н был двенадцать миль длиной,
                      А сколько вглубь - не знаю.

                      Сражался храбро Малибор,
                      Текли потоки крови.
                      Корабль качался на волнах
                      В волнующемся море.

     В кают-компанию вошла кормчая Панделюма. Подойдя  к  столу  Коронала,
она остановилась с видом некоторого  замешательства  на  заросшем  шерстью
лице. Валентин жестом пригласил ее присоединиться, но она нахмурила  брови
и, отойдя, встала в сторонке.

                      Король-дракон коварен был
                      И, хоть сражались долго,
                      Он Малибора проглотил,
                      Как божию коровку.

                      И напоследок вам, друзья,
                      Хочу я так сказать:
                      Как бы охотник ни хитрил -
                      Он может дичью стать.

     - Что случилось, Панделюма? - спросил Валентин, когда затих последний
зычный куплет.
     - Драконы, мой лорд, идут с юга.
     - Много?
     - Очень много, мой лорд.
     - Вот видите? - не выдержал Тунигорн. - Мы накликали их этой дурацкой
песенкой!
     - Тогда споем еще разок, чтобы они оставили нас в покое  и  следовали
своей дорогой, - сказал Валентин и затянул снова:

                      Нарядный смелый Малибор
                      Любил волнение на море...

     Новая стая состояла из  нескольких  сот  особей  -  обширное  сборище
морских драконов, вереница  поражающих  воображение  туш.  Посредине  стаи
находилось девять громадных королей. Валентин старался не  подавать  виду,
что тревожится, хотя сам ощущал почти осязаемую угрозу, исходившую от этих
созданий. Впрочем, драконы проследовали мимо, не подходя к эскадре  ближе,
чем на три мили, и стремительно скрылись в северном направлении с какой-то
сверхъестественной целеустремленностью.
     Глубокой ночью, когда Валентин, доступный  любым  сновидениям,  спал,
ему привиделся странный сон. Посреди широкой долины, утыканной  угловатыми
скалами и изъязвленными  сухими  деревьями  без  листьев,  легкой  парящей
поступью по направлению к отдаленному морю передвигалось множество народу.
Он обнаружил среди них себя, в таких же, как и они, свободных  одеждах  из
какой-то воздушной белой ткани, которая развевалась сама по себе,  хотя  в
воздухе не чувствовалось ни дуновения. Никто из окружающих не казался  ему
знакомым, но в то же время у него не было ощущения того, что он  находится
среди чужаков: он знал, что тесно связан  с  этими  людьми,  что  они  его
попутчики в неких странствиях,  продолжавшихся  многие  месяцы,  возможно,
годы. А теперь путешествие подходит к своему завершению.
     Впереди раскинулось  море,  переливающееся  всеми  оттенками  цветов;
поверхность его колыхалась то ли из-за движений исполинских  созданий  под
водой, то ли из-за  притяжения  луны,  тяжело  зависшей  в  небе  огромным
янтарным  диском.  У  берега  изогнутыми  хрустально-прозрачными   когтями
вздымались и отступали в мертвой тишине  могучие  волны,  невесомо  ударяя
сверкающую сушу, будто были вовсе не волнами, а лишь  призраками  волн.  А
подальше от берега, за всей этой круговертью, вырисовывался в воде  темный
массивный силуэт.
     То был морской дракон, которого называли  драконом  Лорда  Кинникена,
считающийся крупнейшим среди  своих  собратьев.  Его  никогда  не  касался
гарпун охотника. От его гигантской  вытянутой  спины  с  костяным  гребнем
исходило  непереносимое  сияние,  чудесный  мерцающий  аметистовый   свет,
заполняющий небо и окрашивающий воду  в  темно-фиолетовые  тона.  Слышался
колокольный звон, который проникал повсюду  и  заполнял  душу,  вызванивая
безостановочно и торжественно, грозя расколоть мрачным трезвоном весь  мир
на две части.
     Дракон  неудержимо  двигался   к   берегу;   его   гигантская   пасть
разверзлась, подобно входу в пещеру.
     - Наконец пришел мой час,  -  произносит  король  драконов,  -  и  вы
принадлежите мне.
     Странники, привлеченные  и  завороженные  ослепительным  пульсирующим
свечением, исходящим от дракона,  парят  в  сторону  моря,  в  направлении
разверстой пасти.
     - Да. Да-а-а. Придите ко мне. Я -  водяной  король  Маазмоорн,  и  вы
принадлежите мне!
     Теперь дракон достигает отмели, волны расступаются перед  ним,  и  он
легко выходит на берег. Перезвон колоколов становится еще громче:  ужасный
звук неумолимо заполняет атмосферу, давит на нее, и с каждым новым  ударом
воздух становится  гуще,  тягучее,  теплее.  Драконий  король  расправляет
колоссальные крылообразные плавники, растущие из мясистых утолщений за его
головой, и с помощью крыльев делает бросок вперед, на морской песок. Когда
его массивная туша оказывается на суше, первые странники подходят к  нему,
без колебаний входят в его титаническую  утробу  и  исчезают;  а  за  ними
следуют и остальные нескончаемой вереницей добровольных жертв, стремящихся
к дракону в то время, как он ползет им навстречу.
     И они входят, и гигантская пасть поглощает их, и  Валентин  находится
среди них, и он спускается глубоко в бездну драконьего чрева. Он  попадает
в бесконечное замкнутое  пространство  и  видит,  что  оно  уже  заполнено
неисчислимым множеством - миллионами, миллиардами - проглоченных, в  числе
которых люди и скандары, врооны и хьорты, лиимены и су-сухерисы, хайроги и
все великое множество народов Маджипура, запертое  без  разбору  в  утробе
драконьего короля.
     Маазмоорн продолжает двигаться вперед, все дальше удаляясь  от  моря.
Он заглатывает весь мир, все с большей жадностью поглощая города  и  горы,
континенты и моря, вбирая в себя всю обширность Маджипура, пока,  наконец,
не проглатывает его полностью и не ложится,  свернувшись  кольцами  вокруг
планеты,  как  некая  исполинская  змея,  проглотившая  какое-то  существо
вселенского размера.
     Колокола вызванивают триумфальную песнь.
     - Вот, наконец, наступило мое царство!
     Когда сон закончился,  Валентин  не  стал  возвращаться  в  состояние
полного бодрствования, но позволил себе  плыть  в  полудреме  обостренного
восприятия и продолжал лежать тихо и  спокойно,  восстанавливая  в  памяти
сон, вновь входя во всепожирающую пасть, пытаясь растолковать видение.
     С первыми  лучами  утреннего  света  к  нему  возвратилось  сознание.
Карабелла не спала и лежала рядом, наблюдая за ним. Он обнял ее за плечи и
игриво положил ладонь ей на грудь.
     - Это было послание? - спросила она.
     - Нет, я не ощущал присутствия ни Леди, ни Короля. - Он улыбнулся.  -
Ты всегда знаешь, когда мне снятся сны, верно?
     - Я видела, что тебе что-то снится. Твои глаза двигались под  веками,
губы шевелились, а ноздри раздувались, как у загнанного зверя.
     - У меня был тревожный вид?
     - Нет, вовсе  нет.  Возможно,  сначала  ты  и  нахмурился,  но  потом
улыбнулся во сне, и на тебя снизошло великое спокойствие, будто  ты  идешь
навстречу предопределенной судьбе и полностью ее принимаешь.
     Он рассмеялся.
     - Ага, как раз в тот момент, когда меня опять глотал морской дракон!
     - Твой сон был об этом?
     - Приблизительно. Впрочем, все происходило не совсем  так.  На  берег
вышел дракон Кинникена, и я зашел прямо в его утробу. Как и все  остальные
в мире, как мне кажется. А потом он проглотил и весь мир.
     - И ты можешь растолковать свой сон?
     - Лишь отдельные места, - ответил он. - А смысл в целом ускользает от
меня.
     Он понимал, что было бы  слишком  просто  счесть  сон  лишь  отзвуком
событий  прошлых   лет,   будто   включаешь   волшебный   куб   и   видишь
воспроизведение того необычного происшествия времен  изгнания,  когда  его
действительно проглотил морской дракон  после  кораблекрушения  у  берегов
Родамаунтского архипелага,  а  проглоченная  одновременно  с  ним  Лизамон
Хултин  пробила  путь  к  свободе  сквозь  пропитанные  ворванью   потроха
чудовища. Даже ребенку известно,  что  не  следует  воспринимать  сон  как
буквальное воспроизведение биографических подробностей.
     Но ничто не подсказывало ему  и  выхода  на  более  глубокий  уровень
постижения, кроме простого до банальности  толкования:  наблюдаемые  им  в
течение последнего времени передвижения морских драконов служат еще  одним
предупреждением о том, что мир в  опасности,  что  какие-то  могучие  силы
угрожают стабильности общества.  Это  было  ему  уже  известно,  и  лишних
подтверждений не требовалось. Но  почему  именно  морские  драконы?  Какая
носившаяся в его рассудке  метафора  превратила  морских  млекопитающих  в
чудовищ, угрожающих поглотить весь мир?
     Карабелла заметила:
     - Наверное, ты перенапрягаешься. Отвлекись, и, когда твой разум будет
занят другими вещами, значение сна само придет  к  тебе.  Что  ты  на  это
скажешь? Пойдем на палубу?
     В последующие дни он больше не видел драконьих стад - лишь  несколько
отставших одиночек, а потом и они перестали попадаться. Да и сон Валентина
больше не тревожили угрожающие образы. На море было  спокойно,  небо  было
ярким и чистым, с востока дул хороший попутный ветер. Валентин  подолгу  в
одиночестве простаивал на мостике и всматривался  в  море;  и  вот  пришел
день, когда среди морской пустыни вдруг показались щитами  над  горизонтом
ослепительно белые меловые утесы Острова Снов, самого священного и мирного
места на всем Маджипуре, прибежища милосердной Леди Острова.



                                    7

     Теперь  поместье  полностью  опустело.  Ушли  все  полевые  работники
Этована Элакки  и  большая  часть  домашней  прислуги.  Никто  из  них  не
позаботился даже о том, чтобы официально уведомить его об уходе, даже  для
получения причитающегося жалования:  они  просто  улизнули  тайком,  будто
страшились хоть на час задержаться в зараженной зоне или боялись,  что  он
сможет изыскать какой-то способ принудить их остаться, если вдруг  узнает,
что они уходят.
     Симоост, десятник из хайрогов, все  еще  сохранял  верность  хозяину.
Оставалась и его жена Ксхама,  старшая  кухарка  Этована  Элакки,  да  еще
две-три  горничных  и  несколько  садовников.  Этован  Элакка  не  слишком
расстраивался из-за бегства остальных - ведь, как ни крути, а  работы  для
большинства из них больше не осталось, да и платить  полное  жалование  он
был не в состоянии, поскольку на рынок нечего вывозить. Кроме  того,  рано
или поздно возникли бы сложности даже с их прокормом, если правда то,  что
он слышал о растущих перебоях с продуктами по всей провинции. И все же, их
уход он воспринял как  упрек.  Он  был  их  хозяином;  он  отвечал  за  их
благополучие; он поддерживал бы их, насколько хватило бы припасов.  Почему
они так стремились уйти? Неужели эти работники и садовники надеялись найти
работу в сельскохозяйственном центре Фалкинкипа, куда они предположительно
направились? Как странно было видеть таким тихим  поместье,  где  когда-то
целыми днями кипела жизнь! Этован  Элакка  нередко  ощущал  себя  королем,
подданные которого отказались от гражданства и перешли в  какую-то  другую
страну, оставив его бродить по опустевшему дворцу и бросать на ветер слова
никому не нужных распоряжений.
     Как бы то  ни  было,  он  старался  жить  в  соответствии  со  своими
привычками. Некоторые из них остаются неизменными  даже  в  самые  мрачные
времена.
     До выпадения пурпурного  дождя  Этован  Элакка  вставал  каждое  утро
задолго до восхода солнца  и  в  предрассветный  час  выходил  в  сад  для
небольшого моциона. Он всегда  следовал  одним  и  тем  же  маршрутом:  от
алабандиновой рощи к танигалам, поворот  налево  в  тенистый  уголок,  где
пучками растут караманги, прямо к пышному  изобилию  дерева  тагимоль,  из
короткого приземистого ствола которого на высоту от  шестидесяти  футов  и
выше    поднимаются    изящные     отростки,     усыпанные     ароматными,
голубовато-зелеными цветами. Затем он  приветствовал  растения-рты,  кивал
сверкающим кинжальным деревьям, останавливался послушать поющий папоротник
и выходил, наконец, к границе из ослепительно желтых мангахоновых  кустов,
отделявших сад от плантаций. Отсюда он смотрел вдоль пологого  подъема  на
посадки стаджи, глейна, хингамота и ниука.
     На плантациях не осталось ничего, а в саду почти  ничего,  но  Этован
Элакка по-прежнему совершал утренние обходы,  задерживаясь  возле  каждого
мертвого дерева и почерневшего растения точно так же, как если бы они были
живы и вот-вот собирались расцвести. Он понимал, что ведет себя  нелепо  и
напыщенно и что любой, кто увидит его за этим занятием, наверняка  скажет:
"Ах, несчастный сумасшедший старик. Горе лишило его рассудка". Ну и  пусть
говорят, подумал Этован Элакка. Он никогда не  придавал  особого  значения
тому, что о нем говорят, а сейчас это значило еще меньше. Возможно,  он  и
впрямь сошел с ума, хотя сам так не считал. Он все равно будет  продолжать
свои утренние прогулки: а иначе что здесь еще делать?
     В течение первой  недели  после  смертоносного  дождя  его  садовники
хотели удалять каждое погибшее дерево, но он приказал ничего  не  трогать,
поскольку надеялся, что многие из растений лишь повреждены, а не умерли, и
вновь оживут, как только  избавятся  от  воздействия  отравы,  принесенной
пурпурным дождем. Через некоторое время  даже  Этован  Элакка  понял,  что
большая часть растений погибла и что из этих корней уже не появится  новая
жизнь. К тому времени садовники стали потихоньку пропадать,  и  вскоре  их
осталось совсем немного: их едва  хватало,  чтобы  ухаживать  за  выжившей
частью сада, не говоря уж о том, чтобы срезать и относить подальше мертвые
растения. Сначала ему казалось, что он сможет в одиночку справиться с этой
скорбной задачей, но объем работ был невообразим,  и  он,  недолго  думая,
решил  оставить  все  как  есть:  пускай  погибший  сад   будет   подобием
надгробного памятника былой красоте.
     Прогуливаясь по саду как-то  утром,  через  несколько  месяцев  после
пурпурного дождя, Этован Элакка обнаружил любопытный предмет, торчавший из
земли  у  основания  пиннины:  отполированный   зуб   какого-то   крупного
животного. При длине в пять-шесть дюймов тот был острым,  как  кинжал.  Он
вытащил его, озадаченно повертел в руках и сунул в карман. Чуть  подальше,
среди муорн, он нашел еще два зуба таких же размеров,  воткнутых  в  землю
примерно в десяти футах друг от  друга;  взглянув  вверх  вдоль  склона  в
сторону полей мертвой стаджи, он увидел еще три зуба,  все  на  одинаковом
расстоянии один от другого. За теми виднелась новая троица, все зубы  были
выложены по большому участку его земли в виде ромба.
     Он быстро вернулся в дом, где Ксхама готовила завтрак.
     - Где Симоост? - спросил он.
     Женщина-хайрог ответила, не поднимая взгляда:
     - В ниуковой роще, сэр.
     - Ниуки давно мертвы, Ксхама.
     - Да, сэр. Но он в ниуковой роще. Он там всю ночь, сэр.
     - Сходи за ним, скажи, что я хочу его видеть.
     - Он не придет, сэр. А если я уйду, пища пригорит.
     Ошеломленный ее отказом,  Этован  Эоакка  не  нашелся,  что  сказать.
Потом, немного поразмыслив, пришел к выводу, что во времена таких  перемен
и не то еще будет, отрывисто кивнул и опять вышел на улицу,  не  произнеся
ни слова.
     Со  всей  возможной  скоростью  он  взобрался  по   склону,   миновав
вызывающие уныние стаджи, море пожелтевших скрюченных побегов, голые кусты
глейна, а также мимо чего-то  сухого  и  бесцветного,  что  было  когда-то
хингамотами, и  достиг  ниуковой  рощи.  Мертвые  деревья  были  настолько
легкими, что сильный ветер без  особого  труда  выворачивал  их  вместе  с
корнями, и большинство из них действительно попадали, а  остальные  стояли
под разными углами, будто какой-то  великан  играючи  смахнул  их  тыльной
стороной ладони. Сперва  Этован  Элакка  не  заметил  Симооста,  но  потом
разглядел его: десятник бродил  по  опушке  рощи  от  одного  наклоненного
дерева к другому, время от времени останавливаясь и заваливая одно из них.
И так он провел  всю  ночь.  Поскольку  весь  сон  хайрогов  ограничивался
несколькими месяцами спячки в году, Этован Элакка  никогда  не  удивлялся,
узнавая, что Симоост работал ночью, но такие  бесцельные  действия  -  это
что-то, на него не похожее.
     - Симоост!
     - Это вы, сэр? Доброе утро, сэр.
     - Ксхама сказала, что вы здесь. С вами все в порядке, Симоост?
     - Да, сэр. У меня все хорошо, сэр.
     - Вы уверены?
     - Очень хорошо, сэр.  Очень.  -  Но  в  голосе  Симооста  недоставало
убедительности.
     Этован Эоакка спросил:
     - Вы не спуститесь? Я хочу вам кое-что показать.
     Казалось, хайрог  тщательно  взвешивает  это  предложение.  Потом  он
медленно спустился  до  того  уровня,  где  его  поджидал  Этован  Элакка.
Змееобразные завитки его волос, которые не  ведали  полной  неподвижности,
сейчас судорожно дергались, а от мощного чешуйчатого тела  исходил  запах,
который, насколько знал Этован Элакка,  уже  давно  знакомый  с  ароматами
хайрогов, выражал  серьезные  страдания  и  дурные  предчувствия.  Симоост
работал у него двадцать лет, но никогда раньше Этован Элакка не улавливал,
чтобы от него так пахло.
     - Да, сэр?
     - Что вас тревожит, Симоост?
     - Ничего, сэр. У меня все хорошо, сэр. Вы хотели мне что-то показать?
     - Вот, - сказал Этован  Элакка,  доставая  из  кармана  продолговатый
заостряющийся к концу зуб,  который  обнаружил  у  основания  пиннины.  Он
протянул его Симоосту и объяснил: - Я набрел на эту штуку примерно полчаса
назад, когда обходил сад. Я хотел узнать, не известно ли вам что-нибудь  о
ней.
     Зеленые, без век, глаза Симооста беспокойно мерцали.
     - Это зуб молодого морского дракона, сэр. Так я думаю.
     - Точно?
     - Абсолютно, сэр. Там были еще?
     - Да, кажется, штук восемь.
     Симоост очертил в воздухе ромб.
     - Они были расположены вот так?
     - Да, - нахмурившись, ответил Этован Элакка. - А откуда вы знаете?
     -  Так  всегда  бывает.  Ах,  сэр,  нам  грозит  опасность,   большая
опасность.
     Этована Элакку начинало охватывать раздражение.
     - Вы что, специально туману  напускаете?  Какая-такая  опасность?  От
кого? Ради всего святого, Симоост, расскажите толком, что вы знаете.
     Запах хайрога стал еще  более  едким:  он  выражал  смятение,  страх,
замешательство.  Симоост,  казалось,  с  трудом  подбирает  слова.   После
продолжительного молчания он спросил:
     - Сэр, вам известно, куда подевались те, кто работал у вас?
     - В Фалкинкип, я полагаю, чтобы подыскать работу на фермах. Но что...
     - Нет, не в Фалкинкип,  сэр.  Дальше  на  запад.  Они  отправились  в
Пидруид. Ждать появления драконов.
     - Что?
     - Когда наступит преображение.
     - Симоост!..
     Этован Элакка ощутил прилив гнева, что с ним за всю его  размеренную,
подходящую к закату жизнь случалось крайне редко.
     - Я знать не знаю ни о  каком  преображении,  -  сказал  он  с  плохо
скрываемой яростью.
     - Я расскажу вам, сэр. Я все вам расскажу.
     Хайрог немного помолчал, как бы собираясь с мыслями.
     Потом глубоко вздохнул и начал:
     - Есть одно старое поверье, сэр, будто в определенное  время  на  мир
обрушится страшная беда, и весь Маджипур охватит смятение. И в то время  -
так говорят - морские драконы выйдут  из  моря,  пойдут  в  глубь  суши  и
провозгласят новое царство, а  также  произведут  огромные  преобразования
нашего мира. И то время станет временем преображения.
     - И чья же это фантазия?
     - Да, сэр, фантазия - подходящее слово. Или легенда, или сказка,  как
вам больше нравится. Пустая выдумка. Мы понимаем,  что  драконы  не  могут
выбраться из моря. Но это поверье распространено повсюду,  и  многие  люди
получают от него успокоение.
     - И кто же это?
     - В основном, бедняки. Преимущественно лиимены, хотя у них  находятся
единоверцы и среди других народ