вернулись, она
закричала  и вырвалась. Так было. Я мог только мстить - вам; я мстил. Будьте
уверены, что, если бы вы споткнулись о черную масть, я не остановил бы вас.
     - Я  знаю это, - спокойно возразил Гнор. - Вдвоем нам не жить на свете.
Прощайте.
     Детское  живет  в  человеке  до  седых  волос  -  Энниок  удержал Гнора
взглядом и загородил дверь.
     - Вы,  -  самолюбиво сказал он, - вы, гибкая человеческая сталь, должны
помнить, что у вас был достойный противник.
     - Верно,  -  сухо  ответил  Гнор,  -  пощечина  и пожатие руки - этим я
выразил  бы всего вас. В силу известной причины я не делаю первого. Возьмите
второе.
     Они  протянули руки, стиснув друг другу пальцы; это было странное, злое
и задумчивое пожатие сильных врагов.
     Последний  взгляд  их  оборвала  закрытая  Гнором дверь; Энниок опустил
голову.
     - Я  остаюсь  с таким чувством, - прошептал он, - как будто был шумный,
головокружительный,  грозной  красоты  бал;  он  длился долго, и все устали.
Гости  разъехались, хозяин остался один; одна за другой гаснут свечи, грядет
мрак.
     Он  подошел  к  столу,  отыскал,  расшвыряв  карты, револьвер и почесал
дулом  висок.  Прикосновение  холодной  стали  к  пылающей  коже  было почти
приятным.  Потом  стал  припоминать  жизнь  и  удивился:  все казалось в ней
старообразным и глупым.
     - Я  мог  бы  обмануть  его,  -  сказал Энниок, - но не привык бегать и
прятаться.  А это было бы неизбежно. К чему? Я взял от жизни все, что хотел,
кроме  одного.  И  на  этом "одном" сломал шею. Нет, все вышло как-то совсем
кстати и импозантно.
     - Глупая  смерть,  -  продолжал  Энниок,  вертя  барабан  револьвера. -
Скучно  умирать так от выстрела. Я могу изобрести что-нибудь. Что - не знаю;
надо пройтись.
     Он  быстро оделся, вышел и стал бродить по улицам. В туземных кварталах
горели  масляные  фонари из красной и голубой бумаги; воняло горелым маслом,
отбросами,  жирной  пылью.  Липкий  мрак наполнял переулки; стучали одинокие
ручные  тележки;  фантастические контуры храмов теплились редкими огоньками.
Мостовая,  усеянная  шелухой  фруктов,  соломой  и  клочками газет, окружала
подножья  уличных  фонарей  светлыми  дисками;  сновали  прохожие;  высокие,
закутанные  до  переносья  женщины  шли медленной поступью; черные глаза их,
подернутые  влажным  блеском, звали к истасканным циновкам, куче голых ребят
и  грязному  петуху  семьи,  поглаживающему  бороду за стаканом апельсиновой
воды.
     Энниок  шел,  привыкая  к  мысли  о  близкой  смерти. За углом раздался
меланхолический  стон  туземного  барабана, пронзительный вой рожков, адская
музыка  сопровождала  ночную  религиозную процессию. Тотчас же из-за старого
дома  высыпала  густая  толпа;  впереди,  кривляясь  и  размахивая  палками,
сновали  юродивые;  туча  мальчишек  брела  сбоку;  на высоких резных палках
качались  маленькие  фонари,  изображения  святых,  скорченные темные идолы,
напоминавшие  свирепых  младенцев  в материнской утробе; полуосвещенное море
голов  теснилось вокруг них, вопя и рыдая; блестела тусклая позолота дерева;
металлические хоругви, задевая друг друга, звенели и дребезжали.
     Энниок  остановился  и  усмехнулся:  дерзкая мысль пришла ему в голову.
Решив   умереть  шумно,  он  быстро  отыскал  глазами  наиболее  почтенного,
увешанного  погремушками  старика.  У  старика было строгое, взволнованное и
молитвенное  лицо;  Энниок  рассмеялся;  тяжкие  перебои сердца на мгновение
стеснили  дыхание; затем, чувствуя, что рушится связь с жизнью и темная жуть
кружит голову, он бросился в середину толпы.
     Процессия  остановилась;  смуглые плечи толкали Энниока со всех сторон;
смешанное  горячее  дыхание, запах пота и воска ошеломили его, он зашатался,
но  не упал, поднял руки и, потрясая вырванным у старика идолом, крикнул изо
всей силы:
     - Плясунчики,  голые  обезьяны!  Плюньте  на  своих деревяшек! Вы очень
забавны, но надоели!
     Свирепый  рев возбудил его; в исступлении, уже не сознавая, что делает,
он  швырнул  идола  в  первое,  искаженное злобой, коричневое лицо; глиняный
бог,  встретив  мостовую,  разлетелся кусками. В то же время режущий удар по
лицу  свалил  Энниока;  взрыв  ярости  пронесся  над ним; тело затрепетало и
вытянулось.
     Принимая  последние, добивающие удары фанатиков, Энниок, охватив руками
голову,  залитую  кровью,  услышал явственный, идущий как бы издалека голос;
голос этот повторил его собственные недавние слова:
     - Бал  кончился,  разъехались  гости,  хозяин  остается  один.  И  мрак
одевает залы.


VI

     "Над прошлым, настоящим и будущим имеет власть человек".
     Подумав  это,  Гнор  обратился  к  прошлому.  Там  была юность; нежные,
озаряющие  душу  голоса  ясной любви; заманчиво кружащая голову жуткость все
полнее  и радостнее звучащей жизни; темный ад горя, - восемь лет потрясения,
исступленной  жажды,  слез  и  проклятий,  чудовищный,  безобразный  жребий;
проказа  времени; гора, обрушенная на ребенка; солнце, песок, безмолвие. Дни
и ночи молитв, обращенных к себе: "спасайся"!
     Он  стоял теперь как бы на вершине горы, еще дыша часто и утомленно, но
с  отдыхающим  телом  и  раскрепощенной  душой.  Прошлое лежало на западе, в
стране  светлых  возгласов  и  уродливых теней; он долго смотрел туда, всему
было одно имя - Кармен.
     И, простив прошлому, уничтожая его, оставил он одно имя - Кармен.
     В  настоящем Гнор видел себя, сожженного безгласной любовью, страданием
многих  лет,  окаменевшего  в  одном  желании,  более  сильном,  чем закон и
радость.   Он  был  одержим  тоской,  увеличивающей  изо  дня  в  день  силы
переносить  ее.  Это  был юг жизни, ее знойный полдень; жаркие голубые тени,
жажда  и шум невидимого еще ключа. Всему было одно имя - Кармен. Только одно
было  у  него  в  настоящем  -  имя,  обвеянное  волнением, боготворимое имя
женщины с золотой кожей - Кармен.
     Будущее   -  красный  восток,  утренний  ветер,  звезда,  гаснущая  над
чудесным  туманом,  радостная  бодрость  зари,  слезы и смех земли; будущему
могло быть только одно единственное имя - Кармен.
     Гнор  встал. Звонкая тяжесть секунд душила его. Время от времени полный
огонь  сознания  ставил  его  на  ноги во весь рост перед закрытой дверью не
наступившего  еще  счастья; он припоминал, что находится здесь, в этом доме,
где  все  знакомо  и  все  в страшной близости с ним, а сам он чужой и будет
чужой  до  тех пор, пока не выйдет из двери та, для которой он свой, родной,
близкий, потерянный, жданный, любимый.
     Так  ли  это? Острая волна мысли падала, уничтожаемая волнением, и Гнор
мучился  новым,  ужасным,  что  отвергала  его душа, как религиозный человек
отвергает  кощунство, навязчиво сверлящее мозг. Восемь лет легло между ними;
своя,  независимая  от  него текла жизнь Кармен - и он уже видел ее, взявшую
счастье  с  другим,  вспоминающую  о  нем изредка в сонных грезах или, может
быть,  в  минуты  задумчивости,  когда  грустная  неудовлетворенность жизнью
перебивается  мимолетным  развлечением, смехом гостя, заботой дня, интересом
минуты.  Комната,  в  которой  сидел  Гнор,  напоминала  ему лучшие его дни;
низкая,  под  цвет  сумерек мебель, бледные стены, задумчивое вечернее окно,
полуспущенная  портьера  с нырнувшим под нее светом соседней залы - все жило
так  же,  как он, - болезненно неподвижной жизнью, замирая от ожидания. Гнор
просил  только одного - чуда, чуда любви, встречи, убивающей горе, огненного
удара  -  того,  о  чем  бессильно умолкает язык, так как нет в мире радости
больше  и  невыразимее,  чем  взволнованное лицо женщины. Он ждал ее кротко,
как   дитя;   жадно,   как   истомленный   любовник;  грозно  и  молча,  как
восстановляющий  право.  Секундой  он переживал годы; мир, полный терпеливой
любви,  окружал  его;  больной  от  надежды, растерянный, улыбающийся, Гнор,
стоя, ждал - и ожидание мертвило его.
     Рука,  откинувшая  портьеру,  сделала  то,  что было выше сил Гнора; он
бросился  вперед  и  остановился, отступил назад и стал нем; все последующее
навеки  поработило  его  память. Та же, та самая, что много лет назад играла
ему  первую  половину старинной песенки, вошла в комнату. Ее лицо выделилось
и  удесятерилось  Гнору;  он  взял  ее  за  плечи, не помня себя, забыв, что
сказал;  звук  собственного голоса казался ему диким и слабым, и с криком, с
невыразимым  отчаянием счастья, берущего глухо и слепо первую, еще тягостную
от  рыданий  ласку, он склонился к ногам Кармен, обнимая их ревнивым кольцом
вздрагивающих   измученных  рук.  Сквозь  шелк  платья  нежное  тепло  колен
прильнуло  к его щеке; он упивался им, крепче прижимал голову и, с мокрым от
бешеных слез лицом, молчал, потерянный для всего.
     Маленькие  мягкие руки уперлись ему в голову, оттолкнули ее, схватили и
обняли.
     - Гнор,   мой  дорогой,  мой  мальчик,  -  услышал  он  после  вечности
блаженной тоски. - Ты ли это? Я ждала тебя, ждала долго-долго, и ты пришел.
     - Молчи,  -  сказал  Гнор,  -  дай умереть мне здесь, у твоих ног. Я не
могу  удержать слез, прости меня. Что было со мной? Сон? Нет, хуже. Я еще не
хочу  видеть  твоего взгляда, Кармен; не подымай меня, мне хорошо так, я был
твой всегда.
     Тоненькая,  высокая  девушка  нагнулась к целующему ее платье человеку.
Мгновенно  и  чудесно изменилось ее лицо: прекрасное раньше, оно было теперь
более  чем  прекрасным,  -  радостным,  страстно  живущим лицом женщины. Как
дети,  сели  они  на полу, не замечая этого, сжимая руки, глядя друг другу в
лицо, и все, чем жили оба до встречи, стало для них пустым.
     - Гнор,  куда  уходил ты, где твоя жизнь? Я не слышу, не чувствую ее...
Ведь она моя, с первой до последней минуты... Что было с тобой?
     Гнор  поднял  девушку высоко на руках, прижимая к себе, целуя в глаза и
губы;  тонкие сильные руки ее держали его голову, не отрываясь, притягивая к
темным глазам.
     - Кармен,  -  сказал  Гнор, - настало время доиграть арию. Я шел к тебе
долгим  любящим  усилием;  возьми  меня, лиши жизни, сделай, что хочешь, - я
дожил  свое.  Смотри  на меня, Кармен, смотри и запомни. Я не тот, ты та же;
но  выправится  моя душа - и в первое же раннее утро не будет нашей разлуки.
Ее  покроет любовь. Не спрашивай; потом, когда схлынет это безумие - безумие
твоих  колен,  твоего  тела,  тебя, твоих глаз и слов, первых слов за восемь
лет,  -  я  расскажу  тебе  сказку - и ты поплачешь. Не надо плакать теперь.
Пусть  все  живут  так.  Вчера  ты играла мне, а сегодня я видел сон, что мы
никогда  больше  не  встретимся. Я поседел от этого сна - значит, люблю. Это
ты, ты!..
     Их  слезы  смешались  еще  раз  -  завидные,  редкие  слезы  - и тогда,
медленно  отстранив  девушку,  Гнор  первый  раз,  улыбаясь,  посмотрел в ее
кинувшееся к нему, бледное от долгих призывов, тоскующее, родное лицо.
     - Как мог я жить без тебя, - сказал Гнор, - теперь я не пойму этого.
     - Я никогда не думала, что ты умер.
     - Ты  жила  в  моем сердце. Мы будем всегда вместе. Я не отойду от тебя
на  шаг.  -  Он поцеловал ее ресницы; они были мокрые, милые и соленые. - Не
спрашивай  ни  о  чем, я еще не владею собой. Я забыл все, что хотел сказать
тебе,  идя  сюда.  Вот  еще немного слез, это последние. Я счастлив... но не
надо  об этом думать. Простим жизни, Кармен; она - нищая перед нами. Дай мне
обнять тебя. Вот так. И молчи.
     Около  того  времени,  но,  стало  быть,  немного  позже описанной нами
сцены,  по  улице  шел прохожий - гладко выбритый господин с живыми глазами;
внимание  его  было  привлечено  звуками музыки. В глубине большого высокого
дома  неизвестный  музыкант  играл  на  рояле  вторую  половину арии, хорошо
известной  прохожему.  Прохожий остановился, как останавливаются, придираясь
к  первому случаю, малозанятые люди, послушал немного и пошел далее, напевая
вполголоса эту же песенку:

                Забвенье - печальный, обманчивый звук,
                Понятный лишь только в могиле;
                Ни радости прошлой, ни счастья, ни мук
                Предать мы забвенью не в силе.
                Что в душу запало - останется в ней:
                Ни моря нет глубже, ни бездны темней.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Жизнь Гнора. Впервые - в "Новом журнале для всех", 1912, Э 10.

     Карамболь  -  биллиардная игра, при которой счет очков зависит от числа
касаний красным шаром (акарамболем) других.
     Ахтер-штевен   (прав.  ахтерштевень)  -  продолжение  киля,  образующее
кормовую оконечность судна.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Гость



     -----------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 1. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 14 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


I

     Я  пришел  по  делу  к  товарищу  и  застал  его  читающим свежий номер
революционного  журнала  "Красный Петух". Он сидел перед столом, грыз ногти,
обдумывая  кипучую аргументацию автора передовой статьи, направленной против
социал-демократов,  и  был  так погружен в это занятие, что не заметил моего
прихода.  Я  хлопнул  его  по  плечу,  он  вскочил,  уронил очки и сейчас же
успокоился.
     - Чего   вы   ходите,   как   кошка?!   Смотрите,  что  пишут  мерзавцы
социал-демократы!   Идиоты!   Туполобые  марксисты!  Антиколлективистические
черепа! Вороны! Кукушки!
     Он,  вероятно,  еще  долго  бы ругался, огорченный поведением друзей из
марксистского   лагеря,  если  бы  я  кротко  не  заметил  разгоряченному  и
вспотевшему человеку:
     - Не стоит волноваться, Ганс. Бросьте их.
     - Вы думаете? Ведь что возмутительно...
     - Ганс,  как  быть  с забастовкой? Нужно собраться еще раз. Дело в том,
что  социал-демократы  не  желают бастовать одновременно с нами! А это может
внести  раскол.  Если  мы  назначим завтра - они забастуют послезавтра; если
решим  бастовать  послезавтра  -  они  бросят работу завтра. Все это с целью
представить нас партией, не имеющей реальной силы. Очень интересно!..
     Ганс  вытянул  на  столе  свои мускулистые, волосатые руки и сморщился.
Потом, откладывая в сторону "Красного Петуха", сказал:
     - Я же говорил, что они мерзавцы! В Э 00 "Искры", страница пятая...
     - Отложите на время "Искру". Что сейчас делать, а?
     - Что  делать?  А...  знаете, мы соберемся и... вот, все это обсудим...
Но, ведь, еще Каутский в "Аграрном воп..."
     - Ганс?!
     - А?   Да...  Но,  видите  ли,  я  не  могу  равнодушно...  Третий  том
"Капитала"...
     - Слушайте,  ведь  это  же  из  рук вон! Я уйду, или давайте говорить о
деле!..
     В  комнате  было  сумрачно  и  прохладно, а в окна глядел июль, жаркий,
пыльный,  грохочущий.  Я  ожесточенно доказывал, что нужно устроить собрание
комитета  сейчас же, немедленно, что мы не можем идти "в хвосте" и т.д. Ганс
слушал  и  утвердительно  кивал  головой.  Когда  я кончил и перевел дух, он
подвинул к себе пепельницу и, стряхивая папироску, сказал:
     - Да-а...  Между прочим: последняя статья в "Фабричном Гудке"... Читали
вы? Проклятые социал-демократы пишут...
     Я  не  успел  рассердиться, так как за дверью раздались тяжелые, мерные
шаги и незнакомый голос спросил:
     - Позволите войти?
     Болван  Ганс,  вечный книжный червь Ганс сказал: - "Войдите!" - раньше,
чем  я  успел  спрятать  злополучного  "Красного  Петуха".  Он так и остался
лежать  на  столе, в раскрытой книге, и на обложке его крупными буквами было
напечатано черным по белому: "Красный Петух"...
     Что  ж?  Пусть  входят чужие и смотрят, как повергаются в прах основные
законы  конспирации.  Если  Ганс  желает  когда-нибудь попасть впросак таким
образом, - его дело.
     Когда  отворилась  дверь  и  тихо,  конфузливо  улыбаясь, вошел молодой
полицейский  офицер,  - я быстро развернул альбом с фотографиями и, глядя на
усатое лицо какого-то господина, успел сказать:
     - Что за пикантная женщина!
     - Здравствуйте,  г-н Гребин... - быстро, мельком оглядываясь, заговорил
посетитель.   -   Собственно   говоря,  я  вас  побеспокоить  пришел  насчет
маленького дельца...
     Он  нерешительно,  неловким  движением  протянул руку, как бы опасаясь,
что  она повиснет в воздухе. Ганс густо покраснел и, растерявшись, пожал ее.
В   мою   сторону   полисмен  ограничился  чрезвычайно  учтивым  поклоном  и
продолжал:
     - Видите  ли  -  суть  эта  самая,  так сказать, - такая... г-н пристав
просят  вас  пожаловать к нему сегодня. Вот повесточка... Будьте так добры -
расписаться.
     - Садитесь, чего же вы стоите? - процедил Ганс.
     Небрежно,  стараясь  казаться беззаботным и непринужденным, он подвинул
стул,   и   полицейский   со  словами:  "Благодарствую,  воспользуюсь  вашей
любезностью",  -  боком  присел к столу. Раскрытая книга с номером "Красного
Петуха"  лежала  перед  его  глазами. Я стиснул зубы, мысленно обливая Ганса
ушатом отборной брани, и стал разглядывать посетителя.
     У  него было худое, продолговатое лицо, рыжеватые усики, часто мигающие
светлые   глаза   и  белые,  коротко  остриженные  волосы.  Одной  рукой  он
механически  дергал  портупею шашки, выпячивая грудь, другой уперся в колено
и   застыл   так,  рассеянно  оглядывая  стол.  Через  мгновение  глаза  его
остановились   на   развернутой  книге,  метнулись  и  замерли,  прикованные
крупным, ясным заглавием журнала.
     Взволнованный  Ганс  ожесточенно  ткнул  пером  в  повестку  и  прорвал
бумагу.
     - Леший!  -  вскричал  он,  -  перо  не годится. Не пишет. Дайте-ка ваш
карандашик... Есть у вас?
     Он  повернулся  ко  мне  и, пока я вынимал из записной книжки карандаш,
полицейский  смущенно перебегал взглядом с затылка Ганса на обложку журнала.
Потом  медленно, осторожно закрыл книгу и вытянул ноги, рассматривая потолок
комнаты.
     - Карандашиком,  знаете,  неудобно...  -  виновато протянул гость. - Уж
будьте добры - чернильцами...
     - Не  искать  же мне сейчас перьев, - недоумевающе буркнул Ганс. - Да и
не знаю, где они. Как же быть?
     - А  вы...  того...  -  оживился  полицейский, улыбаясь и взглядывая на
меня, - карандашик в чернильца обмакните и этаким манером распишитесь...
     - А ведь в самом деле! - рассмеялся Ганс. Затем он спросил:
     - Зачем меня просят в участок?
     - А... так, пустяковина. Насчет подписки о невыезде.
     - А-а... ну, вот-с, получите...
     Полицейский встал.
     - Так   до   свидания,   -   сказал   он,  надевая  фуражку.  -  Будьте
благополучны...
     - Вам того же...
     Он вышел, тихо притворив дверь.
     - Вот  дубина!  -  сказал Ганс, подмигивая мне и весело потирая руки, -
ведь  тут  около  него лежал номер "Красного Петуха"! Вы взяли его? Я думаю,
что он не заметил, а?


II

     На  другой  день  началась  забастовка.  Я  проснулся  рано,  с смутным
предчувствием  наступающих  событий, но ни тревога, охватившая меня в первую
же  минуту  пробуждения,  ни  сознание  важности момента не могли уничтожить
яркого,  солнечного  блеска  и  зеленого шума старых лип, смотревших в окно.
Наскоро,  обжигаясь,  я  выпил  чай  и  вышел,  охваченный  жутью  тревожной
атмосферы.
     Улицы,  залитые  светом,  были  пусты и тихи: лавки и магазины закрыты.
Кое-где  мелькали  бледные,  озабоченные лица блузников. С грохотом и звоном
проскакала  казацкая  сотня  в  белых,  запыленных  рубахах; прошел тяжелый,
медленный  взвод  городовых.  В  отдалении  стонали гудки бастующих фабрик и
заводов.
     Путь  мой  лежал  через  городской  сад.  И  здесь, как на улицах, было
пусто.  Оживленно  щебетали  птицы;  пробежал  мальчик, размахивая газетами,
прошел  сторож  с лейкой. Вдруг, впереди, за крутым поворотом тенистой аллеи
раздались  крики, топот, и на площадку выскочил молодой бледный рабочий, без
шапки,