - Ты не подумай, Глен