набитой  алмазами,  и  ждал  момента,  когда д'Обремон заснет. Ни слова я не
сказал  себе о том, что и как сделается. От меня к старику нужно было пройти
пять-шесть  шагов; хилая его шея в моих сильных руках должна была пискнуть и
замереть,  подобно  котенку,  раздавленному бревном. Я чувствовал, как горят
ладони  и  кровь  бьет в виски; я захлебывался решимостью, и стоило большого
труда   дождаться,   пока  д'Обремон,  перестав  ворочаться,  начал  коротко
всхрапывать.  Убить  его  бодрствующего  мешал  мне страх сверхъестественных
сил,  могущих  быть  призванными  чародеем  на помощь. Заслышав храп, я стал
осторожно,  понемногу  сбрасывать  с  себя  одеяло.  Затем  так же осторожно
поднялся  и,  стоя  на  коленях,  с пересохшим от затаенного дыхания горлом,
прислушался.
     В окно светила луна.
     Вдруг,  поставив  волосы мои дыбом, сброшенное одеяло выпучилось горбом
и  завозилось,  и  кот  выбрался  из-под  него,  фыркая и глухо мурча. Узко,
страшно  блеснули  его  зрачки; он потянулся, подошел ко мне и стал тереться
скользкой  сухой  головой  о  колено.  Едва  я  удержался  от  крика,  но, и
опомнившись,  слышал  еще  не  одну  минуту,  как  эхо  перепуганного сердца
колотится  во  всех  углах  и  щелях  проклятой хижины. Почти не было у меня
сомнений  в  том,  что  старик тотчас проснется. Однако я успел отдышаться и
оттащить  кота  в  сторону,  а д'Обремон продолжал лежать неподвижно в своем
углу,  откуда  виден  был при тусклом свете луны его острый над белыми усами
нос,  а  впадины  спящих  глаз,  покрытые  тенью, казалось, подсматривали за
моими движениями.
     Я  встал  и  с холодным затылком, вытянув, как слепой, руки, подошел на
цыпочках  к старику. Пол скрипнул два раза, и каждый раз мучительно хотелось
мне   провалиться   сквозь  землю.  Наконец,  мои  пальцы  остановились  над
обнаженным,  сухим  горлом,  и  я  быстро клещами свел их, сжав горячее тело
таким  усилием,  что  заметался,  как  под  непосильной тяжестью. Д'Обремона
словно  подбросило;  весь  выгнувшись,  разом открыв с ужасным пониманием во
взгляде  белые,  широко сверкающие глаза, глядел он на меня в упор, цепляясь
до  боли  неожиданно  сильными пальцами за мои руки. Удвоив усилия, я потряс
жертву,  -  и  она  стихла. Еще я не отошел от постели, как, дико заверещав,
кот  вцепился  в  мое  лицо, исступленно кусая и царапая где попало. Безумно
крича  от  боли  и  ужаса, я оторвал проклятого оборотня, сломал ему спину и
придушил  босыми  ногами,  но  пока  он змеей бился в моих руках - и руки, и
лицо,  и  грудь  залились  кровью.  Его  когти,  даже  у  сдохшего, остались
выпущенными.  Покончив  со  всем  этим,  я  присел  на  пол у сбитой, бешено
развороченной  стариковской  постели  -  и  был так слаб, что ребенок мог бы
связать меня, не ожидая сопротивления.


VI

     Утром  я  закопал  старика  и  закопал  все алмазы, кроме того, что мог
удобно  нести  с  собой. Я взял самые крупные блестящие камни, счетом двести
пятьдесят  штук,  и  зашил  их  в  свой  пояс.  Умывшись,  перевязав  руки и
расцарапанное  лицо,  я  наскоро  сколотил  плот,  вырубил  правежный шест и
поплыл  вниз  по  реке, мечтая о веселой разгульной жизни, цвет удовольствий
которой обещал шумный Париж.
     Прошло  не  более  месяца,  как после многих блужданий и приключений я,
побрякивая  в  кармане пятью назначенными в продажу алмазами, стучал в дверь
Фонфреда,  мастера  золотых дел, жившего на улице Сент-Ануа; к этому ювелиру
направил  меня  за  три  небольших  камня и тысячу клятв, что больше дать не
могу, - кривой маленький слуга гостиницы "Золотая шпора".
     Наступил  вечер,  и  на  улице  было тихо, почти безлюдно. Вверху двери
имелось  небольшое  четырехугольное  отверстие,  забранное  решеткой, сквозь
которое  подозрительный  Фонфред  рассматривал  посетителей.  Едва  успел я,
сгорая  от  нетерпения, постучать второй раз, как внутри дома раздались шаги
и  в  окошечке  мелькнул  острый худой нос, - нос, неприятно напомнивший мне
нос  д'Обремона.  Затем,  странно  блеснув, круглый, немигающий глаз остался
среди  решетки.  Он не мигал, не двигался, не изменял направления взгляда, и
взгляд  его  был  безжизненно-ясен,  как блеск стекла. Пересилив волнение, я
вскричал:
     - Кто за дверью?! Открой! Я хочу говорить с Фонфредом.
     Скрипнув,  прозвенел  ключ,  и  я увидел мертвого д'Обремона. Одну руку
он,  улыбаясь,  протягивал  мне,  а  другой  старался  отцепить полу халата:
какой-то  гвоздь  задержал  ее. Дико крича, затрясся я и обомлел, корчась от
ужаса;  гремящий  туман  окружил  меня, земля проваливалась, весь я стонал и
плакал,  как  мученик  на  дыбе... Не помню, как я решился открыть глаза, но
открыв  их, увидел, что не лесной призрак, а тучный человек в богатой одежде
держит меня за плечи, встряхивая и приговаривая:
     - Кто ты? И что с тобой?
     Я,  выпучив  глаза,  смотрел  на  него,  еле  переводя  дыхание; затем,
немного  опомнившись,  сослался  на  усталость,  на лихорадку и, поговорив в
этом  роде довольно долго, дабы отвести подозрение, сказал, что имею продать
несколько бриллиантов по поручению одного лица, назвать которое не могу.
     - Хорошо,  -  сказал  Фонфред,  -  пойдем  посмотрим товар. Должен тебе
сказать, что я нисколько не любопытен.
     Успокоенный  таким заявлением, я прошел с ним в его обширную мастерскую
и  там,  вынув  алмазы,  бросил  их  на  стол,  ожидая,  что  мастер Фонфред
подскочит от изумления.
     Фонфред,  прищурясь,  весьма  спокойно  сгреб  к  себе камни и принялся
исследовать  их,  временами поднимая на меня замкнутый, испытующий взгляд. Я
сидел,  как  на  иголках.  Больше  всего  мучило меня незнание истинной цены
драгоценностей;  поэтому,  чтобы  не  вышло что-нибудь, решил я заломить как
можно  больше. Вдруг Фонфред покраснел, и я объяснил это волнением жадности.
Он сказал:
     - Милый  друг,  алмазы эти ты продаешь, разумеется. Без компаньона я не
могу  решить, какая сумма прилична их блеску и редкости. Подожди меня здесь;
наше совещание продлится недолго.
     Он  вышел.  Блаженное чувство наполняло меня - предвкушение радостного,
пышного  богатства.  Дверь грозно и стремительно распахнулась; стража, гремя
оружием,  наполнила  комнату,  и  я вскочил, как пораженный стрелой. Впереди
всех стоял Фонфред, указывая на меня жестокой рукой:
     - Вот  мошенник,  ребята!  Он  пытался  продать мне, под видом алмазов,
простое стекло. Отведите его в тюрьму.
     - Стекло,  негодяй?!  - завопил я, бросаясь к предателю. - Погодите, он
хочет меня ограбить!
     - Смешно  грабить  нищего  пройдоху, как ты, - возразил Фонфред. - Твои
камни  - стекло. Один из них я оставлю, как доказательство, а остальные... -
и  он, смеясь, бросил в окно гибельные мои алмазы. - Впрочем, у тебя, верно,
найдется еще достаточно гнусных подделок...
     Все  это  я писал и дописывал в тюрьме. Утром меня повесят. Тюрьма - та
самая,  откуда  я  изловчился  скрыться,  разогнув  поленом решетку. Сторожа
узнали  меня,  и  я вынес побои, едва не отправившие злосчастного Франсуа на
тот свет.
     В  часы,  когда  мрак,  голод,  бешенство и тоска изливались рыданиями,
когда  чувства  и  мысли  сливались  в беззвучный вой, - передо мной вставал
призрак  задушенного.  Как  ужасно  его  кроткое,  безумное, худое лицо! Две
черные  руки  впиваются в его шею, а он пытается оторвать их и шепчет. Когда
он,  наконец,  скрывается, растаяв в таинственной бездне загробных ужасов, я
все еще слышу:
     - Принеси  мне  цветов,  Франсуа. Принеси ромашки, дающей спокойствие и
веселье.  И  пестрых  тюльпанов,  обостряющих  слух. И медвяниц, прогоняющих
ночное   томление.   Не   забудь   ландышей   и   фиалок,   дающих  нежность
воспоминаниям, и возьми еще все то, что я скажу дальше...
     Старик  -  ты делал стекло, в наивной и безумной мечте представляя, что
помощью  волшебства  создашь  несметное  состояние!  О,  хилый дурак, жалкий
безумец,  одевающий  Францию  в бархат, кружева и парчу, - мне нужны алмазы!
Ты  стар  был  и  полумертв, а я силен, я много хочу съесть и выпить, я могу
бегать, прыгать, любить - все могу, а ты - ничего.
     Он верил, что сундук полон алмазов. Будь проклят!
     А,  Монфокон, - я вижу тебя! Вот твоя виселица, вот петля. Здравствуй и
прощай, темный палач!


ПРИМЕЧАНИЯ

     Ученик  чародея.  Впервые  - журнал "Огонек", 1917, Э 17. Печатается по
сборнику "Огонь и вода", М., Федерация, 1930.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Путешественник Уы-Фью-Эой



     -----------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 6. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 4 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


     Это пролетело в Ножане.
     Но  прежде я должен объяснить, что страсть к путешествиям вовлекла меня
в  четыре  кругосветные рейса; совершив их, я с простодушием игрока посетил,
еще  кроме  того,  отдельно,  в разное время - Австралию, Полинезию, Индию и
Тибет.
     Но  я  не  был  сыт.  Что я видел? Лишь горизонты по обеим сторонам тех
линеек,  какие вычертил собственной особой своей вокруг океанов и материков.
Я  видел крошки хлеба, но не обозрел хлеба. Не видел всего. Всего! И никогда
не  увижу,  ибо  для  того, чтобы увидеть на земном шаре все, требуется, при
благоприятных   условиях   и   бесконечном  количестве  денег,  -  четыреста
шестьдесят один год, без остановок и сна.
     Так  высчитал Дюклен О'Гунтас. Этому вы поверите, если я вам скажу, что
для  того,  чтобы  пройти  решительно  по всем улицам Лондона (только), надо
пожертвовать три года и три месяца.
     Итак, я устал и проиграл. Я почти ничего не видел на нашей планете.
     Мое  отчаяние  было  безмерно. В таком состоянии в Ножане 14 марта 1903
г. я вышел на улицу из гостиницы "Голубой Кролик".
     В этот момент невиннейший ветерок змейкой промел уличную пыль.
     Под  ноги  шаловливому  ветерку бросился встречный малюсенький ветерок,
от чего поднялся крошечный пыльный смерчик и засорил мне глаза.
     Пока  я  протирал  глаза,  было слышно, как возле меня сопит и свистит,
временами  тяжело  отдуваясь, некий человек в грязном и лохматом плаще. Плащ
был  из  парусины,  такой  штопаной  и грязной, что, надо думать, побыла она
довольно  на  мачте.  Его  мутная  борода  торчала  вперед,  как  клок сена,
удерживаемая  в  таком  положении,  вероятно,  ветром,  который  вдруг  стал
порывист  и  силен.  На  непричесанной  голове этого человека черным шлепком
лежала  крошечная  плюшевая шапочка, подвязанная под подбородок обыкновенной
веревкой.
     Как  поднялась  пыль,  то я не мог толком рассмотреть его лицо... Черты
эти  перебегали,  как  струи;  я  припомнил  лишь  огромные  дыры хлопающих,
волосатых   ноздрей   и   что-то   чрезвычайно   ветреное   во  всем  складе
пренеприятной, хотя добродушной, физиономии.
     Мы  как-то  сразу  познакомились,  с  первого  взгляда.  Положим, я был
подвыпивши;  кроме  того,  оба  заговорили  сразу,  и к тому же я никогда не
слышал,  чтобы  у  человека так завлекательно свистело в носу. Что-то было в
этом  неудержимом  высвистывании  от нынешней капающей и скребущей музыки. И
он дышал так громко, что с улицы улетели все голуби.
     Он сказал:
     - А?  Что?  Эй!  Фью! Глаз засорил? Чихнул? Не беда! Клянусь муссоном и
бризом!  Пассатом  и  норд-вестом! Это я, я! Путешественник! Что? Как зовут?
Уы-Фью-Эой! Ой! А-а! У-у-ы!
     Я  не  тотчас  ответил,  так  как наблюдал охоту степенного человека за
собственным  котелком. Котелок летел к набережной. Оглянувшись, я увидел еще
много  людей,  ловивших  что  бог  пошлет:  шляпы,  газеты, вырванные из рук
порывом пыльной стихии; шлепнулся пузатый ребенок.
     - Ну,  вот...  -  сказал  Фью  (пусть  читатель  попробует величать его
полным   именем   без  опасности  для  языка),  -  всегда  неудовольствие...
беготня...  и никогда... клянусь мистралем, ну, и аквилоном... никогда, чтоб
тихо,  спокойно... А хочется поговорить... уы... у-у-у... по душам. Нагнать,
приласкать.  А ты недоволен? Чем? Чем? Чем, клянусь, уже просто - зефиром, с
чего начал.
     Кто  объяснит  порывы откровенности - искренности, внезапного доверия к
существу,  само  имя  которого,  казалось, лишено костей, а фигура вихляется
как  надутая  воздухом.  Но  сей бродяга так подкупающе свистел носом, что я
сказал все.
     Фью  загудел:  "Ах  так? Клянусь насморком! Клянусь розой ветров! Везде
быть?  Все  видеть?  Из  шага  в  шаг? Все города и дома? Все войны и пески?
Забрать  глобус  в  живот? Ой-ой-ой-ой! Фью-фью! Это я видел! Я один, фью! И
никто  больше! Слушай: клянусь братом. С тех пор, как существует что-нибудь,
что  можно видеть глазами, - я уже везде был. И путешествовал без передышки.
Заметь,  что  я  никогда  не  дышу в себя, как это делаете вы раз двадцать в
минуту.  Я не люблю этого. Хочешь знать, что я видел? Как раз все то, что ты
не  видел, и то, что ты. Что англичане? Дети они. Возьми проволоку и уложи в
спираль  вокруг  пестрого шара от полюса до полюса, оборот к обороту - это я
там  был! Везде был! Помнишь, когда еще не было ничего, кроме чего-то такого
живого,  скользкого  и  воды?  И  страшнейших  болот, где, скажем, тогдашняя
осока  толщиной  в  мачту.  Ну,  все  равно.  Я  путешествовал  на триремах,
галиотах,  клиперах, фрегатах и джонках. Короче говоря, на каком месте ты ни
развернешь книгу истории..."
     - Жизненный эликсир, - сказал я, - ты пил жизненный эликсир?
     - Я  ничего  не  пью.  И ты не пей. Вредно! Клянусь сирокко! Пей только
мое  дыхание.  Слушай  меня.  Я  врать не буду. Хочешь? Хочешь пить дыхание?
Мое! Мое! Клянусь ураганом!
     Мы  в  это  время  подошли  к  набережной,  где  немедленно,  на разрез
течению,  бросился  по  воде  овал  стремительной ряби, а плохо закрепленные
паруса  барок,  выстрелив,  как  бумажные  хлопушки, выпятились и уперлись в
воздух. Крутая волна пошла валять лодки с борта на борт.
     - Да, выпить бы чего... - пробормотал я.
     В  тот  же  момент  пахнуло нам в лицо с юга. Странный, резкий и яркий,
как  блеск  молнии,  аромат коснулся моего сердца; но ветер ударил с запада,
дыша  кардифом  и  железом;  ветер повернул ко мне свое северное лицо, облив
свежестью  громадного  голубого  льда  в  свете  небесной разноцветной игры;
наконец,  подобный  медлительному  и глухому удару там-тама, восточный порыв
хлынул в лицо сном и сладким оцепенением.
     Вдруг  вода  успокоилась, облака разошлись, паруса свисли. Я оглянулся:
никого  не  было.  Только  на горизонте нечто, подобное прихотливому облаку,
быстро  двигалось  среди  белых,  ленивых  туч  с  вытянутым вперед обрывком
тумана,  который,  при  некотором  усилии  воображения,  можно  было  счесть
похожим на чью-то бороду.
     Ах,  обман!  Ах, мерзостный, все высмыгавший, все видевший пересмешник!
О,  жажда,  ненасытная жажда видеть и пережить все, страсть, побивающая всех
других  добрых  чертей  этого  рода!  Ветер,  ветер! С тобой всегда грусть и
тоска.  Ведь  слышит  он  меня и стучится в трубу, где звонко чихает в сажу,
выпевая рапсодию.
     Шалун! Я затопил печку, а он выкинул дым.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Путешественник  Уы-Фью-Эой.  Впервые  -  "Красная  газета",  веч. вып.,
1923, 31 января.

     Пассат - постоянный северо-восточный ветер.
     Зефир - здесь: теплый западный ветер.
     Мистраль - холодный северный или северо-восточный ветер.
     Аквилон - сильный северный ветер.
     Триремы - у древних римлян - суда с тремя рядами весел.
     Кардиф  -  здесь:  уголь  -  от английского города Кардиффа, известного
угольными шахтами.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Встречи и приключения



     -----------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 6. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 4 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


     В  апреле  1927  года  в  Феодосию  пришел  парусник  капитана  Дюка  -
"Марианна",  и  я  уже  уговорился с ним о поездке на этом судне до Мессины,
откуда  имел  уже  телеграмму  от  капитана  Грея, сообщавшую, что его судно
"Секрет"  будет  ожидать  меня  для  выполнения нашей общей затеи: посещения
Зурбагана,  Лисса,  Сан-Риоля,  Покета  и  иных мест, где произошли события,
описанные  мною  в  книгах "Алые паруса", "Золотая цепь", "Блистающий мир" и
проч.
     Я  прибыл  на "Марианне" в Мессину 16 мая. Со мной ехали Томас Гарвей и
его  жена  Дези,  история  которых  описана  мной  в  еще не вышедшем романе
"Бегущая  по  волнам"*.  Я  снова  увидел Ассоль; ничто не изменилось в ней,
кроме  возраста,  но  об этих вещах говорить печатно, вне форм литературного
произведения, недопустимо. Я ограничусь кратким отчетом.
     ______________
     *  Настоящие  имена всех моих друзей и знакомых не могут быть упомянуты
по вполне понятным причинам. - А.С.Г.

     Прощаясь  с  Дюком, я взял с него обещание, что в следующий его рейс на
Черное  море  он  съездит со мной в Москву. Прибыв в Лисс, мы застали честно
дожидавшихся  нас Санди Пруэля, Дюрока и Молли. Тогда же я послал телеграмму
Друду  в  Тух,  близ  Покета,  получив  краткий  ответ  от  его  жены  Тави:
"Здравствуйте  и  прощайте".  Ничего  более  не  было  сообщено  нам, причем
несколько  позже  Гарвей получил известие от доктора Филатра, гласившее, что
Друд отсутствует и вернется в Тух не раньше июня.
     2   июня   "Секрет"  прибыл  в  Каперну,  селение,  так  взбудораженное
несколько  лет  назад  явлением  "Алых парусов". Ассоль не захотела сойти на
берег,  так  же  поступил  и  Грей. Мы ограничились тем, что послали гонца и
шлюпку  за  Летикой,  уже  давно  жившим  в  Каперне,  женатым и по-прежнему
говорящим  стихами;  как  умею,  перевожу  его  новости: "Там, где домик был
уютный,  бедный,  дикий  и  простой,  поселился  дачник  мутный, домик снес,
построил  свой.  Вас,  Ассоль,  с волненьем вижу; помнить горд и видеть рад;
вас  ничем я не обижу, потому, что я - комрад. Видеть Грея, капитана, с вами
-  для  меня  равно,  что  из  прошлого  тумана  выдвигается  звено.  Будьте
счастливы  и  верьте,  что  единственный  наш  путь  -  помнить о друзьях до
смерти, любящих - не обмануть".
     Его  взяли  с  собой,  и  дальше  мы  следовали  в  дружном  обществе в
Зурбаган.  Уже  я  знал  о гибели Хоггея, крупного миллионера, бесчеловечные
опыты  которого  с  живыми людьми (см. "Пропавшее солнце") возбудили наконец
судебный  процесс.  Хоггей  застрелился,  приказав,  чтобы  его  сердце было
помещено  в  вырезанный из целого хрусталя сосуд с надписью: "Оно не боялось
ни  зла,  ни  добра".  Там  же,  тщательно  разыскивая адреса, я нашел Режи,
"королеву  ресниц".  Ее материальное положение было ужасно, и мы сделали для
нее, что могли.
     Самое  сильное  впечатление  произвело  на  меня  посещение  Лисса, а в
частности  дворца  Ганувера  на  мысе  Гардена,  и его могилы, носящей следы
тщательной  заботы Дюрока и Молли. Вся могила была в цветах: в желтых розах,
символах золота и любви.
     Самый  дворец,  отошедший  по  сложному иску к сомнительному наследнику
Ганувера,  который  даже  не  жил в нем, стал нам доступен лишь после особой
любезности  управляющего,  Генри  Симпсона, которому, как и всем, помогавшим
мне, считаю обязанностью выразить живейшую благодарность.
     Мы  посетили залу с падающими стенами, но ток был закрыт, и Дези тщетно
ощупывала  чешуйчатые  колонны,  добиваясь  того  эффекта,  какой  описан  в
"Золотой  цепи".  Во всяком случае, она с удовольствием осмотрела дом. Молли
ушла;  ее  воспоминания были еще тяжелы и сильны. Смотря на большую дверь, я