я смерть
приводила  его  в  отчаяние.  Он  пошевелил телом, оно двигалось, как мешок,
наполненное  острой  болью  и  слабостью.  Дрибб  пополз к лошади, со стоном
тыкаясь  в  сырую  траву,  как  щенок,  потерявший  свой ящик. Лошадь стояла
неподвижно,   повернув   голову.  Путь  в  четыре  сажени  показался  Дриббу
тысячелетним. Захлебываясь кровью, он подполз к стремени.
     Зигма,  вертясь  и  прыгая,  смотрела  на  усилия человека, пытавшегося
сесть  в  седло,  потеряв половину крови. Он обрывался пять раз, в шестой он
сделал  это  удачнее,  но  от  невероятного  напряжения лес и небо заплясали
перед  его глазами быстрее, чем мухи на падали. Он сидел, охватив руками шею
лошади,  одна нога его выскользнула из стремени, и он не пытался вставить ее
на место. Лошадь, встряхнув гривой, пошла рысью.
     Горн,  услышав  топот,  стремглав  кинулся  к  месту,  где  упал Дрибб.
Кровяная  дорожка  шла  по  направлению к лесу, - красное на зеленом, словно
жидкие, рассыпанные кораллы.
     - Поздно, - сказал Горн, бледнея от неожиданности.
     Охваченный  тревогой,  он вошел в лес и двинулся по направлению к озеру
так   быстро,   как   только   мог.   Исчезли  золотистые  просветы,  ровная
предвечерняя  тень  лежала  на  стволах  и  на  земле,  грудь  ныла,  как от
палочного   удара.  Почти  бегом,  торопливо  перескакивая  сваленные  бурей
стволы,  Горн  подвигался  вперед  и видел труп Дрибба, падающий с загнанной
лошади среди толпы колонистов.
     "Если  труп найдет силы произнести только одно слово, я буду иметь дело
со всеми", - подумал Горн.
     Он  уже  бежал,  задыхаясь  от  нервного  напряжения.  Лес,  как  толпа
бессильных  друзей,  задумчиво  расступился  перед  ним,  открывая  тенистые
провалы, полные шума крови и прихотливых зеленых волн.


IX

     Дверь,  укрепленная  изнутри,  вздрагивала  от  нетерпеливых ударов, но
стойко   держалась   на   своем   месте.  Горн  быстро  переводил  взгляд  с
незащищенного  окна  на  нее  и  обратно,  внешне  спокойный, полный глухого
бешенства  и тревоги. Это был момент, когда подошва жизни скользит в темноте
над пропастью.
     Он  был  в  центр"  толпы,  спешившейся,  щадя  лошадей. Животные ржали
поблизости,  тревожно  пофыркивая  в  предчувствии  близкой  схватки. Земля,
взрытая  на середине пола, зияла небольшой ямкой, по краям ее лежали грязные
узелки  и  самодельные  кожаные  мешочки,  пухлые от наполнявшего их мелкого
золота.  Тусклое,  завернутое в сырую, еще пахнувшую вяленым мясом кожу, оно
было  так  же  непривлекательно,  как красный, живой комок в руках акушерки,
зевающей  от  бессонной  ночи.  Но  его было довольно, чтобы человек средней
силы, взвалив на спину все мешочки и узелки, не смог пройти ста шагов.
     Горн  думал  о  нем  не меньше, чем о себе, стиснутом в четырех стенах.
Все  зависело  от  того, как повернутся события. Он почти страдал при мысли,
что  случайный  уклон  пули  может положить его рядом с неожиданным подарком
судьбы, лежавшим у его ног.
     Свежие  удары  прикладом в дверь забарабанили так часто и увесисто, что
Горн невольно протянул руку, ожидая ее падения. Кто-то сказал:
     - Если  вы  не  цените  вежливости, мы поступим, как вздумается. Что вы
скажете, например, о...
     - Ничего,  -  перебил  Горн, не повышая голоса, потому что тонкие стены
отчетливо  пропускали  слова. - Будь вас хоть тысяча, вы можете убить только
одного. А я - многих.
     Одновременно  с  треском  выстрела  пуля  пробила  дверь  и ударилась в
верхнюю часть окна. Горн переменил место.
     - Право,  - сказал он, - я не буду разговаривать, потому что, целясь по
слуху,  вы  можете  прострелить  мне  голосовые  связки. Пока же вы ошиблись
только на полсажени.
     Он  повернулся  к  окну,  разрядил штуцер в чью-то мелькнувшую голову и
всунул новый патрон.
     - Подумайте,  -  произнес  тот  же  голос,  подчеркивая некоторые слова
ударом  приклада,  -  что  смерть  под  открытым  небом  приятнее  гибели  в
мышеловке.
     - Дрибб  умер,  -  сказал Горн. - Ничто не может воскресить его. Он был
горяч  и  заносчив, следовало остудить парня. Я предупредителен, пока это не
грозит  смертью  самому мне. Умер, что делать?! Собака Зигма виновата в этом
больше меня: опасно иметь тонкое обоняние.
     Глухой рев и треск досок, пробитых новыми пулями, остановил его.
     - Какая   настойчивость!  -  сказал  Горн.  Холодное  веселье  отчаянья
толкало  его  к  злым  шуткам. - Вы мне надоели. Надо иметь терпение ангела,
чтобы выслушивать ваши нескладные угрозы.
     За  стеной  разговаривали.  Сдержанные  восклицания  и  топот  шагов то
замирали,  то  начинали  снова колесить вокруг дома, ближе и дальше, ближе и
дальше,  вместе  и  врассыпную. Стеклянная пыль месяца падала у окна тусклым
четыреугольником,  упорно  трещал  камыш, словно там укладывался спать и все
не  мог  приспособиться  большой  зверь.  Горн  плохо  чувствовал свое тело,
дрожавшее  от  чрезмерного  возбуждения;  превращенный в слух, он машинально
поворачивал  голову  во  все  стороны,  держа  на взводе курки и ежесекундно
вспоминая о револьвере, оттягивавшем карман.
     Вдруг  треснул  залп,  от  которого вздрогнули руки Горна и зазвенело в
ушах.  Множество  мелких  щеп,  выбитых  пулями,  ударили  его в лицо и шею,
кой-где расцарапав кожу.
     После мгновенной тишины голос за дверью сухо осведомился:
     - Вы живы?
     Горн   выстрелил   из  обоих  стволов,  целясь  на  голос.  За  дверью,
вздрогнувшею от удара пуль, шлепнулось что-то мягкое.
     - Жив, - сказал он, щелкая горячим затвором. - А ваше здоровье?
     Ответом  ему  были  ругательства  и  взрыв  новых ударов. Другой голос,
отрывистый, крикнул из-за угла дома:
     - Охота вам тратить пули!
     - Для развлечения, - сказал Горн, посылая новый заряд.
     Шум усилился.
     - Эй,  вы!  - закричал кто-то. - Клянусь вашей печенью, которую я увижу
сегодня   собственными  глазами,  -  бесполезно  сопротивляться.  Мы  только
повесим  вас,  это  совсем не страшно, гораздо лучше, чем сгореть! Подумайте
насчет этого!
     Слова  эти  звучали  бы совсем добродушно, не будь мертвой тишины пауз,
разделявших  фразу  от  фразы. Горн улыбнулся с ненавистью в душе; компания,
собиравшаяся  поджарить  его,  вызывала в нем настойчивое желание размозжить
головы  поочередно  всем  нападающим. Он не испытывал страха, для этого было
слишком  темно  под  крышей  и  слишком  похоже на сон его одиночество перед
разговаривающими стенами.
     - Вы  не узнали меня, - продолжал отрывистый голос. - Меня зовут Дрибб.
Я  так  до  сих  пор  и  не  видел вашей физиономии; вы слишком горды, чтобы
придти  под  чужую  крышу.  А тогда, в бухте было слишком темно. Но терпению
бывает конец.
     - Жалею,  что это вы, - сухо возразил Горн. - Из чувства беспристрастия
вам не следовало являться сюда. Что вам сказал сын, падая с лошади?
     - Падая  с  лошади?  Но  вас  не  было  при  этом, надеюсь. Он сказал -
"Го..."  и захлебнулся. Вот что сказал он, и вы мне ответите за этот обрывок
слова.
     - Отнеситесь  к  жизни  с философским спокойствием, - насмешливо сказал
Горн.  -  Я не отвечаю за поступки молодых верблюдов. Конечно, мне следовало
целиться  в  лоб,  тогда  он  умер  бы в твердой уверенности, что я убит его
первым выстрелом. А нет ли здесь Гупи?
     - Здесь!  - прозвучал хриплый голос. Он раздался далее того места, где,
по предположению Горна, стоял Дрибб.
     - Гупи,  -  сказал,  помолчав, Горн, - напейтесь идоложертвенной свиной
крови!
     Щеки  его  подергивались  от  нервного смеха. Визгливая брань колониста
режущим  скрипом  застряла  в  его  ушах.  Он  продолжал, как бы рассуждая с
собой:
     - Гупи - человек добрый.
     Неожиданная,  грустная радость выпрямила спину охотника; он уже сожалел
о  ней, потому что радость эта протягивала две руки и, давая одной, отнимала
другой.  Но выхода не было. Нелепая смерть возмущала его до глубины души, он
решился.
     - Постойте!  -  вскричал  Горн,  -  одну  минуту! - Быстро, несколькими
ударами  топора  он  вырубил  верхнюю  часть  доски  в  самом  углу  двери и
отскочил,  опасаясь  выстрела.  Но  звуки  железа,  врубающегося  в  дерево,
казалось,  несколько  успокоили  нападающих,  - человек мирно рубил доску. В
зазубренной дыре чернел кусок мглистого неба.
     - Гупи,   -  сказал  Горн,  переводя  дух  и  настораживаясь.  -  Гупи,
подойдите  ближе,  с  какой  вам  хочется  стороны.  Я  не выстрелю, клянусь
честью. Мне нужно что-то сказать вам.
     Человек,  поставленный  у  окна,  выглянул  и,  торопливо приложившись,
выстрелил  в  темноту  помещения.  Горн  отшатнулся,  пуля обожгла ему щеку.
Охваченный  припадком  тяжелой  злобы  затравленного,  Горн несколько секунд
стоял  молча,  устремив дуло к окну, и все в нем дрожало, как корпус фабрики
на полном ходу, - от гнева и ярости.
     Овладев  собой,  он подумал, что Гупи уже подошел на нужное расстояние.
Тогда,  взяв  узелок с песком, весом около двух или трех фунтов, он выбросил
его в дыру двери.
     - Это вам, - громко сказал Горн. - И вот еще... и еще.
     Почти  не  сознавая,  что  делает,  он  с лихорадочной быстротой швырял
золото  в  темноту,  тупо  прислушиваясь  к  глухому  стуку  мешочков, мерно
падающих  за  дверью.  Слезы  душили  его.  Маленькая  голубая  река невинно
скользила перед глазами.
     Беглый,   смешанный  разговор  вспыхнул  за  дверью,  отдельные  голоса
звучали  то  торопливо, то глухо, как сонное бормотание. Горн слушал, смотря
в окно.
     - Погодите, Гупи!
     - Да что вам нужно?
     - Положите!
     - Оставьте!
     - Эй, куда вы?
     - Как, - и вы? Тысяча чертей!
     - А вам какое дело до этого?
     - Где он взял?
     - Много!
     - Я оторву вам руки!
     - Во-первых, вы глупы!
     Характерный  звук  пощечины прорезал напряжение Горна. На мгновение шум
стих  и разразился с удесятеренной силой. Топот, быстрые восклицания, брань,
гневный  крик  Дрибба,  тяжелое дыхание борющихся скрещивалось и заглушалось
одно  другим,  переходя в стонущий рев. Почти испуганный, не веря себе, Горн
хрипло  дышал,  прислонившись  головой  к  двери.  Он  чувствовал  смятение,
переходящее    в   драку,   внезапное   движение   алчности,   увеличивающей
воображением   то,   что  есть,  до  грандиозных  размеров,  резкий  поворот
настроения.
     Продолжительный,  звонкий  крик вырвался из общего гула. И вдруг грянул
выстрел  после  которого  показалось Горну, что где-то в стороне от его дома
густая  толпа мечется в огромной кадрили, без музыки и огней. Он выбил, один
за  другим,  колья,  укреплявшие  дверь, тихо приотворил ее, и разом исчезла
мысль,  оставив  инстинктивное,  бессознательное  полусоображение животного,
загнанного в тупик.
     Шум  доносился  справа,  из-за  угла.  Людей не было видно, они спешили
покончить  свои расчеты. Не следовало ожидать, чтобы они бросились поджигать
дом  в  надежде  найти  там  больше,  чем  было  брошено  Горном.  Жестокие,
нетерпеливые,  как  дети,  они  предпочитали  пока  видимое невидимому. Горн
вышел за дверь.
     Тени,   отбрасываемые   луной,  казались  черными  бархатными  кусками,
брошенными  на  траву,  залитую  молоком.  Воздух неподвижно дымился светом,
густым,  как  известковая  пыль.  Мрак, застрявший в опушке леса, пестрил ее
черно-зелеными вырезами.
     Горн  постоял  немного,  слушая  биение  сердца  ночи,  беззвучное, как
мысленно  исполняемая  мелодия, и вдруг, согнувшись, пустился бежать к лесу.
В  ушах  засвистел  воздух,  от  быстрых  движений  разом  заныло  тело, все
потеряло   неподвижность   и   стремглав  бросилось  бежать  вместе  с  ним,
задыхающееся,  оглушительно  звонкое, как вода в ушах человека, нырнувшего с
высоты.  Лошадь, привязанная у опушки, казалось, неслась к нему сама, боком,
как  стояла,  лениво перебирая ногами. Он ухватился за гриву; седло медленно
качнулось  под  ним.  Торопливо разрезав привязь ножом почти в то время, как
открывал  его, Горн выпустил из револьвера все шесть пуль в трех или четырех
ближайших,  метнувшихся  от  выстрелов  лошадей  и  понесся  галопом, и мгла
невидимым ливнем воздуха устремилась ему навстречу.
     И  где-то  высоко  над  головой,  переходя  с  фальцета на альт, запела
одинокая  пуля,  стихла,  описала  дугу  и  безвредно легла в песок, рядом с
потревоженным муравьем, тащившим какую-то очень нужную для него палочку.


     Горн   скакал,  не  останавливаясь,  около  десяти  верст.  Он  пересек
равнину,  спустился  к  кустарниковым  зарослям  морского  плато и выехал на
городскую дорогу.
     Здесь  он приостановился, сберегая силы животного для вероятной погони.
Слева,   из   глубокой   пропасти   ночи,   со   стороны   озера,  слышалось
неопределенное  тиканье, словно кто-то барабанил пальцами по столу, сбиваясь
и  снова  переходя  в  такт.  Горн  прислушался,  вздрогнул  и сильно ударил
лошадь.
     Он  был  погружен  в механическое, стремительное оцепенение скачки, где
грива,   темная,  ночная  земля,  убегающие  силуэты  холмов  и  ритмическое
сотрясение  всего  тела  смешивались  в  подмывающем осязании пространства и
головокружительного  движения.  За  ним  гнались,  он  ясно  сознавал  это и
качался  от  слабости.  Утомление захватывало его. Согнувшись, он мчался без
тревоги   и  опасения,  с  болезненным  спокойствием  человека,  механически
исполняющего  то,  что  делается  в  подобных  случаях  другими сознательно;
спасение жизни казалось ему пустым, страшно утомительным делом.
     И  в  этот  момент,  когда,  изнуренный  всем  пережитым,  он был готов
бросить  поводья,  предоставив  лошади  идти,  как  ей вздумается, Горн ясно
увидел  в воздухе бледный огонь свечи и маленькую, обведенную кружевом руку.
Это  было  похоже на отражение в темном стекле окна. Он улыбнулся, - умереть
среди  дороги становилось забавным, чудовищной несправедливостью, смертью от
жажды.
     Задумчивое  лицо  Эстер  мелькнуло где-то в углу сознания и побледнело,
стерлось  вместе  с рукой в кружеве, как будто была невидимая, крепкая связь
между девушкой из колонии и женщиной с капризным лицом, ради которой - все.
     - Алло! - сказал Горн, приподымаясь в седле. - Бедняга затрепыхался!
     И  он  спрыгнул  в сторону прежде, чем падающая лошадь успела придавить
его бешено дышащими боками.
     Затем,  успокоенный  тишиной,  он  постоял  немного,  бросив  последний
взгляд  в ту сторону, где ненужная ему жизнь протягивала объятия, и двинулся
дальше.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Колония Ланфиер. Впервые - в "Новом журнале для всех", 1910, Э 15.

     Барк - большое парусное судно.
     Тиара - тройная корона римского папы.
     Дурианг  (прав.  дурнан) - плод тропического дерева с резким неприятным
запахом.
     Митральеза - старинное многоствольное оружие.
     Вашгерд - простейший аппарат для промывки золотоносного песка.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Лесная драма



     -----------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 6. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 4 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


I

     Ганэль  инстинктивно  не  любил темноты: в ее объятиях действительность
казалась  ему  двусмысленной  и преступной по отношению к нему, привыкшему с
малых  лет подвергать свои поступки трезвой критике дня. Поэтому, когда ночь
с  ее  красотами,  тоскливой  бессонницей  и  бесполезными вздохами отошла в
прошлое,  а  лес  стал  виден  по-утреннему,  -  Ганэль покинул таинственный
ночлег, умылся свежей надеждой и несколько успокоился.
     В  течение  по крайней мере двух часов он терпеливо различал годную для
копыт  дорогу,  устремляя  лошадь туда, где ясные лесные просветы, окутанные
гигантской   бахромой  листьев,  открывали  воздушную  зеленую  перспективу.
Сворачивая  из  стороны в сторону, перескакивая обросшие папоротником стволы
упавших  деревьев,  заблудившийся  человек  сначала  еще  держался какого-то
смутного,  совершенно  фантастического  направления,  но  пышное однообразие
чаши  скоро утомило его, закружило, переплело мысли о доме с черными винтами
ползучих  железных пальм, саблевидной листвой панданусов, нежными азалиями и
высокой  травой; этот бесконечный немой хор дышал тревожным ароматом болот и
полузасохших  ручьев,  преследуя  обессиленное  внимание  звоном  в  ушах  и
редкими  голосами  птиц.  Вспотев,  бледный от тоскливого напряжения, Ганэль
изругал  тяжеловесной,  художественной бранью всех праздношатающихся зверей.
Зверь,  так  неудачно  замеченный  им  милях в тридцати от дома, был молодой
рысью;  рысь  и  пуля Ганэля скрылись в одном направлении. На этом следовало
бы  и  покончить,  но  здесь вмешался дьявол, сделав предположение, что рысь
ранена.   Ганэль,   вняв  сатане,  расплачивался  теперь  сутками  яростного
блуждания  в  дебрях.  Охота  -  дело  бродяг, прогуливающих ценные шкуры за
прилавком  увеселительных заведений, где им дают четверть того, что могли бы
получить они, выждав сезон.
     Раздражение  Ганэля  перешло на весь мир: он находил его нелепым, плохо
устроенным,  с  лесами,  лишенными  шоссейных дорог. Так, злобно продвигаясь
вперед,  он  переживал чувство раскаяния и неопределенной мстительности, как
вдруг  за донесшимся со стороны треском послышались мягкие удары копыт, и на
просвет солнечного пятна выехал всадник.
     Движение радостного испуга со стороны Ганэля осталось им незамеченным.
     - Наконец-то! Постойте! - вскричал Ганэль.
     Неизвестный  остановился,  лениво  повернув  голову. Это был массивный,
немолодой  человек  с седыми висками; изменчивый лесной свет неуловимо играл
выражением    его    спокойного,    привычно-надменного   лица,   блестящего
полуизжитыми  глазами.  Одного  взгляда,  брошенного  на  костюм незнакомца,
посадку  и  худощавую лошадь, было достаточно даже и для такого неопытного в
лесных делах, как Ганэль, чтобы он разом уяснил себе, с кем имеет дело.
     Ганэль,  хотя  в нем текла смешанная кровь, был сыном своей страны, где
пестрое  население  иногда  показывает городским улицам красноречивую фигуру
охотника.   За  спиной  каждого  из  этих  смелых,  часто  преступных  людей
болтаются хвосты слухов, перекраиваемые в легенды и сплетни.
     Ганэль  не  любил  бродяг.  Человек,  встрече  с  которым,  несмотря на
предубеждение,  так  искренно  он  обрадовался  теперь, - коротко вздохнул и
сделал  рукой  неопределенный жест; в руке качалось ружье. На одно мгновение
Ганэлю  почудилось,  что  глаза  охотника  смотрят  дальше,  чем  нужно;  он
машинально обернулся. За плечами никого не было.
     - Я  один,  - сказал Ганэль, удерживаясь от резких проявлений восторга.
-  Я  заблудился  непостижимым  образом.  Меня  зовут Ганэль, я владею двумя
фермами  на  плато Святого Терентия. Торговля маслом. Возвращаясь из города,
соблазнился зверьком и... измучен последствиями.
     Охотник  рассеянно  покачал  головой,  словно  Ганэль сделался для него
предметом скучных, малоинтересных размышлений.
     - Плохо  заблудиться, - предупредительно улыбаясь, сказал Ганэль. - Как
подумаешь,  что  сутки  пропали  даром, теперь пропадают вторые, а жена... -
Неуверенный,  что  супруга жаждет его возвращения, Ганэль бросил эту тему. -
Тысяча  извинений.  Встретив  вас,  я  так обрадовался. Бог, видимо, пожалел
меня.  "Уж  эти-то,  - сказал я себе, - отважные лесные скитальцы знают лес,
как  я  свои  пять  пальцев. Помоги им всевышний! Жизнь их красива и тяжела,
это не скучный учет процентов. Что делать? Каждому свое".
     Он  умолк с некоторым замешательством, так как охотник не заражался его
возбуждением,  а  просто  смотрел.  В  этих  зорких  неподвижных  глазах мог
прочесть  что-либо  только бог, зверь или младенец. Передохнув, Ганэль снова