тлой и трагической высоты смотрел он на все, кроме себя.
     - Мусью! - сказал Чугунов. - Обиделся, что ль?
     - Да. За человека обиделся. Но... не ведаем, что творим.
     - Аминь-с. Разрешите присесть?!
     - Я разрешу,  -  сказал,  добрея от частых рюмок,  Фаворский, - но что?
Какая цель ваша?
     Чугунов не  спеша  перебрался со  своей  водкой  за  столик Фаворского.
Устроившись поудобнее,  сняв шапку и положив локти на стол,  он налил рюмки,
чокнулся, выпил, закусил крутым яйцом и сказал:
     - Цели нет-с.  А задели вы меня,  да-с.  Что есть пошлость, я, изволите
видеть,  понимаю-с,  а  как вы  меня этим обозвали,  то  что же,  по-вашему,
наоборот?
     - Наоборот?  -  Фаворский поднял брови и  улыбнулся.  -  Поймете ли вы?
Величие духа.
     - Духа?
     - Да.
     - Души, то есть, это?
     - Ну, души.
     - Вот и задача. Вы с величием или без оного?
     - Человек,  -  грустно и  важно  сказал  Фаворский,  проливая водку,  -
человек,  -  знаешь ли  ты,  что  были Рафаэль,  Наполеон,  Дарвин,  Байрон,
Диккенс, Толстой, Ницше и прочие?..
     - Некоторых слыхал.
     - Они - люди.
     - Все конечно.
     - Брат мой!  - вскричал Фаворский, - ты и я - во тьме. Но там... там, у
них, сколько света, гения, подвигов, божественного восторга! Лучезарность! И
слава! И высокое... выше горного снега! Вот образец!
     - Сумнительно. Потому они, хотя и высоко летают, одначе было всего.
     - Как - всего?
     - А так.  Водку пили... ну, вино, один черт, в карты играли и женщинами
баловались.
     - Вы глупый, Чугунов, очень глупый.
     - Величия души не имею. Душа у меня, так говоря, тесная, с подковырцем.
Зацепит за  что -  давай!  А  зацепок у  меня не  занимать стать.  Да вы кто
будете?
     - Валентин Прокопиевич Фаворский,  сын диакона,  а служу... сейчас я не
служу, без места.
     - Так. С папашей изволите жить?
     - Да... с папашей.
     - Вот зацепки,  я  говорю.  Пожрать,  похряпать,  для меня первое дело.
Нынче едок-то,  знаете, более в зубах ковыряет, чем вилкой по жареному. Я на
это дело крутой.  Ем -  за ушами трещит!  Выпить горазд,  чайку попить - ах,
хорошо!  И  люблю я еще,  друг ты мой,  самую лакомую сладость,  нежный пол;
падок, падок я, охотник большой.
     - Ты циник, - сказал, щурясь, Фаворский, - обжора и циник. Кто ты?
     - Циник-с, как говорите.
     - А еще?
     - Лесом торгуем.
     - Слушай же! - Фаворский закрыл лицо рукой, и пьяные слезы выступили на
его глазах. Он смахнул их. - Эх! Слушай!
     Сбиваясь,  путаясь и волнуясь, стал он рассказывать о жизни Леонардо да
Винчи, восхищаясь непреклонным, независимым духом великого флорентийца.
     Чугунов слушал, выпивал и вздыхал.
     Трактир закрывался.


II

     Долго  глухая декабрьская ночь  ворочалась над  Фаворским и  Чугуновым,
пока, присмотревшись друг к другу и блуждая из кабака в кабак, не пришли они
к  взаимному молчаливому соглашению.  Суть  этого  соглашения можно выразить
так,  как  выразил  его,  бессознательно,  Чугунов:  "Урезамши...  и  тово".
Случилось же так,  что Фаворский,  подняв голову, увидел себя дома; на столе
перед ним горела свеча, валялись медные и серебряные деньги, карты, а против
Фаворского,  скривив от жадности и усердия рот,  сидел Чугунов,  стараясь не
разронять ползущие из хмельных пальцев карты.
     - Прикуплю, - сказал Чугунов, - дай-ка праведную картишку.
     - Мы где?  -  встряхнулся Фаворский.  -  Стой!  Я  узнаю.  Ты у меня на
кладбище. Но... кто кого?
     - Чего?
     - Кто кого привез сюда, мещанин? Ты меня, или же я тебя?
     - Где упомнить, ехали, водочки захватили...
     - А... з-зачем?
     - Для чтения.  Как вы обещали меня убеждать.  И обещал ты мне еще, ваше
благородие, книгу о гениях подарить.
     - Гадость!  Гадость!  - сказал Фаворский, и бледное, как бы зябкое лицо
его подернулось грустью. - Как низко я пал, как срамен и мал я! Я слышу, вот
лает  собака...   но  где  папаша?   Где  сестра  Липа,   девушка  скромная,
труженица... Где они, мещанин?
     - Где?  -  посмотрев в колоду,  переспросил Чугунов,  -  а их вы сперва
Шекспиром выгнали, опосля поддали Бетховеном, они не стерпели, ушли, значит,
к соседям, боятся вас.
     - Меня?! Это обидно. Да, мне тяжело, мещанин. За что?
     Игра снова наладилась. Чугунов явно мошенничал, и скоро Фаворский отдал
ему все свои четыре рубля.
     - Что ставишь? Выпей-ка! Во-от!
     - Выпил. Нечего ставить мне; все.
     - Чего там! Играй. Валяй на гениев, какие они у тебя есть.
     - Книжки? - удивленно воззрился Фаворский. - Гм... Однако.
     - Однако! - передразнил Чугунов. - Мутят эти тебя книги, голова еловая,
вот что!  За ними ты,  как за лесом, дерев не видишь! Жить бы тебе, как люди
живут, без вожжи этой умственной. Эх! не я тебе отец, дедушка.
     Злоба  и  страдание блеснули в  глазах  Фаворского.  Молча  подошел он,
хватаясь  за  стены,  к  полке,  где,  аккуратно  сложенная,  желтела  пачка
тоненьких,  четвертаковых книжек,  бросил их  с  размаха на  стол так,  что,
дрогнув копотью, прыгнул огонь в лампе, и грозно сказал:
     - Мои постоят! Циник - я раздену тебя!
     - Сию  минуту.  -  Чугунов  плотно  пощупал книжки.  -  По  гривенничку
принимаю, ежели ставишь.
     - По гривенничку!  Хорошо.  Чугунов,  мечтал ли ты... в детстве... быть
великим героем? А?
     - Пороли меня, - сказал, тасуя карты, Чугунов.
     В натопленной комнате,  медленно выступая по холщовой дорожке, появился
котенок.  Наивно прищурившись на игроков,  сел он и стал умываться. За окном
белели снежные кресты кладбища. Звонко бил в чугунную доску сторож.
     - Лессинга! - говорил Фаворский. - Пять.
     - Семь.
     - Свифт и Мольер!
     - Прикуп. Четыре!
     - Очко. Жри.
     - Кого еще?
     - Байрон. Нет, стой: полтинник. Байрон, Наполеон, Тургенев, Достоевский
и Рафаэль.
     - Много! Сними!
     - Снял... Рафаэля.
     - Ну, ладно. Мои: девять.
     - Моцарт!
     - Шесть!
     - Тэн!
     - Семь.
     - Стэнли и Спенсер!
     - Должно, англичане. Пять!
     - Два. Мещанин, ты дьявол!
     - Нет-с, Чугунов. Мы по лесной части.
     - Данте, Гейне, Шекспир!
     - Тебе сдавать.
     - А где, мещанин, водка?


III

     У  свежей,  еще  пустой могилы,  вспухшей по  краям  от  мерзлой земли,
выброшенной наверх заступом,  качался подвешенный к палке фонарь.  Могильщик
ушел в сторожку подкрепиться;  сторож, в складчину с ним, купил рябиновой, а
горячая уха кипела на огненном шестке паром и брызгами.
     Глухо,  тихо  было вокруг свежей могилы,  ожидающей неизвестного своего
хозяина.  Под  снежными елями войском стояли бесчисленные кресты,  напоминая
беспомощно распростертые руки странных существ.  Мерещились во тьме решетки,
следы по снегу вокруг них,  покорные следы живых,  вздыхающих у могил.  Свет
фонаря падал на заступ, брошенные тут же рукавицы и мерзлую глину.
     Фаворский провожал гостя. Он был почти в бессознательном состоянии; дик
и  яр был разошедшийся Чугунов.  Под мышкой у  него торчала пачка выигранных
книжек.  Деревянный помост шел  мимо  могилы.  Поравнявшись с  ней,  Чугунов
заглянул в дыру и сказал:
     - Похоронить разве?
     - Кого?
     - Я денег не жалею, - сказал, подбоченясь, Чугунов. - Что я выиграл, то
это есть удовольствие. А? Могу я распорядиться?
     Фаворский, покачиваясь, молчал.
     - В яму!  - вскричал Чугунов и, взяв пачку, швырнул ее в пасть земли. -
Вот как есть мое имущество. Как звали-то их?
     - Г-гюго...
     - Ну вот: в дыру. А еще?
     - Гегель...
     - В дыру!
     - К-кант...
     - В дыру!  А хочешь,  я тебе часы покажу?  Вчера задешево купил.  -  Он
наклонился над могилой и ухмыльнулся. - Не смущай!
     - Х-хочу!  - сказал, заливаясь слезами, Фаворский. - Всего хочу! Чаю, и
жратвы, и пирожков! И водочки! И часов! И женщин! Голодный я! Милый! Поедем!
А?
     - Что  ж!  -  весело  сказал Чугунов.  -  Прогулять разве  десятку еще?
Позабавил ты меня, Валентин...
     Чуть рассвело.  Фаворский по розовой от зари снежной тропинке шел через
пригородный лесок к  кладбищу.  В  пушистом лесу было чисто и  тихо,  как  в
облаках,  когда, застыв над полями, белеют они воздушно и стройно. Искристые
хлопья снега висели кругом,  и ели,  ометанные розовыми сугробами, светились
под зимним голубым небом.
     Наступал праздник,  но  не  для тех,  кто рождается раз и  умирает один
только раз и боится этого. Да и родился ли Фаворский когда-нибудь? Не всегда
ли он жил, питаясь великими мертвецами?


ПРИМЕЧАНИЯ

     Жизнеописания великих людей.  Впервые - журнал "Солнце России", 1913, Э
51;  с  многочисленными  изменениями  -  Литературное  приложение  к  газете
"Петроградский листок", 1916, 5 (18) мая.

     Четвертаковые книжки - книги, стоимостью 25 коп.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Безногий



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 4. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 26 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Когда я остановился...
     Как   правило,   я   не  люблю  зеркал.  Они  возбуждают  представление
отчетливой  призрачности  происходящего  за  спиной, впечатление застывшей и
вставшей  стеной воды, некой оцепеневшей глубины, не имеющей конца и вещей в
далях своих.
     В  особенности  жутко  рассматривать  отражения уличного зеркала, с его
неточностью  вертикала, где стены и улицы клонятся, привстав, на тебя, или -
прочь, вниз, подобно палубе в качку, пока не отведешь глаз.
     Мы  обычно  рассматриваем  себя  изнутри,  не отделяя наружности, какой
смутно  помним  ее,  от  мыслей  и  чувств,  поэтому  большей  частью бываем
настроены  несколько  мстительно  и настороже, когда видим эту живую форму -
свое лицо - отделенной от нас в беззащитное состояние.
     Я  не  отвернулся  бы к зеркалу, не обратился бы к его немому подсказу,
если б не замечание вполголоса:
     - Смотри, калека, дай ему что-нибудь.
     Это  сказала  женщина.  Они сострадательнее мужчин, может быть, потому,
что у них живее воображение чувств, отличное от воображения зрительного.
     Я  оглянулся  и  увидел  человека в рваном пальто, сидящего на бедрах в
тележке-ящике.  У него было опухшее, безжизненного цвета молодое лицо; жизнь
этого  рассеченного  пополам  узника  ушла  в  глаза,  блестяще и напряженно
бегающие  по  лицам  идущей  над  ним толпы. Вся насильственно остановленная
подвижность  тела  выражалась  этим  шагающим на привязи взглядом. Его плечи
были сведены вперед, руки упирались в края ящика, палки лежали рядом.
     Иногда,  приподнимая  черный  картуз  и  снова  туго  натягивая его, он
вносил  этим  движением  в  мои  впечатления  черту уродливого благополучия;
тогда,  с  некоторым  усилием,  я  мог  представить,  что этот человек стоит
наполовину  в земле, - как рабочий в водосточной канаве, - и что у него есть
ноги.
     Меня  удерживало  около него желание превзойти самого себя, постичь его
ощущения,  его вечное чувство укороченности, неправильного сердцебиения, его
особый ход мыслей, всегда связанных с своим положением.
     Я  не  знаю,  почему  было  мне  это нужно, так как я не люблю калек из
чувства  решительного,  несколько раздраженного сопротивления, возбуждаемого
этими  переделанными, заштопанными телами, заставляющими вводить в спокойный
и  свежий  свои мир вид несчастья уродливого, - увы, мы ищем гармонии даже в
лохмотьях,  картинности  -  в  отравленной  угаром  мансарде,  -  и  зрелище
мужественной  нужды  тронет  нас скорее, чем просто голодный вой, потому что
первый случай картинности кует воображение.
     При виде калеки я делаюсь замкнут, любопытен и холоден.
     Я  был  таким и теперь, когда, не желая смущать несчастного, изучал его
в  зеркале,  замечая,  что  и  он  тоже упорно смотрит мне в глаза в стекле,
может быть, ожидая, что я подойду и дам денег.
     Наверное, он так и думал.
     Я  убежден,  что каждого прохожего он рассматривал исключительно с этой
стороны,  что  его  негодование  было  непрерывным, так как едва один из ста
совал  ему  что-нибудь.  В таких случаях калека механически кланялся и снова
начинал  молча  вертеть  ярким  взглядом,  находя, конечно, излишними всякие
причитания и возгласы.
     Когда  в  ящике  накоплялось  несколько  штук  бумажек,  он неторопливо
сортировал  их и раскладывал по карманам, смотря перед собой с рассеянностью
бухгалтера.
     Я   хорошо   чувствовал  и  понимал  это  профессиональное  настроение,
связанное  с  особыми  душевными  искажениями,  которые  в  свете  жестокой,
непроизвольной   внутренней  усмешки  моей  получали  показной,  театральный
характер.
     Калека  был  мне  неприятен  и  жалок,  но  я не мог отойти от зеркала,
рассматривая  его  с  живейшим  и  ненасытным  интересом, разбрасывая вокруг
отрывочные  картины  боя, разрыва гранат, серого с розовой полосой утра, где
в  сумерках, с руками, оттянутыми носилками, спотыкаются санитары, и ровный,
как пение самовара, стон сумеречного поля мешается с далекой пальбой.
     Затем  -  операция,  сознание  новой  и  трудной  жизни,  тысячи мелких
приспособлений,   неизвестных  до  этого,  сны  о  ногах,  попытки  неумелых
движений,  наука  двигаться  заново,  с иным представлением о себе; согретое
годами отчаяние и темное безразличие.
     Между  тем  я  замечал, что, по впечатлительности или особой нервности,
машинально  двигаю  руками, подражая калеке, когда он возился с деньгами или
менял  в  чем-нибудь  свое положение. Эти неполные, только лишь намеченные и
оборванные  движения  мои  чрезвычайно раздражали меня, и я стал смотреть на
других как в зеркале, так и по тротуару.
     Эти  бесчисленные  шаги ног, пульсация множества сухих женских лодыжек,
мерное  откусывание  калошами,  сапогами  и валенками больших, ровных кусков
тротуара,  шум,  стук,  шарканье  и шелест движения вызывали во мне приятное
чувство  силы  и  равновесия, благодаря которому я могу пройти всю Тверскую,
взад-вперед, поднимаясь в гору и спускаясь с нее.
     Калека  в  ящике  иначе должен ценить и сознавать пространство; оно для
него  -  почти  фикция,  забытый сон; он смотрит на ближайший угол с сложным
расчетом  дали,  и  крыша  Гнездниковского  небоскреба  должна  ему казаться
Монбланом.
     Здесь  мои  размышления  внезапно  вспыхнули, рванувшись вслед женщине,
прошедшей  быстро  и озабоченно сзади меня; я тотчас узнал ее, все вспомнив,
что было семь месяцев назад.
     Я  поднимался  в  четвертый  этаж, где мне открывали дверь, зная, как я
звоню,  две сестры, - младшая, держа старшую за талию и выглядывая из-за нее
с шутливым вопросом: "Чего-с?"
     Старшая  смущалась,  но  не  особенно;  есть род приветливого смущения,
действующего  взаимно,  и  я, смущаясь сам, радовался тому. Что же разлучило
нас?  Я  никак не мог вспомнить в эту минуту. Вообще у меня плохая память на
прошлое.  Первым  движением  моим  было  броситься  вслед, но я почему-то не
сделал  этого  тогда,  когда она была в двух шагах, затем у меня уже не было
сил двинуться.
     Я  точно  окаменел.  Я  стоял,  пытаясь  что-то  понять,  но  мысли так
разбегались,  что  я  сам  -  глухое  отражение зеркала и звонкий оригинал -
улица  сзади  меня,  -  все  спуталось  в  сеть,  и  беглый, глубокий трепет
ошеломления   вызвал,   наконец,  эту  ужасную  кристаллизацию,  от  которой
перехватило в горле.
     Так!  Это  я  смотрю  на  себя,  я, забыв, что со мной; у меня нет ног,
палки  лежат  рядом, и прохожие, втянув голову в плечи, посматривают на меня
сверху вниз, иногда бросая бумажку.
     Действительно  -  я  очнулся.  Зеркала вызывают сны - странное смешение
прошлого  и  настоящего,  меняют  взгляд, цели и впечатления, - этот хоровод
исчез;  с  болью,  крутым  твердым  винтом  прошел сквозь меня день бегущих,
чужих  ног  и  пригвоздил  к  ящику,  где  я могу шарить руками вокруг своих
бедер, шурша бумажками. Я смотрю на ноги и всегда думаю о ногах и о себе.
     Где  же  мое сокровище, белое тело мое, мои ноги, которыми всходил я на
четвертый этаж, - смущаться, смотря в глаза? Я отвел взгляд от зеркала.
     С  рыданием,  с  злым  воем,  не удерживаясь, а торжествуя и плача, я -
безнаказанный,  безногий,  погибший,  я,  в  котором всегда два, - беру свои
палки.
     О  проклятое  зеркало!  Бей  его,  я бью - раз! И лохмотья стекла остро
сверкают на пустом дереве. Невероятно смешно смотреть на это со стороны.
     Но мне теперь все равно. Все равно.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Безногий. Впервые - журнал "Огонек", 1924, Э 7 (46).
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Бродяга и начальник тюрьмы



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 4. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 26 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


     "Свет  полон  несправедливости.  Ни одно дарование не находит достойной
оценки.   К  чему,  например,  высшее  образование,  честолюбивые  мечтания,
безусловная   порядочность,   аккуратность,   наконец,   почерк,   каким  не
постыдились бы писать на Олимпе? Увы, все тщета".
     Так  рассуждал  начальник  тюрьмы  в  Н.  - городке, столь уединенном и
малом,  что  он  никак  не мог позволить себе роскошь иметь большую тюрьму и
важных  преступников.  Едва  ли  было  хоть  раз, что все сорок камер тюрьмы
заняты  постояльцами.  Как  правило,  одновременно находилось в ней не более
десяти   арестантов;   но   не   было   блестящих   имен.  Ни  Равашоль,  ни
Джек-Потрошитель,  ни  Картуш,  ни  Ринальдо  Ринальдини  - но мелкие воры и
серые жулики да бродяги.
     Таким   образом,  Пинкертон,  начальник  тюрьмы,  возненавидевший  свою
громкую  фамилию  именно  за  ее  блеск фальшивого бриллианта, вечно страдал
желчью и напрасным честолюбием.
     Наступила  весна.  Тысячи  честолюбцев,  легионы  непонятых  Наполеонов
возделывают  в это время грядки или окапывают клумбы. Это их роковая судьба:
сажать  салат и пионы, в то время как их более счастливые камрады насаживают
пограничные столбы.
     Так  поступал  теперь  и  Пинкертон:  он бродил по маленькому тюремному
саду,  намечая,  где,  что  и  как  посадить. Садик был отделен от тюремного
двора  живой  изгородью; с другой стороны к нему примыкала наружная стена. У
стены  стояло  кресло-качалка;  побродив,  Пинкертон  сел  в нее, утомленный
ночной  работой,  и  стал  жмуриться  под  жаркими  лучами, как кот. Солнце,
накаливая стену, образовало здесь род парника; начальник вспотел.
     Вошел  часовой  с  хлипким  мышеподобным  субъектом, достаточно рваным,
чтобы  подробно  не  описывать  его  костюм.  Его  маленькие  глаза бегали с
задумчивым  выражением;  короткое,  костлявое  лицо, укрытое гнедой пеленой,
имело философский оттенок, свойственный вообще бродягам.
     - Можешь  ты  копать  землю?  - спросил Пинкертон. - Вообще - умеешь ли
работать в саду? Ступайте, Смит, я буду сидеть здесь.
     Часовой ушел; начальник повторил вопрос.
     - Умею  ли?  -  почтительно переспросил рваный субъект, - но, право, вы
меня  рассмешили.  Я  работал в висячих садах герцогини Джоанны Фиоритуры, в
парке  лорда  Альвейта,  в оранжереях знаменитого садовода Ниццы Кумахера, и
я...
     - Похоже,  что  ты  врешь,  -  перебил  Пинкертон, зевая и располагаясь
удобнее.  - Только вот что, приятель: видишь эти две клумбы? Надо их поднять
выше.
     - Пустое  дело,  - сказал бродяга. - Не извольте беспокоиться. Однажды,
путешествуя,  -  пешком,  разумеется, - из Белграда в Герцеговину, я возымел
желание  украсить  придорожные луга. Я нашел старую лопату. Что же? К