день!  И
выйдет все, на хер, - через жопу да пот. А я буду заходить  смотреть.  Да  -
коль помрет ненароком,  сразу  позовите.  Я  его  вскрою,  посмотрю,  отчего
помер...
   Вот таким примерно образом проинструктировал литовский  коновал  Татьяну,
когда  произвел  первичный  осмотр.  На  мой  дурацкий  вопрос   по   поводу
вспомогательных препаратов и меднаблюдения фельдшер грозно выпучил  глаза  и
инспекционным тоном рыкнул:
   - Какие,  на  хер,  препараты?!  Сдурел?  Такие  сложные  хворобы  только
естественным путем и лечатся! Через жопу и пот. Ляжать! - И гордо  удалился,
не преминув на прощание стрельнуть у Татьяны бутылку водки.
   Домочадцы,  как  ни  странно,  наставления  этого   противного   коновала
восприняли буквально. Не усомнились ни капельки. И с ходу принялись  пичкать
меня  квашеной  капустой,  огурцами,  молоками,  затем  навели  пару  литров
кипяченого молока с медом. А после того как я, плача от  бессилия,  вынужден
был  все  это  употребить,  потащили  в  баню,  где  на  пятнадцатой  минуте
пребывания в страшной жаре ваш  покорный  слуга  благополучно  и  обверзался
прямо на полке. Не по злому умыслу, а  ввиду  несовместимости  употребленных
накануне ингредиентов. Стыдно было -  хоть  застрелись.  Хорошо,  пацаны  не
видели: случился сей  конфузец,  когда  меня  мыла  Татьяна,  не  доверившая
сыновьям  столь  ответственную  процедуру.  Она  все-таки  женщина,  всякого
повидала на своем  веку.  В  общем,  сплошная  принудительная  гомеопатия  с
обсерваторским уклоном.
   Однако ничего - не  помер  и  даже  поправляюсь,  недавно  ходить  начал.
Состояние примерно то же, как в ходе выздоровления после ранения -  со  мной
ранее неоднократно такое случалось. Только, как мне кажется, в этот раз силы
возвращаются ко мне слишком долго. То ли Бурлаков  идиот,  то  ли  я  старею
быстрее, чем хочется. Но - долго, очень долго...
   Курию  над  моей  загадочной  персоной  атаман  после   непродолжительных
размышлений вручил своей  родной  сестре  -  Татьяне  Егоровне  Жирносек.  И
вручил, как мне кажется, не без дальнего прицела.
   - Ты чего, нах, такой дорогой? - поинтересовался атаман после  того,  как
мы приехали в станицу и он совместно с доверенным лицом пересчитал  "снятые"
с операции деньги. - Знаешь чего, нах? Или сделал чего, нах?
   - Понятия не имею, нах, - простодушно  соврал  я.  -  Ничего  не  сделал,
ничего не знаю. Нах.
   - Он еще дражница!  -  весело  воскликнул  атаман,  даже  не  сымитировав
попытки возмутиться. Вообще-то говоря, казаки волею судьбы  отхватили  такую
сумму, что я, как мне кажется, мог  бы  и  потяжелее  выпендриваться  здесь.
Например, накатить всем подряд в пятачину, оты-меть полстаницы казачек, а  в
завершение обверзать квадратно-гнездовым методом главную площадь  и  поджечь
штаб, где еженедельно собирается казачий круг для решения насущных вопросов.
Но я не так воспитан. Да и не под силу мне вышеперечисленные  развлечения  -
слаб я... - Он еще прикалывается!  Так-таки  ничего  не  сделал,  ничего  не
знаешь? А за что ж, нах, такие деньги?
   - Подозреваю, что люб я им,  -  высказал  я  предположение.  -  Безмерно.
Безраздельно. А любовь, сам понимаешь, - она дороже всяких денег. Устраивает
такой вариант?
   - Ну, хрен с тобой, пусть будет так, - достаточно быстро  сдался  атаман,
подтвердив тем самым мое давешнее предположение, что  обитатели  ЗОНЫ  умеют
уважать чужие тайны (если получают за них большие деньги). - Хрен  с  тобой.
Мы тебя выходим, выкормим, на ноги поставим. В обиду не дадим - через  тебя,
нах, мы такой навар поимели с этого дозора, что теперь долго нужды ни в  чем
знать не будем. Потом как думаешь жить? Куда подашься или у нас останешься?
   - Пока не знаю, - уклончиво ответил  я.  -  Вообще  мне  пока  нельзя  на
большую землю. Всякие разные нехорошие ребята ищут меня. Смерти моей желают.
Хотел бы, если не прогоните, пока у вас остаться. Я  пригожусь  -  я  многое
умею...
   - Ну и любо! - наотмашь облагодетельствовал атаман.  -  Оставайся,  живи.
Горя за нами знать не будешь. Ты нам как брат будешь. Только об одном прошу.
Насчет денег того... ну, короче, не надо никому. Лады?
   - Тоже мне, тайна! - ухмыльнулся я. - Те, кто с тобой был, знают,  что  в
"дипломатах" не лаваши лежали. Полагаю, в настоящий момент уже  вся  станица
об этом знает - такие новости разлетаются быстрее ветра.
   - А вот и не прав ты, - хитро прищурился на меня атаман.  -  Те,  что  со
мной были, люди надежные. Язык умеют  за  зубами  держать.  Ну  подумаешь  -
деньги. А сколько? Никто не знает. Я специально слух  пустил  -  триста  тыщ
рублей. Главно, смотри сам не проболтайся. Тебе ж  на  руку  молчать  -  как
только  в  ЗОНЕ  узнают,  что  такие  деньги   взяли,   обязательно   начнут
интересоваться: а  кто  ж  такой  дорогой?!  Так  что  смотри  -  не  болтай
лишнего...
   Итак, атаман поверил, что я останусь у них навсегда, и  с  ходу  подсунул
меня своей сестренке, преследуя, как я уже говорил, определенную цель.
   Татьяна  -  казачья  вдова.  Полгода  назад  ее  мужа  убили  чечены.  Он
возглавлял  верховой  разъезд,  который  после  дежурной  ночи,  под   утро,
ненароком напоролся на банду, состоявшую  из  двух  десятков  бойцов.  Банда
собиралась просочиться через терскую границу  на  территорию  Стародубовской
области и заняться там чем-то  нехорошим  -  судя  по  тридцати  килограммам
тротила и десяти противотанковым  минам,  изъятым  после  в  числе  обычного
снаряжения.
   Разъезд, насчитывавший четверых казаков, занял рубеж  и  принял  неравный
бой. Пока мужики в станице собрались да  проскочили  на  пальбу  с  тяжелыми
пулеметами, четверо станичников пали смертью храбрых, оставив неподалеку  от
своей высотки шестерых мертвых "духов".
   Но раствориться в лесах и благополучно пересидеть  там  дневку  банде  не
удалось. Страшен был гнев батьки, потерявшего в одночасье  любимого  зятя  и
старшего сына, который нес службу под началом Ильи в ту  роковую  ночь.  Под
ружье встали все окрестные станицы, и казаки в буквальном  смысле  на  брюхе
избороздили каждый квадратный метр прилегающего к Литовской лесного массива.
К полудню станичники свезли на пологий  берег  Терека  семнадцать  трупов  -
троих достать не удалось, затравленные собаками, они утопли в болоте.  Трупы
выложили рядком на каменистом грунте и пустили в небо  три  красные  ракеты.
Стандартный привет жителям суверенной Ичкерии, сигнал,  смысл  которого  вот
уже несколько лет один и  тот  же:  "Заберите  своих  мертвых.  Стрелять  не
будем..."
   В общем, как бы красиво ни рассказывать о случившейся трагедии,  мужа  не
вернешь. Осталась вдова одна с двумя пацанами пятнадцати и  двенадцати  лет.
По сельским меркам это настоящая катастрофа: без мужика в казацком хозяйстве
- крах. Однако горе не сломило женщину: старше своих тридцати четырех она не
выглядит, лишь глубокая морщинка залегла поперек  бровей,  а  на  фотографии
полугодичной давности, когда муж еще жив был, нет этой  предательской  метки
скорби. А так - все при ней. Статная, стройная, в талии тонкая, длинноногая,
пышная, где положено, с телом  роскошным.  Кровь  с  молоком.  Глаза  серые,
большущие, загадочные, глянет - как обожжет. Ух-х-х! Казачка.  И  хозяйка  -
каких поискать. Дом справный, подворье в порядке,  как  при  мужике  добром,
скотина в наличии: две коровы, телка, свинство числом пять, куры,  кролы,  в
коллективной станичной отаре зимуют два десятка  овец.  Разумеется,  старший
брат  -  атаман,  помогает  чем  может,  и  тем  не   менее.   Для   сельчан
дополнительных объяснений не нужно,  а  горожанам  я  ответственно  заявляю,
пожив здесь девять дней (сам дитя каменных джунглей, потому  и  удивляюсь!):
чтобы содержать в порядке такое хозяйство да  еще  толком  воспитывать  двух
растущих оболтусов, нужно с утра до вечера вертеться вьюном. Или юлой -  как
вам будет угодно.
   Расторопная Татьяна не жалуется - сколько вижу ее, всегда  с  улыбкой,  с
озорными прибаутками. А вечерами, быстро прикончив домашние  дела,  успевает
выкроить время на чтение: в доме довольно приличная для  сельской  местности
библиотека, собранная в свое время Иль„й, ныне покойным...
   И чего же тогда, может кто-то возмутиться, такую распрекрасную цацу никто
не прибрал к рукам до сих пор? Может, я приврал кое-чего для красного словца
либо, наоборот, утаил нечто важное, с первого взгляда незаметное,  не  довел
до вашего сведения? Нет, не приврал. И не утаил ничего - не страдает Татьяна
потаенной мужикофобией, не  кромсает  долгими  зимними  ночами  трупы  своих
невесть куда пропадающих хахалей тупой дедовской шашкой.  Нету  их,  хахалей
так называемых. Все я рассказал вам так, как  оно  есть  на  самом  деле.  А
отчего так грустно? Да просто все наперекосяк  пошло  в  казачьем  войске  с
некоторых пор. Раньше, до революции, скажем, бабы в станицах в расцвете  сил
мерли как мухи от различных  женских  болячек,  которые  тутошние  бурлаковы
лечить были неспособны по ряду объективных причин, и ощущался в  них  острый
дефицит (в бабах, естественно, а  не  в  бурлаковых  -  этого  добра  всегда
хватало!). Во времена социалистического благоденствия, когда вырезанное  под
корень казачество начало постепенно расправлять крылья, сохранялся примерный
паритет в количественном соотношении между полами.
   А сейчас, на начало 1999 года, мы  можем  наблюдать  картину,  совершенно
противоположную той, что была до революции. Вот уже более пяти лет  на  этих
землях  идет  так  называемая  "мирная  война",   которая   имеет   реальную
перспективу  в  любой  момент  из  латентной  фазы  перескочить   в   разряд
широкомасштабных боевых действий с применением всех наличествующих  с  обеих
сторон истребительных средств. Несмотря  на  сладкоречивые  заверения  наших
высокопоставленных политических оптимистов, эта война, по сути, перманентна,
поскольку причины и противоречия, ее породившие, имеют  тупиковый  характер.
Они неразрешимы.
   Но это явления глобального порядка, эта каша варится где-то там, наверху,
в залах со сводчатыми потолками и разноцветным паркетом. А мы здесь, в ЗОНЕ,
поэтому давайте попроще. Гибнут  казаки.  Понемногу,  постепенно,  вроде  бы
немасштабно, не обвально - а так, десятками, сотнями, ежемесячно,  ежегодно,
эта  долбаная  латентная  перманентная  война  уносит   жизни   мужиков   из
приграничных станиц. Баб - навалом, мужиков - по пальцам можно  пересчитать.
Те, что получше, давно заняты и охраняются сурово от каких  бы  то  ни  было
эротических посягательств. К тем,  что  на  подходе  по  возрастному  цензу,
очередь. Занимают до рассвета, на руке цифру пишут.  "У  тебя  какой  номер?
Шешнадцатый? Ну так и подь в конец, не засти тута! А то щас как дам!"...
   А вообще приличных мужиков мало. Поголовное большинство пьянствует  -  то
ли от безысходности, то ли  от  постоянного  стресса.  Война,  говорят,  все
спишет. Я сам был на войне, знаю: после иной операции нет  лекарства  лучше,
чем  два  подряд  стакана  водки  под  бутерброд  с  салом.  Но  если  война
перманентна по сути, есть реальная перспектива, что войско в конечном  итоге
сопьется. Вон в Литовской мужики: как наступили на пробку под Новый  год  (а
меня, кстати, отняли у кабинетных тридцать первого  декабря  -  сделали  мне
новогодний подарок!), так до сих пор остановиться не  могут.  Рождественская
неделя, знаете ли. Вечно пьяная житуха.
   - Тоже мне, женихи! Алкаш на алкаше  сидит  и  алкашом  погоняет...  -  с
неописуемой досадой говорит  о  своих  односельчанах  Татьяна.  Даму  понять
можно. Кому понравится  с  пьянчугами  якшаться?  И  еще  нюанс,  из  личных
наблюдений. Муж  Татьяны,  Илья,  был  по  всем  статьям  хорош  -  судя  по
фотографиям и воспоминаниям сыновей.  Здоровенный  красивый  мужик,  умница,
работяга, увлекался техникой, к спиртному был равнодушен. Хозяйство  было  -
не хуже атаманского, дом полная чаша, "Нива" - восьмилетка  осталась  -  как
будто только что из автомагазина. После такого, согласитесь,  трудно  быстро
перестроиться и взять в дом какого-нибудь ханурика из числа свободных от  уз
Гименея станичников. Вот и перебивается одна. Что поделать - война  забирает
лучших, это не в наш просвещенный век придумано...
   Сеновал на Татьянином подворье сопряжен с зимним курятником.  Здоровенный
сарай перегорожен пополам жердями, в одной половине хранится сено, во второй
ютятся  чуть  более  трех  десятков  хохлаток.  Жирные,  вальяжные   и   тож
разноцветные - как нос  у  Джохара.  При  моем  появлении  куры  принимаются
оживленно кудахтать,  видимо,  ложно  надеются,  что  я  принес  им  чего-то
поклевать. А я ничего не принес - я тут по делам. Здоровенный  петух  Данила
понимает, что я пустой, и изо всех  сил  пытается  просунуть  свой  мясистый
гребень в узкую щель между жердями в надежде ущипнуть меня за ногу.
   Опасливо косясь на петуха, я  бочком  протискиваюсь  во  вторую  половину
сарая  и  приближаюсь  к  торчком  стоящей  лестнице,   по   которой   можно
вскарабкаться на чердак. Вот тут у меня возникают проблемы.  Так  называемое
летошнее сено, хранимое  в  сеновале  и  поедаемое  в  первую  очередь,  уже
кончилось. На полу лежит толстый слой сенной трухи. Чтобы набрать эту  труху
и оттащить коровам в ясли, мне нужен мешок. Где  лежат  мешки,  я  не  знаю,
придется обращаться к Татьяне. А неохота.  Зачем  давать  лишний  повод  для
нравоучительных наставлений? Подумает еще, что я шагу  ступить  без  нее  не
могу!
   Задрав голову, я смотрю на чердак - там, под самую стреху, плотно  набиты
тюки прессованного сена. Это основной запас длительного хранения.  Насколько
я успел разобраться в сельском хозяйстве, момент начала использования  этого
запаса оттягивается как можно дольше, дабы ранней  весной  не  остаться  без
кормов да не поморить скотину голодом.
   Голова слегка кружится, кровь медленно отливает ото лба к затылку -  слаб
я  еще.  Однако  задание  настолько  простое,   что   доложить   хозяйке   о
невозможности  его  выполнения  мне  просто   стыдно.   Всего-то   делов   -
вскарабкаться по лестнице наверх и надергать сена из первого подвернувшегося
под руку тюка.
   - Будешь подсматривать, сволочь, - гребень вырву,  -  серьезно  обещаю  я
Даниле, который внимательно следит за мной оранжевым глазом из-за загородки.
- Иди курами займись... - И начинаю штурмовать лестницу.
   Если бы  меня  сейчас  видел  кто  из  моих  боевых  братьев,  непременно
уписались  бы  со  смеху.  Не  потому,  что  злыдни  патологические   и   об
элементарном сострадании ближнему понятия не имеют. Просто лестница  -  один
из основных предметов рабочего инвентаря спецназа,  без  нее  в  нашем  деле
никак. А посему и отношение к лестнице особое -  трепетное,  можно  сказать.
Спортсменом можешь ты не быть, но стенолазом быть обязан. И  я,  как  каждый
нормальный офицер спецназа, будучи в обычной  физической  форме,  по  любого
рода вертикальным лестницам летал как  только  что  отпробовавший  скипидара
таракан. А когда приспичит, то и вниз головой, без страховки.
   Но сейчас, увы, я пребываю отнюдь не в форме. Можно сказать -  вообще  не
пребываю. А посему первые пять перекладин одолел спустя две минуты,  изрядно
вспотев и заполучив кровавые круги перед  глазами.  Бурлак,  сволота,  лживо
обещал, что если я не умру,  то  начну  резко  поправляться  после  седьмого
января. Я не умер, а сегодня уже девятое. Наврал, помощник смерти!  Нембутал
тебе в простату, коновал  хренов!  Отдохнув  с  минуту,  шепотом  поругался,
задрал голову наверх - осталось каких-нибудь четыре перекладины, и  вот  он,
желанный чердак с тюками.
   - Давай, спецназ, ты можешь! - скомандовал я себе. - Давай,  ты  молодец!
Ты Терминатор, ты Бэтмен - вперед! - И ухватился за  следующую  перекладину,
перенося вес тела с ноги на ногу.
   Хрясь! Перекладина на удивление легко отделилась от лестницы и осталась в
моей руке, издевательски оскалившись свежими изломами двух ржавых гвоздей.
   Чебулдых! Я моментально потерял равновесие, не удержался на одной руке и,
как и подобает настоящему Бэтмену, полетел. Только, увы, не вверх. Вскрикнул
громко - ударился задницей больно, хотя  внизу  был  довольно  толстый  слой
сенной тр"ухи. Если бы не слой, вообще расшибся бы  к  чертовой  матери.  На
вскрик немедля отреагировало все  скотство  в  радиусе  слышимости:  победно
выпятив грудь, гребешковый Данила мощно кукарекнул, забил  крылами,  скакнув
боком на жерди, хохлатки тревожно за-квохтали.  Джохар  во  дворе  досадливо
залаял с подвывом, за стенкой, в стайке, сопереживающе  взвизгнул  подсвинок
Зелимхан (к моему  Ахсалтакову  этот  никакого  отношения  не  имеет  -  его
прирежут на майские праздники в честь прежнего правителя Ичкерии) и принялся
моторно чесаться о доски, сотрясая стену.
   - Чтоб вы все сдохли, ублюдки!!! - плаксиво  воскликнул  я,  возлежа  под
лестницей и ощупывая себя на предмет определения целостности костей. -  Чтоб
из вас в один присест консервы сделали!!!
   На  шум,  как  и  следовало  ожидать,  прибежала   Татьяна:   распаренная
выскочила, руки в пене  -  видимо,  только  стирать  пристроилась.  В  одном
халатике, даже душегрея не накинула, ворвалась  в  сеновал,  быстро  оценила
ситуацию и тоже принялась ощупывать меня, причитая:
   - Господи, горе ты мое! Ну какого рожна тебя туда понесло, каличный?!  Ну
нету сена - меня позвать не мог?
   - Чего ты меня щупаешь, как дитятю! - враждебно вскинулся я, отбиваясь от
заботливых женских рук. - Я солдат! Я мужик - не смей со мной как с рахитом!
   - Мужик! - передразнила Татьяна. - Солдат! Тоже мне... Ничего не поломал?
Давай домой отведу.
   - Не хочу домой, - продолжал по инерции упорствовать я, отползая подальше
от лестницы.  -  Мне  здесь  нравится  -  я  тут  жить  теперь  буду.  -  И,
прислонившись  спиной  к  стене,  демонстративно  вставил  соломину  в  рот,
скрестил руки на груди и отвернулся в сторону.
   - Пффф! - смешливо фыркнула Татьяна. - Ну и живи.  А  как  жить  надоест,
сенца коровам в ясли закинешь - я сейчас надергаю. - И, ловко вскарабкавшись
по лестнице, принялась потрошить тюк, сбрасывая сено на пол.
   О-о! А  отсюда,  я  вам  скажу,  великолепный  пейзаж  открывается!  Нет,
Елисейских полей не наблюдаю, как, впрочем, и  Эйфелевой  башни.  А  трусики
беленькие вижу. Шелковые. С кружевной оторочкой. О-о! Галлюцинирую, что  ли?
Неожиданный переход болезни в очередную стадию, вызванный падением? Вывернул
голову, напрягая шею, устроился поудобнее,  ущипнул  себя  за  что-то.  Нет,
трусики. И все, что прилагается к трусикам,  -  в  мельчайших  подробностях.
О-о!
   Сердце пробно бухнуло изнутри о грудную клетку, проверило на прочность, и
поскакало галопом, нагнетая в частично атрофированную систему опасный  огонь
вожделения. В горле пересохло, я нервно сглотнул  хотел  было  зарычать,  но
вспомнил - и чуть не расплакался от досады на свою временную ущербность.
   - Вот вы, городские мужики,  -  что  дети  беспомощные,  -  словно  желая
подзадорить меня, принялась ворковать Татьяна,  продолжая  сноровисто  драть
сено из тюка и швырять его вниз. - Вот я давеча книжку читала. Так там  один
городской профессор  -  алкоголик,  конечно;  ну,  от  него  жена  ушла,  за
алкоголизм и ничегонеделанье - за неделю грязью оброс, посуда  заплесневела,
носками по квартире воняет, и не  только  носками  -  он  же,  гадина,  жопу
перестал вытирать! Ужас, короче...
   Чего она там бормочет? При чем здесь какой-то дегенеративный профессор? В
данном  случае  вопрос  имеет  место  не  о  судьбе  алкоголичного  придурка
какого-то, но о страсти,  вхолостую  сжигающей  раненого  офицера.  Нет,  не
раненого, и не офицера вовсе - давно уже не офицера. Но тем не менее! Да,  я
хочу ее. Я хочу ее утром, я хочу ее днем, и в любое время суток  я  хочу  ее
втроем. Вернее, за троих. Я вот  тут  недавно  заново  рождался  на  свет  и
поэтапно обретал все свойственные  человеку  желани