было  учить  (как  раз
наоборот), а потому,  что  нетренированные  солдаты  находились  на  пределе
физических сил и бесконечно совершали одну ошибку за другой  уже  просто  по
причине усталости.
   Скомандовав отбой и отправив своих музыкантов  на  отдых,  Мигель  провел
меня в свой кабинет, куда дневальный принес бутерброды и кофе.
   Покончив  с  едой,  я  встал  и  подошел  к   стене,   где   висела   так
заинтересовавшая меня в первое посещение "ископаемая" волынка.
   - Ну и штучка... Ян скромно признался, что кое-как  сможет  справиться  с
шотландской волынкой, ну а если мне хочется послушать вот  эту,  то  следует
попросить Мигеля.
   Мигель смотрел на меня из-за стола и улыбался. Эти утренние  часы  учений
изменили его до неузнаваемости, о чем он сам не догадывался.  Он  помолодел,
повеселел, и, конечно, ему  был  приятен  мой  интерес  к  этому  необычному
инструменту.
   - Она называется gaita gallega. А если точнее - это один из  видов  gaita
gallega - волынки, которую делали в Галисии  на  планете  Земля  и  которую,
пожалуй, можно и сейчас там встретить. Если  умеешь  играть  на  шотландской
волынке, то справиться с этим инструментом не составляет особого  труда.  Ян
поскромничал  или  хотел,  чтобы  я   продемонстрировал   свои   музыкальные
способности.
   - Наверное, он считает, что у тебя получится гораздо лучше.
   - Хорошо... - Мигель снова улыбнулся. - Ну  разве  что  чуть-чуть.  -  Он
встал из-за стола и подошел ко мне. - Ты действительно хочешь ее послушать?
   - Очень хочу.
   - Тогда выйдем отсюда, - предложил Мигель, снимая инструмент со стены.  -
Она не предназначена для столь маленькой комнаты.
   Мы вернулись на террасу, туда, где  совсем  недавно  отрабатывали  боевые
приемы и где до поры застыло в молчании грозное оружие. Рядом с ним  постоял
Мигель в коротком раздумье, и вот уже ремень, прикрепленный к  обоим  концам
басовой трубы, перекинут через плечо, сама труба,  словно  указующий  перст,
направлена  в  небо;  губы  его  обхватили  мундштук,  пальцы  пробежали  по
отверстиям в сопелке, меха набрали воздух, и он начал играть.
   Музыка волынки-подобна дорсайскому виски. Или  вы  не  выносите  ее,  или
считаете непревзойденной и ни с чем несравнимой. Я  принадлежу  к  тем,  кто
находит своеобразную прелесть в этих звуках. Здесь, в Гебель-Нахаре, я понял
- почему. Мои предки - не только  шотландские  горцы;  течет  в  моих  жилах
немалая толика испанской крови, а  вот  сейчас  я  узнал,  что  полюбившийся
инструмент по праву принадлежит и моим испанским предкам.
   Меряя шагами площадку,  Мигель  играл  незатейливую  шотландскую  мелодию
"Лесные цветы", вдруг он резко остановился, сделал шаг к крепостной стене и,
устремив свой взгляд на равнину, заиграл незнакомое.
   Пусть найдутся достойные слова для описания  охвативших  меня  чувств.  В
ритме мелодии не было ничего шотландского. Она была испанская - испанская по
духу, испанская "до мозга  костей".  Заключенная  в  изысканную  музыкальную
форму,  мелодия  превращалась  в  яростный,  гневный  вызов,   от   которого
пульсирует в жилах кровь и волосы на голове поднимаются дыбом.
   Мигель закончил на протяжной, как стон, затухающей  ноте,  снял  с  плеча
лишенный воздуха мешок, повернулся, и я увидел его лицо - лицо,  с  которого
исчезло выражение юношеского задора. Передо мной стоял усталый, опустошенный
человек.
   - Что это было? - спросил я.
   - Для приличной компании у нее есть приличное название, -  тихо  произнес
он. - Но его забыли. Нахарцы называют ее просто "Su Madre".
   - Вот что ты должен сыграть, если хочешь вызвать на бой врага.
   Неожиданно, словно последние силы покинули его, Мигель  тяжело  опустился
на уступ крепостной стены и сложил на коленях волынку.
   - И они любят меня. - Он слепо глядел  на  ровные  стены  казарм.  -  Мой
оркестр, мой полк - они любят меня.
   - Во всяком правиле есть свои исключения, - не  отрывая  взгляда  от  его
лица, сказал я, - но обычно солдаты, служащие под началом  офицера-дорсайца,
любят его.
   - Я говорю не об этом.  -  Мигель  продолжал  упорно  разглядывать  серую
казарменную стену. - Ни для кого здесь не секрет, что  я  решил  никогда  не
брать в руки оружие, - с того самого дня, когда я подписал контракт  и  стал
капельмейстером.
   - Хорошо, - кивнул я. - Пусть будет так. Он поднял на меня глаза и  снова
отвел их в сторону.
   - Ты знаешь, как в этой сумасшедшей стране с ее  непонятной  культурой  и
извращенными традициями смотрят на трусов -  людей,  которые  могут,  но  не
хотят сражаться. Они делают все, чтобы уничтожить даже память о них на  этой
земле. Высшая доблесть мужчины - уничтожить труса. Но меня не трогают.  Даже
на дуэли не вызывают.
   - Они не верят тебе.
   - Не верят... - повторил он,  и  жестким,  яростным  стало  его  лицо.  -
Почему?
   - Потому что они слышат лишь слова, - резко ответил  я.  -  На  каком  бы
языке ты ни говорил - слова есть занавес,  за  которым  скрываются  истинные
мысли. Ты произносишь - "никогда не возьму в руки оружие", и они понимают  -
ты настолько искусно владеешь этим оружием, что здесь тебе  нет  равных.  По
манере речи, даже по твоей походке они видят, что  ты  можешь,  и  не  верят
тебе. Как же иначе?
   - Это ложь! - воскликнул в одно мгновение оказавшийся на ногах Мигель.  -
Я верю, и это свято для меня. С тех пор...
   Он замолчал.
   - Может быть, нам стоит продолжить учения? - как можно мягче произнес я.
   - Нет! -  резко  бросил  он.  -  Я  обязан  это  сказать.  Может,  другой
возможности не будет... Я хочу, чтобы хоть кто-нибудь...
   Мигель замер на полуслове. Он должен был сказать - "чтобы хоть кто-нибудь
понял".., но не мог заставить себя произнести эти слова. А я не  мог  помочь
ему. После смерти Элизы я научился выслушивать людей. И есть во  мне  нечто,
безошибочно подсказывающее, когда нужно  сказать,  а  когда  промолчать,  не
помогать  твоим  собеседникам  высказать  то,  что  хотят,  но  не  решаются
произнести вслух. И сейчас я тоже молчал.
   Несколько долгих секунд на лице Мигеля, как в зеркале,  отражались  следы
яростной внутренней борьбы, но вот оно разгладилось, успокоилось - мир снова
установился в его душе.
   - Нет, - словно убеждая самого себя, повторил он. - То, что думают  люди,
ничего не значит. Вряд ли мы переживем завтрашний день, и поэтому  я  должен
знать...
   Он внимательно смотрел на меня.
   - Я обязан объясниться и хорошо, что рядом оказался  такой  человек,  как
ты. Наши семьи живут одной жизнью, мы из одного кантона, нас  окружают  одни
соседи, у нас одни предки...
   - Ты никогда не думал, что не обязан никому ничего объяснять?  -  спросил
я. - Когда родители поднимают тебя на ноги, они тем самым отдают долг  своим
родителям, не более. Хорошо, допустим, ты чувствуешь себя обязанным - и  это
спорный вопрос, потому что с тех пор, как  Дорсай  стал  планетой  свободных
граждан,  наш  единственный  и  главный  долг  -  добывать  ей  средства   к
существованию, заключая межпланетные контракты. Ты свой долг выполнил - стал
капельмейстером. Все остальное - твои личные дела.
   И это было правдой. Важнейшей обменной валютой  в  межпланетной  торговле
являлись не природные ресурсы, как вам  мог  ответить  школьник,  а  рабочая
сила. Товаром населенных миров служили знания,  умения,  навыки  -  то,  чем
обладает отдельная человеческая личность. Средства,  заработанные  дорсайцем
на Ньютоне, позволяли Дорсаю заключить контракт с ньютонским геофизиком  или
пригласить психолога с Культиса. Часть заработка дорсаец  отчислял  планете.
Разумеется,  полевой  командир  получает  несравненно   выше,   но   и   как
капельмейстер  Мигель  с  лихвой  окупил  затраты  на  свое  образование   и
подготовку. - - Не об этом я говорю, - начал он.
   - Нет, - перебил я - ты говоришь о долге и чести и понимаешь их так,  как
принято среди нахарцев.
   Он плотно сжал губы, его лицо напряглось.
   - Из твоих слов я понял единственное - ты не желаешь слушать меня. Ну что
же, я не удивлен...
   - Ну вот и сейчас ты говоришь как настоящий  нахарец.  Не  сомневайся,  я
выслушаю все, что ты захочешь мне сказать.
   - Тогда присядем. - Он опустился на каменный выступ в стене,  а  я  занял
место напротив.
   - Как ты думаешь, я счастлив? - спросил он и сам ответил:
   - Да, я счастлив. А почему бы нет? Я получил все, что хотел. Я на военной
службе, меня окружает все, к чему я привык с рождения, у меня есть  чувство,
что живу той жизнью, к которой готовила меня семья. Я один  из  наших.  Все,
что я делаю,  получается  лучше,  чем  у  многих,  -  в  этом  надежды  моих
нанимателей оправдались. А  основной  работой  стала  музыка  -  моя  вторая
любовь. Солдаты уважают меня, а  полк  гордится  мной.  Наконец,  начальники
ценят меня.
   Кивая головой, я подтверждал справедливость каждого сказанного им слова.
   - Но есть и обратная сторона медали. - Его пальцы сжали  волынку,  и  она
издала жалобный звук, похожий на стон.
   - Твой отказ воевать?
   - Да. - Он вскочил с места и, меряя шагами  площадку,  заговорил  быстро,
отрывисто, заметно волнуясь. - Отрицание насилия... Это чувство, оно жило во
мне наравне с другими... Я мечтал о подвигах, о войнах и битвах, про которые
рассказывали мне старшие. Когда я был молод, чувство это и  мечты  уживались
рядом, не мешая друг другу. Так могло быть, потому  что  в  мечтах  на  поле
брани  не  проливалась  кровь,  а  битвы  выигрывались  без  единой  жертвы.
Неестественность  уживающихся  рядом  чувств  не  пугала..,  все  должно   с
возрастом как-то определиться. Так я считал и верил.  Тем  более,  за  время
обучения в Академии ты, конечно, никого не убиваешь.
   - Ни один человек с нормальной  психикой  не  скажет,  что  ему  нравится
убивать, - сказал я. - Все считают нас на  голову  выше  остальных  военных,
потому что мы, дорсайцы, можем в  большинстве  случаев  одержать  бескровную
победу там, где остальные горами трупов завалят поле сражения.  Этим  мы  не
только сберегаем деньга своим нанимателям, но, что гораздо важнее, разрушаем
непременное условие войны - ее жестокость и остаемся людьми. Мерило доблести
военачальника - не оставленные на поле брани трупы и не изувеченные тела его
солдат. Помнишь слова Клетуса? Он ненавидел насилие так же страстно,  как  и
ты ненавидишь его.
   - Но он делал это! -  Мигель  повернулся,  и  я  увидел  осунувшееся,  со
скулами, обтянутыми кожей, лицо. - И ты сейчас будешь. И Ян, и Кенси.
   Пожалуй, против этих слов Мигеля мне нечего было возразить.
   - Видишь, - снова быстро заговорил он, - какая бездонная  пропасть  лежит
между Академией и реальным миром. Ты уходишь в  большую  жизнь  и  рано  или
поздно начинаешь убивать. Если ты держишь в руках меч, то придет время, и ты
будешь убивать этим мечом. Когда я закончил Академию и получил право  надеть
офицерскую форму, пришло время делать выбор - и  я  его  сделал.  Я  не  мог
причинять никому боль, если даже моя жизнь зависела от этого.  Но  в  то  же
время я чувствовал себя солдатом и только солдатом. Меня так воспитывали.  Я
не хочу другой жизни, я люблю такую жизнь  и  не  понимаю,  как  можно  жить
иначе.
   Неожиданно Мигель замолчал. Он стоял и смотрел на степь и  переливающиеся
вдали огни мятежного лагеря.
   - Вот и все, - вздохнул он.
   - Да, - тихо согласился я. И тогда  Мигель  повернулся,  и  наши  взгляды
встретились.
   - Ты расскажешь моим родным? - спросил он. - Если  тебе  повезет  больше,
чем мне, и ты вернешься домой - расскажешь?
   - Да, я расскажу... Но нам еще рано думать о смерти.
   Он улыбнулся. Его неожиданная улыбка была грустной.
   - Я знаю. Все это камнем лежало на  душе..,  сейчас  стало  легче.  Я  не
утомил тебя?
   - Нет, все нормально.
   - Спасибо.
   Как бы пробуя на вес, он приподнял  gaita  и  посмотрел  на  нее,  словно
пытался вспомнить, почему она оказалась в его руках.
   - Через пятнадцать минут сюда придут солдаты, - сказал он. - Я постараюсь
справиться один, а у тебя освободится время для других дел.
   - Не хочешь ли ты сказать... - начал я, подозрительно разглядывая Мигеля,
- что без меня твои трубачи и барабанщики начнут быстрее  постигать  военные
науки?
   - Ты почти угадал, - ответил Мигель и рассмеялся. - Ко мне они  привыкли,
а при тебе нервничают, все валится у них из рук, они злятся на самих себя  и
еще больше ошибаются. Не знаю, как на это посмотрит Ян, но поверь, я понимаю
своих солдат и думаю, с одним начальником учеба пойдет быстрее.
   - Главное - получить результат. Пойду к Яну, попрошу другой работы.
   - Еще раз спасибо, - снова повторил он, и столько  искреннего  облегчения
послышалось в этих простых словах благодарности, и такое неожиданно  сильное
ответное чувство всколыхнулось в моей душе, что не нашел я  ответа,  а  лишь
молча помахал ему рукой.
   После долгих блужданий по коридорам кабинет Яна я все-таки нашел, но  вот
хозяина в нем не оказалось. Не зная, что делать, какое-то время  я  стоял  в
раздумье, пока не пришла в голову здравая мысль:  Падма,  Кенси  или  Аманда
наверняка работают у себя, и они-то уж точно знают, куда исчез командир.
   Снова отправился на поиски, и на этот  раз  мне  повезло:  за  заваленным
топографическими картами столом я нашел Кенси.
   - Ян? - рассеянно  переспросил  он.  -  Нет,  не  знаю.  Наверное,  скоро
вернется...  Да,  сегодня  ночью  мне   потребуется   твоя   помощь.   Нужно
заминировать горный склон. Это сделают люди  Мигеля,  но,  чтобы  они  могли
работать  спокойно,  придется  нам  с  тобой   немного   прогуляться.   Если
понадобится, "очистим" склон от возможных  наблюдателей.  Потом,  где-то  до
рассвета, пойдем к лагерю и на месте,  хотя  бы  приблизительно,  определим,
сколько их там, чем вооружены и так далее...
   - Вот и отлично. Я выспался на сто ночей вперед и теперь готов  к  любому
заданию.
   - А что касается Яна, попробуй спросить у экзота или Аманды.
   - Спасибо, так и сделаю.
   Через две двери от кабинета Кенси, в большом зале, за  длинным  столом  с
распечатками каких-то текстов и мерцающим экраном  монитора,  я  нашел  тех,
кого искал. Стоило мне приоткрыть дверь, как две  пары  глаз  уставились  на
непрошеного гостя, и если в глазах Падмы застыл  вопрос,  то  Аманда  просто
скользнула по мне взглядом, в котором читалось явное  нежелание  отвлекаться
от поглотившего ее без остатка, крайне важного, не терпящего  отлагательства
дела.
   - Один вопрос... - нерешительно начал я.
   - Я сейчас выйду, - ответил Падма и, уже обращаясь к Аманде, добавил:
   - Продолжай.
   Аманда  без  лишних  слов  снова  занялась  глубокомысленным  созерцанием
мигающего экрана, а Падма  поднялся  со  своего  места,  вышел  и  аккуратно
прикрыл за собой дверь.
   - Я ищу Яна.
   - Совершенно не представляю, где он может быть, - пожал плечами Падма.  -
Где-то вокруг Гебель-Нахара.., следовательно, везде.
   - Та-ак, значит, не здесь, - протянул я и,  кивком  головы  показывая  на
закрытую дверь, спросил:
   - Не получается у Аманды с решением?
   - Совсем не обязательно так думать,  -  улыбнулся  он  и  обвел  взглядом
комнату с окном во всю стену и рядом тяжелых кресел - неизменными атрибутами
всех кабинетов Гебель-Нахара.
   - Почему бы нам не присесть... Если Ян  будет  возвращаться  к  себе,  он
непременно пройдет мимо нас, а если появится на террасе,  мы  увидим  его  в
окне...
   - Пожалуй, будет не совсем правильно говорить, что Аманда занята  поиском
юридических аспектов решения вставших перед нами  проблем,  -  начал  Падма,
стоило каждому из нас занять свое кресло. - Надеюсь, ты понимаешь, о чем я?
   - К сожалению, о ее работе я имею весьма и весьма смутное  представление.
Знаю лишь, что ее специальность появилась, когда при  заключении  контрактов
дорсайцы все чаще стали сталкиваться с тем, что договаривающаяся  сторона  в
одни и те же слова вкладывает полностью противоположный смысл или, в отличие
от нас, имеет совершенно иное представление о долге и чести.
   - Я знаю, - улыбнулся Падма.
   - Извините, я, кажется, увлекся.
   - Как посланнику мне часто  приходится  сталкиваться  с  проблемами,  над
разрешением  которых  сейчас  бьется  Аманда.  Я  живу   среди   людей,   не
принадлежащих  к  мирам  экзотов,  и  моя  задача   заключается   в   точном
определении, как эти люди понимают нас и как, в свою  очередь,  мы  понимаем
их. Вот почему я имею смелость утверждать,  что  многие  из  проблем  нельзя
рассматривать только с точки зрения юридической законности.
   - Например? - спросил я, чувствуя неожиданный прилив интереса.
   -  Пожалуй,  ты  сможешь  яснее  представить  закономерность   причин   и
следствий, если я скажу, что Аманда ищет ответы в социальной области.
   - Юридическая, социальная - это все понятно. Не далее как  сегодня  утром
Ян говорил, что решение, безусловно, есть, но найти его  за  столь  короткое
время - вот в чем задача... Значит, если я его правильно понял - даже  такой
клубок противоречий можно будет распутать и найти правильное решение?
   - Всегда можно, и даже не одно, - ответил мне  Падма.  -  -  Но  проблема
заключается в том, чтобы найти решение, которое предпочтете или, скажем так,
примете  вы.  Социальные  конфликты  создаются  человеком,  а  значит,   при
определенном воздействии человеком же могут быть и предотвращены.  Но  стоит
событию свершиться, тогда, увы, оно становится достоянием истории.  -  Падма
улыбнулся. - А историю, как известно, мы  изменить  не  в  силах.  Изменение
ожидаемого  события  предполагает  выделение  основных,  вовлеченных  в  это
событие сил и приложение определенных усилий для развития их в  нужном  тебе
направлении. А для того чтобы выявить эти силы, найти способ  воздействия  и
точку его приложения - требуется время.
   - А у нас этого времени как раз к нет.  Улыбка  медленно  сползла  с  губ
Падмы.
   - Да, у вас этого времени.., действительно нет. Я внимательно вгляделся в
лицо Падмы.
   - В таком случае, не пора ли  вам  самому  подумать,  что  настало  время
покинуть Гебель-Нахар? Думаю, не ошибусь, если скажу: едва нахарцы  ворвутся
сюда, они будут убивать, не разбираясь, кто перед ними.  Или  ваша  ценность
для Мары настолько мала, что вы предпочтете покончить  счеты  с  жизнью  под
ножами опьяненной кровью солдатни?
   - Хотелось бы думать, что я действительно такая важная персона, -  сказал
Падма. - Но видишь ли, возникшие здесь проблемы, по нашему мнению, вышли  за
рамки местного, я бы сказал - планетарного - явления. Онтогенетики  в  своих
разработках выявили ряд личностей, которые  в  определенных  обстоятельствах
потенциально могут оказать влияние на ход исторического  развития.  Конечно,
тут возможны ошибки, причем весьма существенные, номы считаем, что  в  любом
случае ценность информации, полученной при непосредственном общении с такими
людьми,  достаточно  велика,  и  это   заставляет   отбросить   все   прочие
соображения.
   - Влияющие на ход истории? Вы говорите о Уильяме? Кто может  быть  еще  -
ведь не Конде? Или кто-нибудь из лагеря революционеров?
   Падма покачал головой.
   - Если объявить, что вот такие-то  индивидуумы  способны  влиять  на  ход
исторических процессов, мы добьемся лишь того,  что  посеем  предрассудки  в
окружающей их социальной среде и внесем полнейшую неразбериху в  собственные
выводы, так как наша  наука  далеко  не  бесспорна  и  зачастую  приводит  к
ошибочным заключениям.
   - Подождите, подождите, так просто я теперь от вас не отстану. То, что вы
находитесь здесь, должно означать,  что  исследуемый  вами  индивидуум  тоже
находится  в  Гебель-Нахаре.  Вряд  ли  это  Ковде.  Как  бы  ни   сложились
обстоятельства, дни его  уже  сочтены.  Значит,  остаемся  мы.  Если  бы  не
странное желание поглубже зарыть  свои  способности,  Мигель  мог  бы  стать
вполне достойной кандидатурой. Я -  не  из  тех,  кто  переписывает  историю
заново. Значит, остается