ишь  о  вещах банальных или семейных; взгляд его,
хотя  напряженный,  изобличая  крайнюю нервность, был лишен теней безумия, и
Румиер  нашел,  что опыт, во всяком случае, обещает быть интересным. Однако,
прежде  чем  приступить  к этому опыту, он счел нужным предупредить Дюплэ об
опасности,  связанной  с  таким  сильным  возмущением чувств в гипнотическом
состоянии.
     - Вы,  -  сказал  Румиер, - не подозреваете, вероятно, ловушки, в какую
может  заманить  вас  чрезмерное  мозговое  возбуждение,  оказавшееся  (надо
допустить  это)  бессильным  восстановить  несуществующее. Допуская, что эта
мелодия  -  лишь  поразительно  ясное представление - желание, жажда, - все,
что  хотите,  но  не  сама  музыка,  - я могу наградить вас тяжелым душевным
заболеванием:  даже  смерть  угрожает  вам в случае мозгового кровоизлияния,
что возможно.
     - Я готов, - сказал Дюплэ. - Распорядитесь принести мою скрипку.
     Когда  это  было исполнено и Дюплэ со смычком и скрипкою в руках уселся
в  глубокое покойное кресло, Румиер в течение не более как минуты усыпил его
взглядом и приказанием.
     - Грациан  Дюплэ!  -  сказал  доктор, испытывая непривычное волнение. -
Приказываю вам меня слышать и мне повиноваться во всем без исключения.
     - Я повинуюсь, - мертвенно ответил Дюплэ.
     Квартира  Румиера  была  в  первом  этаже,  окнами  выходя на небольшой
переулок.  Окно кабинета было раскрыто. Музыкант сидел невдалеке от окна. Он
был  неподвижен  и  бледен; крупный холодный пот стекал по его лицу. Румиер,
помедлив, сказал:
     - Дюплэ! Вы слышите музыку, о которой мне говорили.
     Дюплэ  затрепетал; невидящие глаза открылись широко и безумно, и молния
экстаза  изменила его лицо, подобно засверкавшему от солнца тусклому до того
морю. Долгий как стихающий гул колокола стон огласил комнату.
     - Я слышу! - вскричал Дюплэ.
     - Теперь,  -  дрожа  сам  в  потоке  этого  нервного излучения, незримо
рассеиваемого  музыкантом,  -  теперь,  - продолжал Румиер, - вы играйте то,
что слышите. Скрипка в ваших руках. Начинайте!
     Дюплэ  встал,  резко  взмахнул  смычком,  и  сердце  гипнотизера, силой
мгновенно  прихлынувшей  крови,  болезненно застучало. При первых же звуках,
слетевших  со  струн скрипки Дюплэ, Румиер понял, что слушать дальше нельзя.
Эти  звуки  ослепляли  и  низвергали.  Никто не мог бы рассказать их. Румиер
лишь  почувствовал, что вся его жизнь в том виде, в каком прошла она до сего
дня,  совершенно  не  нужна  ему,  постыла  и бесполезна и что под действием
такой  музыки человек - кто бы он ни был - совершит все с одинаковой яростью
упоения  -  величайшее  злодейство  и  величайшую  жертву.  Тоскливый  страх
овладел  им;  сделав  усилие,  почти  нечеловеческое в том состоянии, Румиер
вырвал  скрипку  из  рук  Дюплэ  с таким чувством, как если бы плюнул в лицо
божества, и, прекратив тем уничтожающее очарование, крикнул:
     - Дюплэ!  Вы ничего не слышали и ничего не играли. Вы совершенно забыли
все, что происходило во время вашего сна, сядьте и проснитесь!
     Дюплэ,  сев,  сонно  открыл  глаза.  Пробуждение  оставило  ему чувство
беспредельной  тоски; он помнил лишь, зачем пришел к Румиеру, и, восстановив
это, задал соответствующий вопрос.
     - Следовало  ожидать  этого,  -  сказал  Румиер,  стоя  к нему спиной и
повернувшись  лишь после того, как овладел волнением. - Вы сыграли несколько
опереточных арий, перемешанных с обрывками серенады Шуберта.
     После  краткого разговора, последовавшего за сообщением Румиера, Дюплэ,
растерянно  извиняясь,  поблагодарил  его  и вышел на улицу. Здесь, с первых
шагов,  догнал  и остановил его неизвестный, прилично одетый человек; он был
чрезвычайно  возбужден;  взглянув  на  скрипку Дюплэ и мельком поклонившись,
человек этот спросил:
     - Простите,  не  вы  ли  это  играли  сейчас  за  окном,  выходящим  на
переулок?  Музыка  ваша  внезапно оборвалась; случайно проходя там, я слышал
ее  и  желал  бы  еще  услышать.  Что  играли вы?! Вопрос мой не празден: я,
бывший  офицер,  плакал  навзрыд,  как маленький, среди шума и суеты дня, от
неведомых чувств. Что это, ради бога, и кто вы?
     Дюплэ,  начавший  слушать рассеянно, под конец речи прохожего мгновенно
уяснил   истину.  Бешенство  овладело  им.  Оставив  своего  собеседника,  с
быстротой  оскорбительной  и  тревожной,  он кинулся назад, позвонил и менее
чем   через   минуту  снова  стоял  перед  изумленным  гипнотизером.  Ярость
заставила его потерять всякую связность речи; задыхаясь, он крикнул:
     - Ты  скрыл!..  Скрыл!..  Негодяй! Знаешь ли ты, что взял у меня?! Хуже
убийства! Нет прощения! Смерть!.. Смерть за это!
     Он  бросился  на  Румиера  и  повалил  его, нанося удары. В этот момент
явились  на  шум  слуги.  Они не без труда связали Дюплэ, который после того
распоряжением доктора был отвезен в психиатрическую лечебницу.
     С  тех  пор  он  жил там, проявляя все признаки неизлечимой меланхолии,
перемежающейся  время  от времени припадками самого разнузданного бешенства.
В  тихом  состоянии он обыкновенно подолгу с тоской и слезами играл на своей
скрипке,   ища   потерянное   и  удивляя  врачей  оригинальностью  некоторых
фантазий,  сочиняемых  беспрерывно. Иногда, среди вариаций на одну, особенно
грустную  тему, из-под смычка слетали странные такты, заставляющие бледнеть,
-   вспышки   обессиленной  красоты,  намеки  на  нечто  большее...  но  это
повторялось  все  реже  и кончилось с его смертью, пришедшей в бреду, полном
горячих   просьб  поднять  безжалостный  занавес,  скрывающий  таинственное,
прекрасное зрелище.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Сила непостижимого. Впервые - журнал "Огонек", 1918, Э 8.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Случай



     -----------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 1. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 14 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


I

     Бальсен  запряг  свою понурую, рыжую лошадку и, крепко нахлобучив шапку
на  голову,  вышел  со  двора  на  улицу. Дождь уже перестал поливать землю.
Густой  запах  навоза  и  гнилой сырости стоял в черном, как смола, воздухе,
насыщенном  теплой  влагой  осенней  ночи.  Ветер  стих.  В пустынной тишине
темной,  уснувшей улицы жалобно скрипел флюгер над крышей дома Бальсена, и в
доме  ярко  светились  два  окна,  озаряя  грязные лужи на краю дороги. Жена
Бальсена,  Анна,  умирала.  Так думали все соседи и старуха Розе, сидевшая у
больной.  Но  упрямая,  круглая  голова  Бальсена не верила этому. Молодая и
любимая  женщина  не  может  умереть  так скоро, прожив с мужем только год и
родив лишь одного ребенка. Старухи каркают зря.
     Подумав  так,  он  вошел в дом и тихо подошел к деревянной, почерневшей
от  времени  кровати,  на  которой,  среди  подушек и одеял, широко раскинув
руки,  лежала  больная.  Бальсен  смотрел на нее и удивлялся. Неужели это та
самая  Анна, что еще неделю тому назад пела и кричала на всю улицу? С трудом
можно   было   этому   поверить...   Щеки  впали;  лоб,  обтянутый  гладкой,
пожелтевшей  кожей,  покрылся  испариной.  Запекшиеся  губы  неровно и часто
открывались,  и  дыхание  с болезненным свистом вырывалось из груди. Вся она
страшно исхудала, побледнела и сделалась такой жалкой и беспомощной.
     Розе  копошилась  у  плиты,  готовя какое-то деревенское питье. Бальсен
тихо потрогал жену за руку и спросил:
     - Ну, как? Трудно тебе, Анна?
     Молодая  женщина  ничего  не  ответила,  но  веки ее дрогнули и дыхание
сделалось  ровнее.  С  трудом  приоткрыв, наконец, глаза, она стала смотреть
перед  собой  неподвижным,  мутным  взглядом. Потом глаза снова закрылись, а
губы начали шевелиться. Бальсен стиснул зубы.
     - Оставь  ее,  Отто,  оставь!  - убеждающим шепотом заговорила старуха,
отрываясь  от плиты и поправляя под чепчиком дрожащими, коричневыми пальцами
клочья  седых,  как вата, волос. - Нельзя ее трогать... Поезжай скорее, если
ты добрый муж!
     Ребенок   в   соседней  комнате  проснулся  и  тихо  заплакал.  Старуха
поспешила  к  нему.  Бальсен  перевел  глаза к столу, за которым его младший
брат,  Адо  Бальсен,  читал газету при свете керосиновой лампы. Зеленая тень
стеклянного колпака падала на хмурое, сосредоточенное лицо юноши.
     - Брось  газету, Адо! - раздраженно крикнул Бальсен, и жилы вздулись на
его  лбу.  -  Вечная  политика,  даже  тогда,  когда  в доме горе!.. Это вы,
зеленый  горох,  лезете  по  тычине к небу и валитесь вместе с ней! Брось, я
тебе говорю!
     Адо улыбнулся и поднял глаза на брата.
     - Не  сердись, Отто! - мягко сказал он. - Я не обижаюсь на тебя... Тебе
тяжело; это понятно... Но чем виновата газета?
     - Никто  не  виноват!  -  тяжело  дыша,  сказал  Бальсен  и  заходил по
комнате,  круто  поворачиваясь.  -  А  чем  виновата Анна, что тебе и другим
дуракам  вздумалось  облагодетельствовать  всех плутов, мошенников и лентяев
на свете? Гибнут все хорошие люди!..
     - Этого  не  может  быть! - сказал юноша и упрямо встряхнул волосами. -
Если бы погибли все хорошие люди, мир не мог бы существовать!..
     - Ну  да!  Это из книжки! А на самом деле? Где кузнец Пельт? Где Аренс,
учитель?  Где  Мансинг,  аптекарь? Один убит... А других что ждет? А что они
сделали? Будь Мансинг здесь, Анна, быть может, была бы здорова...
     - Отто,  ты  -  как большой ребенок! - сказал Адо. - Ну, что бы мог тут
сделать  аптекарь?  Все  равно  ты бы поехал за доктором... Тебе просто, как
видно, хочется сорвать сердце на чем-нибудь!..
     - Сорвать?!  Молокосос  ты  и  больше  ничего!.. Что стало с краем? Еще
такой год, и мы будем нищие! Мы, Бальсены!..
     Истекший  год  оставил в Бальсене-старшем тяжелые воспоминания. Деревня
обезлюдела:  кто разорился, кто исчез, неизвестно куда. Нескончаемые военные
постои,   реквизиции,   вечный  страх  перед  кулаком  и  плетью...  Обыски,
доносы... Жизнь сделалась адом.
     И  Бальсен  в грустные минуты вспоминал зеленые, залитые горячим светом
поля,  здоровье, радость труда, смех Анны, крепкую усталость, вкусную жирную
еду  и  богатырский  сон...  В  прошлом  жилось хорошо, настоящее - ужасно и
смутно; будущее - неизвестно...
     И  Бальсен  возненавидел  политику и людей, причастных к ней, перенося,
как  все  умственно  близорукие люди, свои симпатии и антипатии на предметы,
непосредственно  ясные для зрения. Газета, иностранное слово раздражали его.
Рабочий, крестьянский ум Бальсена глядел в землю и никуда больше.
     Ребенок  затих,  и  старуха  вошла  в  комнату  шаркающей,  хлопотливой
поступью.
     - Будет  шуметь!  -  сказала  она.  -  Что для вас Анна? Ваши споры вам
дороже.  Отто,  не  забудь,  что  до  Вендена  сорок  верст... Лошадь поела?
Поезжай, а то я выгоню тебя ухватом.
     Бальсен  перестал  ходить  и  подошел  к  кровати.  Постояв немного, он
наклонился  и  поцеловал  Анну  в  волосы.  Больная  в  беспамятстве шептала
что-то,  быстро  шевеля  губами.  В  голубых,  сердитых  глазах  крестьянина
вспыхнула затаенная мука.
     - Не топчись! - ворчала Розе. - Поезжай, ну!
     - Тетка Розе! - сказал вдруг Бальсен. - А что, если он не захочет?
     - Ну,  вот!  Поедет! Иначе его покарает бог!.. А бумажку возьми с собой
на всякий случай; купишь в аптеке.
     Бальсен  нащупал  в кармане бумажку, сложенную вчетверо, на которой был
написан  какой-то  традиционный  безграмотный деревенский рецепт, вздохнул и
вышел, тихо притворив дверь.


II

     Дорога  шла  лесом. Невысокая, редкая чаща тянулась на пятнадцать верст
двумя  сплошными,  угрюмыми  стенами.  Дорога  была  неровна и кочковата, но
Бальсен  не  захотел  ехать  обычным,  наезженным трактом, потому что лесной
путь  сокращал  расстояние по крайней мере верст на десять. Во-вторых, здесь
он  чувствовал  себя  спокойнее и мог рассчитывать не наткнуться на бродяг и
грабителей,  расплодившихся  в  последнее  время.  Бальсен  живо помнил, как
пастор  Кинкель  приехал  домой  от  одного больного - в нижнем белье, стуча
зубами от страха и холода.
     Низкие,  темные  облака  толпились,  как привидения, исчезая за черной,
зубчатой  извилиной  лесной  опушки.  Тяжелые  водяные  капли часто хлопали,
падая  в  рытвины,  наполненные  водой. Изредка ветер, внезапно прошумев над
вершинами  елей  и  сосен,  стряхивал  с  веток  целые  потоки воды, и тогда
казалось,   что   лес   наполняется   торопливым,  смутным  шепотом.  Иногда
раздавался  слабый  писк  сонной птицы, легкий, осторожный треск... Вдали, в
самой  глубине  лесного  затишья,  какое-то  печальное  и  одинокое существо
монотонно гудело, и его глухое "гу-у! гу-у!" выло, как ветер в трубе.
     Лошадь  быстро  бежала,  поматывая  шеей,  и в ее торопливом, крепком и
уверенном  беге  было  что-то успокаивающее и ободряющее. Повозка качалась и
подпрыгивала  на  рытвинах  и  древесных  корнях,  протянувших  свои  кривые
щупальца  под  тонким  дерном.  И Бальсену, глядевшему в черный, неподвижный
мрак,  казалось,  что он едет в глухом, темном коридоре, уходящем в какое-то
подземное  царство...  Тогда  он  поднимал голову вверх и смотрел на густые,
медленно и высоко ползущие тучи.
     Проехав  верст  десять,  он  остановил  лошадь и вылез, чтобы поправить
седелку,  сбившуюся  набок.  Копыта перестали стучать, и колеса затихли. И в
жуткой,  сонной  тишине лесного покоя, встревоженного только этим шумом езды
одинокого  человека,  казалось,  ничто  уже больше не разбудит затишья ночи,
упавшего на землю.
     И  дорога,  предстоявшая  Бальсену,  показалась  ему такой бесконечной,
темной  и  тоскливой,  что  он снова поспешно вспрыгнул в повозку и задергал
вожжами. Лошадь побежала, бойко и мерно постукивая копытами.
     Сидя  в повозке, Отто Бальсен думал об Анне, жизни, глупом братишке Адо
и  своем путешествии. Мысли его тяжело и сосредоточенно устремлялись одна за
другой.  Было странно и непонятно, что горе может придти внезапно и нарушить
спокойное  довольство трудящегося человека. С его, Бальсена, стороны не было
к  этому никаких поводов. Он исправно платил подати, работал прилежно, верил
в  бога  и  загробную  жизнь,  иногда  кормил нищих и был добрым, заботливым
мужем...  А  все  же  хозяйство  расстраивалось,  и все же Анна лежит там, в
деревне,  и  стонет, и мучается, а он, Бальсен, едет ночью за десятки верст,
рискуя большими расходами...
     И  мысль  снова начинала вертеться в прошлом, отыскивая тайные пружины,
незримые   семена,   взрастившие  заботу  и  горе.  Ничего  не  оказывалось.
По-прежнему  в  воображении упрямо вставали желтые пышные поля, смуглые руки
Анны  и  тишина  домашнего  уюта...  Бальсен сердито вытянул Рыжика кнутом и
выехал на опушку.


III

     Лес  кончился,  уходя  назад черной, плывущей тенью, а дорога сделалась
ровнее  и  шире. Крестьянин вынул старинные, серебряные часы и зажег спичку.
Стрелки  показывали  12.  Еще часа полтора езды до города, и к пяти утра он,
пожалуй,  успеет  вернуться  обратно. Шурин Андерсен с удовольствием одолжит
ему  одну  из  своих  четырех лошадей. Бедный Рыжик уже устал, вероятно, так
как часто взматывал головой.
     И  вдруг  Бальсен  услышал,  что  навстречу  ему кто-то едет. В темноте
раздавались  дробные,  перебивающиеся  удары  копыт  и  фырканье лошадей. Он
потянул  вожжи  к  себе,  прислушиваясь,  и  решил, что едут верховые. Затем
свернул с дороги на рыхлое, кочковатое жнивье и остановил Рыжика.
     Топот   приближался,   слышался  ленивый,  сдержанный  разговор.  Рыжик
вытянул  шею и звонко, нетерпеливо заржал, перебирая ногами. Голоса затихли.
Бальсен  рассердился  и  ударил  лошадь.  Через  секунду раздалось ответное,
возбужденное  ржанье,  и  повозку  быстро  окружили  темные  силуэты  людей,
сидящих  верхом,  с  винтовками  за плечами. Их было много, и Бальсену стало
ясно,  что  это  один  из  казачьих  разъездов, бродивших вокруг Вендена. Он
сморщился,  с  неприятным  чувством  вглядываясь  в  казаков, но лиц не было
видно  в  темноте.  Один  подъехал близко, так, что голова его лошади обдала
лицо Бальсена горячим паром ноздрей, и спросил:
     - Куда путь держишь, дружище?
     - В  город...  - неохотно ответил Бальсен, нетерпеливо пожимая плечами.
- И очень тороплюсь.
     - А  чего же ты торопишься? - спросил другой казак и захохотал громким,
резким смехом. - Дюже же ты торопишься, засев у середь поля!..
     Под  одним  из  всадников  заиграла  лошадь,  и  он, сочно выругавшись,
ударил  ее ногой в бок. Подъехал еще один, и по тому, как он спросил: - "Что
тут?",  и  по  тому, что казаки повернулись к нему лицом, Бальсен догадался,
что  это  офицер.  Казак,  спросивший  у  Бальсена, куда он едет, подъехал к
офицеру и начал что-то говорить ему, оглядываясь на крестьянина.
     - Ты думаешь? - спросил офицер, зевая.
     - Так тошно... Стоить у середь поля...
     - Куда едешь? - сердито крикнул офицер.
     - В  город,  господин  начальник, - ответил Бальсен, снимая шапку. - За
доктором. У меня очень больна жена...
     - Откуда?
     - Из Келя... Меня зовут Бальсен, Отто Бальсен...
     - А есть у тебя паспорт?..
     - Паспорт  я забыл дома, господин начальник, - сказал Отто. - Но вы уж,
пожалуйста,  пропустите меня. Меня здесь знают кругом на сто верст. Я мирный
человек.
     Несмотря  на уверенный тон, каким Бальсен давал ответы офицеру, смутная
тревога, однако, сдавила ему грудь. Он вздохнул и продолжал:
     - Нужда  заставляет  ехать в ночь, господин полковник. Очень неприятно.
Я очень тороплюсь...
     Офицер молчал, покачиваясь в седле, и Бальсен спросил:
     - Так мне можно ехать? Меня здесь все знают...
     - Нет,  нельзя,  -  спокойно  сказал  офицер.  -  А  может  быть, ты не
Бальсен, а? Как же это ты - без паспорта? Разве ты не читал приказа?
     - Никак  нет,  господин  полковник.  Никто  не  читал у нас, - вздохнул
Бальсен.  -  Со всяким может случиться ошибка, господин полковник. И я прошу
вас простить меня. Мне нужно к доктору...
     - А  ну, обыщите его, ребята, - приказал офицер. - А зачем ты свернул с
дороги?
     - Я  не  знал,  кто едет, господин начальник, - оправдывался Бальсен. -
Теперь много разбойников.
     - Вылезай! - сонно сказал казак, спрыгивая с лошади. - Прощупаем тебя.
     Бальсен  засуетился, вылезая из повозки и покорно расставляя руки, пока
казак  ощупывал  его и лазил по карманам. Вынув все, что было в них: трубку,
табак,  бумажник,  часы  и  бумажку  старухи  Розе,  он  передал  отобранное
офицеру.  Другой  казак  зажег  небольшой  ручной  фонарик, и при свете его,
бледном   и   прыгающем,   Бальсен   увидел  худое,  бледное  лицо  офицера,
склонившегося  над  вещами  крестьянина. Офицер долго ворочал и рассматривал
рецепт,  затем тщательно осмотрел часы и бумажник. Еще один казак подъехал к
нему  и  начал  что-то  шептать.  Офицер  мычал  и  кивал  головой,  изредка
восклицая: "А? - Да! - А? Да-а!.."
     Время  тянулось  для  Бальсена  удивительно  медленно.  Он пристально и
внимательно  следил  за  движениями  казаков  и  удивился, когда один из них
вытащил  у  товарища  изо  рта  окурок  папиросы.  Рыжик нетерпеливо фыркал,
потряхивая дугой.
     Наконец  офицер  сказал  что-то  сквозь  зубы,  передавая вещи Бальсена
казаку,  и  крупной  рысью  скрылся  в  темноте.  Казаки  потянулись за ним.
Бальсен облегченно вздохнул и сказал:
     - Можно ехать?
     Казак,  стоявший  возле  крестьянина,  бросил  на  него  косой  взгляд,
шмыгнул  носом  и ничего не ответил. Понемногу уехали все, и осталось только
четверо. Они переглянулись, спешились и подошли к Бальсену.
     - Ну,  вот  что,  друг,  -  сказал  один, и Бальсену показалось, что он
улыбается  в  темноте.  Весело улыбнувшись ему в ответ, он хотел спросить, -
можно ли ему наконец ехать, но казак пр