в унылую тишину душ, стало еще скучнее.
Три  женских  лица,  слабо  озаренные  упавшими  через тусклый паркет лучами
зажженного  канделябра,  три  разных  - как разные цветы - лица, настойчиво,
безмолвно   требовали   тонкого   сверкающего   разговора,   непринужденного
остроумия,  изысканности  и  силы  удачно  сказанных,  уверенно верным тоном
звучащих фраз.
     Но  мужчины,  сидевшие  с  ними,  бессильно стыли в мертвенном ожидании
чего-то,  не  зависящего  от  их  усилий  и  воли, что властно стало бы в их
сердцах  и сделало их - не ими, а новыми, с ясной, кипучей кровью, дерзостью
мгновенных  желаний  и  звонким  словом,  выходящим  легко, как утренний пар
полей.  Утомленные  и оцепеневшие в раздражающей, бесплодной смене все новых
и  новых  впечатлений,  они  сидели,  перебрасываясь  редкими фразами, тайно
обнажающими ленивый сон мысли, усталость и отчужденность.
     Беллетрист, помолчав минут пять, пробасил:
     - В  данный  момент  где-нибудь на другой половине земного шара начался
день.  Тропическое  солнце  стоит  в  зените  и льет кипящую, золотую смолу.
Пальмы, араукарии, бананы... а здесь...
     - А  здесь?  -  Артистка  перевела  свои сосредоточенно-кроткие глаза с
кончиков туфель на беллетриста. - Продолжайте, вы так хорошо начали...
     - M-м...   здесь...  -  Беллетрист  запнулся.  -  Здесь  -  мы  -  люди
полуночной  страны  и  полуночных  переживаний.  Люди  реальных снов, грез и
мифов.  Меня  интересует,  собственно  говоря,  контраст.  То,  что  здесь -
стремление,  т.е.  краски, стихийная сила жизни, бред знойной страсти - там,
под  волшебным  кругом  экватора,  и  есть  сама  жизнь, действительность...
Наоборот   -   желания  тех  смуглых  людей  юга  -  наша  смерть,  духовное
уничтожение и, может быть, - скотство.
     - Позвольте,  -  сказал  Степанов,  - конечно, интеллект их ленив... но
разве  вы  ни  в  грош  не ставите органическую цельность здоровой психики и
красоту примитива?
     - "Двадцать  во-о-семь!"  -  донесся  из  угловой  залы голос крупье, и
тотчас  же  кто-то,  поперхнувшись  от  жадности,  крикнул  глухим  вздохом:
"Довольно!"
     - Да!   -   ненатурально  взвинчиваясь,  продолжал  беллетрист,  -  мы,
северяне,  люди крыльев, крылатых слов и порывов, крылатого мозга и крылатых
сердец.   Мы   -   прообраз   грядущего.   Мы   бесконечно   сильны,  сильны
сверхъестественной  чуткостью  наших  организаций,  творческим, коллективным
пожаром целой страны...
     Степанов  смотрел  на  студента  и  беллетриста  и  точно теперь только
увидел  их  впалые  лбы,  неврастенически  сдавленные  виски,  испитые лица,
провалившиеся  глаза и редкие волосы. Курсистка Антонова пристально смотрела
на   беллетриста,  женским  чутьем  угадывая  льстящее  ей  желание  мужчины
понравиться  недурной  женщине.  Артистка  невинно переводила глаза с одного
лица  на  другое,  делая  вид,  что  все  ей  понятно  и  что  сама она тоже
принадлежит к крылатой северной породе людей.
     И  все  остальные,  сознавая  насильно,  чужими  словами проникшую в их
голову  мысль  о  величии  и  ценности человека, задерживались на ней гордым
утверждением,  выраженным  в  коротком,  слепом звуке "я", безотчетно думая,
что  только их жизнь таит в себе лучи будущих озарений, силы и мощи. Об этом
говорили  самодовольно  застывшие  взгляды  и  упрямо  чуть-чуть  склоненные
головы. И холодно, странно, чуждо светилось между ними лицо Лидии Зауэр.
     Беллетрист,   поверив   в   свою   искренность,  говорил  еще  много  и
раздраженно  о  людях,  потом  незаметно  перешел  на  себя  и  окончательно
заинтересовал  курсистку  Антонову. Страстно, всю жизнь лелеемая ложь о себе
давалась  ему легко. Все слушали. И каждому хотелось так же сказочно, похоже
на правду, рассказать о себе.
     Потом  беллетрист смолк, закурил папиросу, рассчитанно задумался и стал
смотреть  невидящим взглядом на бронзовый узор двери. Прошла минута, и вдруг
отчетливый, грудной женский голос пропел мягким речитативом:

                По синим волнам океана,
                Чуть звезды блеснут в небесах,
                Корабль одинокий несется,
                Несется на всех парусах.
                Не гнутся высокие мачты,
                На них паруса не шумят...

     - Лидия,  -  сказал  Степанов,  когда женщина осторожно остановилась. -
Прекрасно! Дальше, дальше! Мы ждем!
     - Это  не моя музыка, - сказала Зауэр, и ее маленькие, розовые уши чуть
покраснели, - но я буду дальше... если не скучно...
     - Браво,  браво,  браво!  -  зачастил,  словно залаял студент. - Ну же,
дорогая Лидия, не мучьте!
     Розовое,  холодное  лицо  вдумчиво  напряглось,  и  снова в томительной
тишине зала, усиливаясь и звеня, поплыло великое о великом:

                ...Но спят усачи-гренадеры -
                В равнине, где Эльба шумит,
                Под снегом холодной России,
                Под знойным песком пирамид.

     Тяжелый   холод   чужой  хлынувшей  силы  сдавил  грудь  Степанова.  Он
неподвижно  сидел  и  думал,  как  мало нужно для того, чтобы серая фигура в
исторической  треуголке, с руками, скрещенными на груди, и пристальным огнем
глаз  ожила  в  столетней  пропасти  времени...  две-три строки, музыкальная
фраза...

                И маршалы зова не слышат:
                Иные погибли в бою,
                Иные ему изменили
                И продали шпагу свою.

     Голос   Лидии   вздрагивал   почти  незаметным,  нежным  волнением,  но
опущенные  ресницы  скрывали  взгляд,  и  Степанову  хотелось  сказать:  "Не
мучьте! Бросьте страшное издевательство!"
     Через  мгновение  он  увлекся  и, зараженный сам стихийной, трагической
жизнью  царственно  погибшего  человека,  почувствовал, как защекотала горло
невысказанная,   умиленная   благодарность  живого  к  мертвому;  смешное  и
трогательное  волнение гуся, когда из-за досок птичника слышит он падающее с
высоты   курлыканье   перелетных   бродяг,   бежит,  хромая,  и  валится  на
распластанные, ожиревшие крылья в осеннюю, больную траву.

                Стоит он и тяжко вздыхает,
                Пока озарится восток,
                И падают горькие слезы
                Из глаз на холодный песок...

     И,  по мере того, как стихотворение подходило к концу, лица становились
натянутыми,   упрямыми,   притворно   скучающими.   А  Лидия  Зауэр  думала,
по-видимому,  не  о них и не о том, в чьем образе неразрывно сплетено золото
императорских  орлов  с  грозной  музыкой  Марсельезы.  Глаза  ее оставались
покойными,  слегка  влажными  и  холодными: человека стихийной силы здесь не
было.  Но в голосе ее так же, как в своей душе, Степанов чувствовал незримые
руки  мольбы,  протянутые  к  плоской  равнине  жизни  и  к вечно витающему,
вспыхивая редкими воплощениями, призраку человека.
     Розовое  лицо  смолкло;  тонкие,  неторопливые  пальцы стали поправлять
волосы  -  обычное  движение женщины, думающей о мыслях других людей. Кто-то
встал, зажег электричество и сел на прежнее место.
     Но  лучше  бы  он  не  делал  этого,  потому  что  в безжалостном свете
раскаленной  проволоки еще жалче и бессильнее было его лицо маленькой твари,
сожженной бесплодной мечтой о силе и красоте.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Воздушный  корабль.  Впервые  - в журнале "Всемирная панорама", 1909, Э
2.

     "По  синим  волнам океана..." - стихотворение М.Ю.Лермонтова "Воздушный
корабль". Приведено А.С.Грином не полностью и неточно.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Гнев отца



     -----------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 6. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 4 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


     Накануне  возвращения Беринга из долгого путешествия его сын, маленький
Том Беринг, подвергся нападению тетки Корнелии и ее мужа, дяди Карла.
     Том  пускал  в  мрачной  библиотеке  цветные  мыльные  пузыри.  За  ним
числились   преступления  более  значительные,  например,  дырка  на  желтой
портьере,   сделанная   зажигательным  стеклом,  рассматривание  картинок  в
"Декамероне",   драка   с   сыном  соседа,  -  но  мыльные  пузыри  особенно
взволновали  Корнелию.  Просторный  чопорный  дом  не выносил легкомыслия, и
дядя  Карл  торжественно  отнял у мальчика блюдце с пеной, а тетя Корнелия -
стеклянную трубочку.
     Корнелия  долго  пророчила  Тому страшную судьбу проказников: сделаться
преступником или бродягой - и, окончив выговор, сказала:
     - Страшись  гнева отца! Как только приедет брат, я безжалостно расскажу
ему о твоих поступках, и его гнев всей тяжестью обрушится на тебя.
     Дядя Карл нагнулся, подбоченившись, и прибавил:
     - Его гнев будет ужасен!
     Когда  они  ушли, Том забился в большое кресло и попытался представить,
что  его  ожидает. Правда, Карл и Корнелия выражались всегда высокопарно, но
неоднократное  упоминание о "гневе" отца сильно смущало Тома. Спросить тетку
или  дядю  о том, что такое гнев, - значило бы показать, что он струсил. Том
не хотел доставить им этого удовольствия.
     Подумав,  Том  слез  с кресла и с достоинством направился в сад, мечтая
узнать кое-что от встреченных людей.
     В  тени  дуба  лежал Оскар Мунк, литератор, родственник Корнелии, читая
газету.
     Том приблизился к нему бесшумным индейским шагом и вскричал:
     - Хуг!
     Мунк отложил газету, обнял мальчика за колени и притянул к себе.
     - Все спокойно на Ориноко, - сказал он. - Гуроны преступили в прерию.
     Но Том опечалился и не поддался игре.
     - Не  знаете  ли  вы,  кто такой гнев? - мрачно спросил он. - Никому не
говорите, что я говорил с вами о гневе.
     - Гнев?
     - Да,  гнев отца. Отец приезжает завтра. С ним приедет гнев. Тетя будет
сплетничать,  что  я  пускал пузыри и прожег дырку. Дырка была маленькая, но
я... не хочу, чтобы гнев узнал.
     - Ах,  так!  -  сказал  Мунк  с  диким  и  непонятным для Тома хохотом,
который  заставил  мальчика  отступить  на  три шага. - Да, гнев твоего отца
выглядит  неважно.  Чудовище,  каких мало. У него четыре руки и четыре ноги.
Здорово бегает! Глаза косые. Неприятная личность. Жуткое существо.
     Том  затосковал  и  попятился,  с  недоумением  рассматривая Мунка, так
весело  описывающего  страшное  существо. У него пропала охота расспрашивать
кого-либо  еще,  и  он  некоторое  время задумчиво бродил по аллеям, пока не
увидел  девочку  из  соседнего  дома,  восьмилетнюю Молли; он побежал к ней,
чтобы  пожаловаться  на  свои  несчастья,  но  Молли, увидев Тома, пустилась
бегом  прочь,  так  как  ей  было  запрещено  играть с ним после совместного
пускания  стрел  в стекла оранжереи. Зачинщиком, как всегда в таких случаях,
считался  Том,  хотя  на  этот  раз сама Молли подговорила его "попробовать"
попасть в раму.
     Движимый  чувством  привязанности и благоговения к тоненькому кудрявому
существу,  Том бросился напрямик сквозь кусты, расцарапал лицо, но не догнал
девочку и, вытерев слезы обиды, пошел домой.
     Горничная,  накрыв  к завтраку стол, ушла. Том заметил большой графин с
золотистым  вином и вспомнил, что капитан Кидд (из книги "Береговые пираты")
должен  был  пить ром на необитаемом острове, в совершенном и отвратительном
одиночестве.
     Том  очень  любил  Кидда,  а потому, влезши на стол, налил стакан вина,
пробормотав:
     - За  ваше  здоровье,  капитан.  Я  прибыл  на  пароходе спасти вас. Не
бойтесь, мы найдем вашу дочь.
     Едва  Том  отхлебнул  из  стакана, как вошла Корнелия, сняла пьяницу со
стола  и  молча,  но  добросовестно  шлепнула три раза по тому самому месту.
Затем  раздался крик взбешенной старухи, и, вырвавшись из ее рук, преступник
бежал в сад, где укрылся под полом деревянной беседки.
     Он  сознавал,  что  погиб.  Вся его надежда была на заступничество отца
перед гневом.
     О  своем  отце  Том помнил лишь, что у него черные усы и теплая большая
рука, в которой целиком скрывалось лицо Тома. Матери он не помнил.
     Он  сидел  и  вздыхал,  стараясь  представить, что произойдет, когда из
клетки выпустят гнев.
     По  мнению  Тома,  клетка  была  необходима для чудовища. Он вытащил из
угла   лук   с  двумя  стрелами,  которые  смастерил  сам,  но  усомнился  в
достаточности  такого  оружия.  Воспрянув  духом, Том вылез из-под беседки и
крадучись  проник  через  террасу  в кабинет дяди Карла. Там на стене висели
пистолеты и ружья.
     Том  знал,  что  они  не заряжены, так как говорилось об этом множество
раз,  но  он  надеялся  выкрасть  пороху у сына садовника. Пулей мог служить
камешек.  Едва  Том  вскарабкался  на спинку дивана и начал снимать огромный
пистолет  с  медным  стволом,  как вошел дядя Карл и, свистнув от удивления,
ухватил  мальчика  жесткими пальцами за затылок. Том вырвался, упал с дивана
и ушиб колено.
     Он  встал, прихрамывая, и, опустив голову, угрюмо уставился на огромные
башмаки дяди.
     - Скажи,  Том, - начал дядя, - достойно ли тебя, сына Гаральда Беринга,
тайком  проникать в этот не знавший никогда скандалов кабинет с целью кражи?
Подумал ли ты о своем поступке?
     - Я  думал,  -  сказал  Том. - Мне, дядя, нужен был пистолет. Я не хочу
сдаваться  без  боя.  Ваш гнев, который приедет с отцом, возьмет меня только
мертвым. Живой я не поддамся ему.
     Дядя  Карл  помолчал, издал звук, похожий на сдавленное мычание, и стал
к   окну,  где  начал  набивать  трубку.  Когда  он  кончил  это  занятие  и
повернулся, его лицо чем-то напоминало выражение лица Мунка.
     - Я  тебя  запру  здесь  и  оставлю  без  завтрака, - сказал дядя Карл,
спокойно  останавливаясь  в  дверях  кабинета.  -  Оставайся  и  слушай, как
щелкнет  ключ,  когда  я  закрою  дверь.  Так же щелкают зубы гнева. Не смей
ничего трогать.
     С  тем  он  вышел  и,  два  раза  щелкнув ключом, вынул его и положил в
карман.
     Тотчас  Том  прильнул  глазами  к  замочной  скважине. Увидев, что дядя
скрылся  за  поворотом, Том открыл окно, вылез на крышу постройки и спрыгнул
с  нее  на  цветник,  подмяв  куст  цинний.  Им  двигало  холодное  отчаяние
погибшего  существа.  Он  хотел  пойти  в  лес,  вырыть землянку и жить там,
питаясь  ягодами  и  цветами,  пока  не  удастся  отыскать  клад с золотом и
оружием.
     Так  размышляя,  Том  скользил  около  ограды  и  увидел сквозь решетку
автомобиль,  несущийся по шоссе к дому дяди Карла. В экипаже рядом с пожилым
черноусым  человеком  сидела  белокурая молодая женщина. За этим автомобилем
мчался второй автомобиль, нагруженный ящиками и чемоданами.
     Едва  Том  рассмотрел  все  это, как автомобили завернули к подъезду, и
шум езды прекратился.
     Смутное  воспоминание о большой руке, в которой пряталось все его лицо,
заставило  мальчика  остановиться, а затем стремглав мчаться домой. "Неужели
это  мой отец?" - думал он, пробегая напрямик по клумбам, забыв о бегстве из
кабинета, с жаждой утешения и пощады.
     С  заднего входа Том пробрался через все комнаты в переднюю, и сомнения
его  исчезли.  Корнелия, Карл, Мунк, горничная и мужская прислуга - все были
здесь,  все  суетились  вокруг  высокого  человека  с  черными  усами  и его
спутницы.
     - Да,  я  выехал  днем раньше, - говорил Беринг, - чтобы скорее увидеть
мальчика. Но где он? Не вижу его.
     - Я приведу его, - сказал Карл.
     - Я  пришел  сам, - сказал Том, протискиваясь между Корнелией и толстой
служанкой.
     Беринг  прищурился,  коротко  вздохнул  и, подняв сына, поцеловал его в
расцарапанную щеку.
     Дядя Карл вытаращил глаза.
     - Но ведь ты был наказан! Был заперт!
     - Сегодня  он амнистирован, - заявил Беринг, подведя мальчика к молодой
женщине.
     "Не это ли его гнев? - подумал Том. - Едва ли. Не похоже".
     - Она  будет  твоя  мать,  -  сказал  Беринг.  -  Будьте  матерью этому
дурачку, Кэт.
     - Мы  будем  с  тобой  играть,  -  шепнул  на ухо Точа теплый щекочущий
голос.
     Он  ухватился  за  ее  руку  и, веря отцу, посмотрел в ее синие большие
глаза.  Все  это никак не напоминало Карла и Корнелию. К тому же завтрак был
обеспечен.
     Его  затормошили  и  повели  умываться. Однако на сердце у Тома не было
достаточного  спокойствия  потому,  что  он  хорошо  знал  как  Карла, так и
Корнелию.  Они  всегда  держали  свои обещания и теперь, несомненно, вошли в
сношения   с   гневом.   Воспользовавшись  тем,  что  горничная  отправилась
переменить  полотенце,  Том  бросился  к комнате, которая, как он знал, была
приготовлена для его отца.
     Том  знал,  что  гнев  там.  Он  заперт,  сидит  тихо и ждет, когда его
выпустят.
     Прильнув  к  замочной  скважине,  Том  никого не увидел. На полу лежали
связки  ковров,  меха, стояли закутанные в циновки ящики. Несколько сундуков
-  среди  них  два  с  откинутыми к стене крышками - непривычно изменяли вид
большого  помещения,  обставленного  с  чопорной тяжеловесностью спокойной и
неподвижной жизни.
     Страшась  своих  дел,  но  изнемогая  от  желания  снять давящую сердце
тяжесть,  Том  потянул дверь и вошел в комнату. К его облегчению, на кровати
лежал  настоящий  револьвер.  Ничего  не понимая в револьверах, зная лишь по
книгам,  где  нужно нажать, чтобы выстрелило, Том схватил браунинг, и, держа
его в вытянутой руке, осмелясь, подступил к раскрытому сундуку.
     Тогда он увидел гнев.
     Высотой  четверти  в две, белое четырехрукое чудовище озлило на него из
сундука страшные, косые глаза.
     Том вскрикнул и нажал там, где нужно было нажать.
     Сундук  как  бы  взорвался. Оттуда свистнули черепки, лязгнув по окну и
столам.  Том  сел  на пол, сжимая не устающий палить револьвер, и, отшвырнув
его,  бросился,  рыдая, к бледному, как бумага, Берингу, вбежавшему вместе с
Карлом и Корнелией.
     - Я  убил  твой  гнев!  -  кричал  он  в восторге и потрясении. - Я его
застрелил!  Он не может теперь никогда трогать! Я ничего не сделал! Я прожег
дырку, и я пил ром с Киддом, но я не хотел гнева!
     - Успокойся,  Том,  -  сказал  Беринг,  со  вздохом  облегчения  сжимая
трепещущее  тело  сына.  -  Я  все  знаю. Мой маленький Том... бедная, живая
душа!


ПРИМЕЧАНИЯ

     Гнев отца. Впервые - журнал "Красная нива", 1929, Э 41.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Жизнь Гнора



     -----------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 1. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 14 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


                                         Большие деревья притягивают молнию.

                                                              Александр Дюма


I

     Рано   утром  за  сквозной  решеткой  ограды  парка  слышен  был  тихий
разговор.  Молодой  человек, спавший в северной угловой комнате, проснулся в
тот  момент,  когда  короткий  выразительный крик женщины заглушил чириканье
птиц.
     Проснувшийся  некоторое время лежал в постели; услышав быстрые шаги под
окном,  он  встал,  откинул  гардину и никого не заметил; все стихло, раннее
холодное  солнце  падало  в  аллеи  низким  светом;  длинные  росистые  тени
пестрили  веселый  полусон парка; газоны дымились, тишина казалась дремотной
и неспокойной.
     "Это  приснилось",  -  подумал  молодой  человек  и  лег снова, пытаясь
заснуть.
     - Голос  был  похож,  очень  похож,  - пробормотал он, поворачиваясь на
другой  бок.  Так  он  дремал  с  открытыми  глазами минут пять, размышляя о
близком   своем   отъезде,   о   любви   и  нежности.  Вставали  полузабытые
воспоминания;  в  утренней тишине они приобретали трогательный оттенок снов,
волнующих своей н