лаще которых ему не приходилось  целовать,  и  прошептал:  "Ненаглядная
моя, тебе недолго быть одной!
   Скоро я приду к тебе!" Он опустил голову Маши на песок, долго смотрел
на ее милое лицо, не изуродованное даже смертью, стараясь запомнить  его
надолго, вернее, до того времени, пока сам не покинет этот  мир,  потому
что ничто уже не удерживало его здесь... Он  вздохнул,  опять  склонился
над Машей, чтобы поцеловать ее еще раз, и вздрогнул. Ему почудилось, что
девичья грудь  поднялась  и  испустила  слабый  вздох,  а  левая  ладонь
соскользнула и упала на землю.
   Пальцы девушки едва заметно шевельнулись и зарылись в песок.
   - Маша! -  закричал  Митя  и  приник  ухом  к  ее  груди.  Сердце  не
прослушивалось, но билась тонкая, почти неосязаемая  пальцами  жилка  на
шее. - Господи! Маша! Маша! Жива! - Глотая слезы, он растирал  ей  руки,
дул в лицо, пытался делать искусственное дыхание, но Маша по-прежнему не
шевелилась, и только жилка под подбородком затрепетала  сильнее,  словно
наполнилась жизненной силой.
   - Маша, милая, любимая, только не умирай! - Митя снял  с  нее  мокрую
одежду, завернул девушку в свою рубаху, потом в куртку, поднял на руки и
огляделся по сторонам. Куда идти? Где найти подходящее  убежище,  такое,
чтобы ночная прохлада не застудила его любимую, и он  бы  сумел  согреть
ее, привести и сознание?
   Ночная темнота, рассеянная бледным сиянием месяца, придавала и  самой
реке, и нависшим над ней обрывам, обломкам скал, ольховой чаще, берегам,
забитым наносником, какой-то жуткий, почти мистический облик.
   Проваливаясь но колено в песок, Митя быстро миновал берег и углубился
в лесную чащу. Усталость  и  изматывающая  его  слабость  отступили,  оп
ощутил неожиданный прилив сил. Какое-то  непонятное  чувство  заставляло
его все дальше и дальше уходить в глубь тайги. Там оказалось теплее, чем
на открытом месте. Да он и сам разогрелся от быстрой ходьбы.
   И по-прежнему чувствовал себя так,  будто  только  что  народился  на
свет. И, прижимая Машу к груди, более всего на свете  хотел,  чтобы  жар
его тела хотя бы  немного  согрел  девушку,  растопил  леденящий  холод,
овладевший ее телом.  Изредка  он  останавливался,  приникал  к  ее  шее
губами, убеждаясь, что она жива. Теперь он различал  Машино  дыхание,  а
тело ее стало более гибким. В какой-то  момент  Митя  даже  уловил  едва
заметное движение. Это шевельнулась ее рука, которую он закинул за  свое
плечо.
   - Только не умирай, Машенька! Я так люблю тебя! Только не  умирай!  -
твердил он как заклинание, пробиваясь сквозь чащу, минуя завалы  камней;
переходил вброд многочисленные ручьи и болотца, карабкался  на  увалы  и
спускался в распадки -  и  все  это  без  всякого  роздыху,  без  единой
остановки. Он спешил неведомо куда, торопился унести любимую подальше от
того страшного места, где они  чуть  не  приняли  гибель,  где  навсегда
пропали в темных глубинах Аргуни Антон и Васена...
   Низкий туман опустился на тайгу, и теперь Митя шел словно по  облаку,
проваливаясь в него выше колена. Холодные струйки сбегали по его  спине,
слипшиеся от пота волосы свесились на лоб,  лезли  в  глаза,  но  он  не
останавливался даже для того, чтобы отвести  их  с  лица.  И  совсем  не
удивился, когда впереди в мутной пелене увидел  вдруг  дрожащее  красное
пятно - отсвет далекого костра. Он просто не мог не появиться! И Дмитрий
пошел еще быстрее, не думая об опасности. Впереди костер -  значит,  там
люди, тепло, еда, там спасение!
   Но за несколько десятков шагов от огня он будто очнулся, остановился,
пытаясь разглядеть, есть ли кто-нибудь около костра. Он понимал: те, кто
его развел, не опасались, что их заметят, значит, это не казачья засада,
а, вполне возможно, охотники или одинокий бергал, забредший в эти  дикие
края в поисках золота.
   Присмотревшись, он заметил в густом березняке, затянувшем давнюю гарь
на пологом склоне горы, приземистую и неказистую избушку, срубленную  из
грубо обтесанных бревен, с крохотным оконцем,  обращенным  на  восток  и
затянутым, очевидно, бычьим пузырем.
   Митя осторожно приблизился к  ней.  Дверь  в  избушку  была  открыта.
Пригнувшись, он переступил через порог. В избе была всего одна  комната,
добрую половину которой занимала деревянная, срубленная топором кровать,
покрытая лоскутным одеялом. В глинобитной печурке потрескивали дрова,  а
в закопченном котелке упревала пшеничная каша.
   Над окошком, на полочке - почерневшие иконы, под ними  едва  теплится
лампадка. Она да еще огонь в печи - единственные источники света в  этом
жалком жилище.
   Митя помедлил некоторое время, надеясь, что хозяева не заставят  себя
ждать, если только не попрятались с перепугу.
   Возможно, они сами опасаются встречи с незваным гостем...
   Он прошел в глубь избы и положил Машу на кровать, а сам вышел  наружу
и огляделся по сторонам. Недалеко от избушки находился  невысокий  сруб,
на котором стояло берестяное ведро. Митя вдруг  почувствовал  сильнейшую
жажду.
   С того момента, как он очнулся на берегу реки, у  него  еще  и  капли
воды во рту не  было.  Он  подошел  к  срубу,  который,  как  оказалось,
огораживал родник, пробивающийся из-под  скалы,  взял  в  руки  ведро  и
совсем уж было приготовился зачерпнуть воды, как услышал за спиной крик:
   - Изыди, сатана! Отойди от сруба, антихрист!
   Митя оглянулся. От леса к нему спешила  сгорбленная  чуть  ли  не  до
земли старуха. В руках она держала несколько березовых  полешек,  но  до
сруба их не донесла, бросила на землю и грозной коршунихой  налетела  на
непрошеного гостя:
   - Убирайся, антихрист! Пошто не знаешь,  что  без  молитвы  за  водой
негоже лезть! - Она выхватила из его рук ведро, торопливо  закрестилась,
забормотала молитву и вдруг подняла голову и узрела крест и  образок  на
Митиной груди.
   Вмиг с необычайной резвостью отскочила  от  него,  и  с  еще  большей
скоростью замелькала ее скрюченная, похожая на куриную лапку рука, творя
крестное знамение.
   - Свят! Свят! Свят! - почти в голос кричала старуха, отступая к своей
избушке. - Спаси мя и помилуй душу мою, Господи Исусс! Не дай  лицезреть
еретика!
   Еще больше согнувшись и прикрыв лицо черным платком, и так надвинутым
по самые брови и заколотым под подбородком,  она  юркнула  в  избушку  и
тотчас же вылетела наружу, задыхаясь от страха.  Упала  перед  избой  на
колени и стала бить поклоны в сторону закрасневшейся над  лесом  полоски
зари.
   И только  сейчас  Митя  догадался,  куда  он  попал.  Бабка  была  из
старообрядцев, крестилась двумя перстами, вот почему так напугалась  его
образка и того, что он прикоснулся к ее ведру. Он уже знал, что в  тайге
немало подобных тайных убежищ, где  спасаются  от  мирской  скверны,  от
царской и барской неволи, от судов  и  каторги  неистовые  "беспоповцы",
старообрядцы или раскольники, не  принявшие  изменений  и  обновлений  в
русской церкви  и  вслед  за  своим  духовником,  протопопом  Аввакумом,
решившиеся на прямой бунт против церкви и государства.
   Преследуемые церковью и государством, раскольники уходили за  Камень,
как тогда называли  Урал,  селились  среди  непроходимой  тайги  и  гор,
стремясь сохранить в чистоте свою  веру  и  обычаи,  которые  отличались
особой строгостью и нетерпимостью: молитва и крест на каждом шагу, замуж
или жениться только по велению старца, вино, табак и чай  -  сатанинское
зелье. Религиозные обряды соблюдались и проводились  в  старообрядческих
общинах в том самом виде, в каком они  были  со  времен  крещения  Руси:
крестились двумя перстами,  отбивали  земные  поклоны,  молились  иконам
старорусского  письма  без  окладов...  Да   и   сам   образ   жизни   в
старообрядческих поселениях был суров и беспощаден  к  любым  нарушениям
богом положенного уклада. Мужчины непременно должны были носить  бороды,
а женщинам запрещалось спать без платка, иначе бес запутается в  волосах
и на-. влечет беду на всех...
   Протопоп Аввакум неистов был в своей вере, проповедовал  и  ревностно
соблюдал  самоотречение  от  всяческих  благ  и  соблазнов,   ежедневное
покаяние в грехах сущих и  замышляемых,  во  избежание  соблазнов  носил
власяницу под одеянием, отбивал по тысяче  поклонов  ежесуточно,  творил
ночные молитвы, ибо ночью отступает суета сует и молитва быстрее доходит
до господа бога. И смерть принял лютую, но даже в огне,  пожиравшем  его
тело, не  отказался  от  веры  и  проклял  еретиков-никониан  и  царских
прислужников на веки вечные...
   Вот почему так напугалась старуха, больше смахивающая  на  Бабу  Ягу,
чем на святую старицу, в  одиночестве  бьющую  поклоны  и  молящуюся  во
спасение души всех благочестивых и грешников, когда в ее  обитель  вдруг
ворвался еретик, исчадие сатаны, никонианин, да еще  осмелился  оставить
на ее постели почти обнаженную простоволосую женщину.
   - Бабушка, послушай, дай все рассказать! - попытался  подступиться  к
ней  Дмитрий,  но  старуха,  яростно   сплюнув,   отпрянула   от   него,
отгородившись массивным восьмиугольным крестом, и вновь  зачастила  свои
молитвы, отступая к лесу, намереваясь, очевидно, улизнуть.
   - Ну, бабка, - Дмитрий в три прыжка догнал ее и, ухватив за худенькие
плечи, пару раз встряхнул, - я к тебе от великого горя пришел, и  считай
меня хоть чертом, хоть иродом, хоть самим сатаной, но я тебя не  выпущу,
пока не поможешь!
   У меня жена умирает, и  я  не  намерен  с  тобой  церемониться,  если
откажешь!
   Старуха сердито глянула  на  него  из-под  лохматых  седых  бровей  и
проворчала:
   - Девку свою из избы вынеси, тогда и говорить будем!
   Пришлось подчиниться. Митя завернул Машу в бабкино одеяло и вынес  на
улицу.
   -  Положь  ее  на  землю  и  отойди  подале!   -   крикнула   старица
предостерегающе и осенила  себя  крестным  знамением.  -  Сейчас  придет
смерть, как бы кого по ошибке косой не зацепила!
   - Если кого она сейчас и зацепит, так только тебя, старая карга!
   Митя осторожно опустил Машу на  траву  и  направился  к  старухе.  Та
быстро засеменила к избе, но он бегал гораздо быстрее, настиг  ее  около
дверей и, ухватив за шиворот, развернул к себе лицом.
   - Слушай, бабуля, я не хочу причинить тебе никакого вреда,  но,  если
ты не поможешь мне, я за себя не отвечаю. Мне нечего  терять.  Несколько
дней назад эта женщина вызволила меня  с  каторги,  ей  я  обязан  своей
жизнью и свободой, поэтому пойду на вес, чтобы спасти  ее.  Я  не  смогу
жить без нее, способна ли ты понять это?
   - А пошто сразу ис сказал, что беглый? - Старуха вывернулась  из  его
рук и погрозила ему скрюченным старческими болезнями  пальцем.  -  Токмо
ежели из убивцев, помогать не стану! И не проси! И так уже грех приняла,
что с тобой разговор затеяла. По нашей вере на никонианина даже смотреть
грешно, а не то что слово молвить!
   - Никакой я не убийца! Государственным преступником числился  за  то,
что руку на государева племянника поднял.
   За то и осудили...
   - Ну, ежели супротив царя, тогда  другое  дело.  -  Старуха,  похоже,
обрадовалась такому повороту событий. - Токмо в избу не пушшу, в балаган
тащи девку. - Она подозрительно оглядела его с  ног  до  головы.  -  Али
вправду женка она твоя?
   - Жена, жена, бабушка! - обрадованно подтвердил Дмитрий. - Специально
ко мне на каторгу приехала, чтобы помочь бежать.
   Бабка покачала головой, то ли одобряя, то ли осуждая,  но  ничего  не
сказала, а лишь засеменила впереди Дмитрия, показывая дорогу к балагану,
вернее, к низкой избушке с вросшей в землю крышей, без окон и дверей.
   Внутри вид у этого жилища был не лучше. Земляной пол, усыпанный сухим
козьим пометом, закопченные стены, низкая лежанка  из  грубо  обтесанных
плах, полуразрушенная печурка и кривобокий стол  по  другую  сторону  от
лежанки - весьма убогое и неприглядное жилище, но выбирать  было  не  из
чего. Митя вздохнул, прошел внутрь избушки и положил Машу на лежанку.
   - Одеяло оставь! - скомандовала от порога бабка. - А сам иди  покуда!
Возьми топор в сараюшке за моей избой да веток  пихтовых  наруби,  чтобы
пол да лежанку застелить. Да петуха споймай, у меня их аж три  завелось,
дерутся, спасу нет! Сварим твоей женке похлебку, авось полегчает!
   - Вы думаете, ее можно спасти?
   - Все в божьей воле, - перекрестилась бабка  и,  заметив,  что  он  в
нерешительности замер около лежанки, словно  раздумывая,  оставить  Машу
или все-таки забрать из этой жалкой лачуги, заторопила его:
   - Иди ужо,  иди!  Я  молиться  буду  за  женку  твою,  как  ее  звать
величать-то?
   - Маша, - прошептал Митя, не сводя глаз с казавшегося  мраморно-белым
в сумраке избушки лица своей любимой. - Мария.  -  Он  поднял  глаза  на
бабку. - Спаси ее, очень прошу! Я ничего не пожалею! У меня золото есть,
деньги...
   - Окстись, бесстыжий! - замахала бабка руками. - И золото,  и  деньги
твои - все от антихриста, не вводи в искушение, даже слона молвить  боле
не смен об этом... И спасти ее  не  в  моих  силах,  ежели  господь  наш
вознамерился ее к себе забрать. - Она перекрестилась:
   - Помилуй ея душу, господи.
   И отверзи пред ней врата господин!
   Она достала из широких  складок  своего  одеяния  старинную  книгу  и
потертом черном переплете, обмотанную бечевкой, я сердито посмотрела  на
Митю:
   - Иди, иди, не мешан! Не слышал разве? Молитву творить буду, авось  и
вымолю что! - Старуха вздохнула:
   - Кому где суждено помереть, тот сам на это  место  придет!  Но  вам,
нехристям, Фомам неверующим, все едино, щепотью крест кладете, а ведь ею
Иуда соль брал...
   - Бабушка, вы хоть скажите, как к вам обращаться?
   - Какая я тебе бабушка, старица я! Старица Феодосия! - Бабка  поджала
губы и прикрикнула на Митю:
   - Иди ужо! Не мешкай! - И, уже выходя из избушки, он услышал за своей
спиной ворчливое:
   - Верно святой Аввакум глаголил:  "Беги  от  еретика:  обесчестишься,
сиречь душу свою повредишь, его не исправишь, а себе язвы примешь!"
   Митя шагнул за порог. Где-то за уступами гор торжественно поднималось
солнце, окрасив розовым серебристые вершины далеких хребтов, и только  в
расселинах все еще копошился  мрак,  а  на  дне  ущелий  лежал  затяжной
утренний туман.
   Лохматые кедры, цветистые травы, сырые от росы  камни  -  все  дышало
свежестью прошедшей ночи, впитывало в себя живительные потоки солнечного
света, здорового горного воздуха. Митя расправил плечи и вздохнул полной
грудью,  впервые  осознав,  что  теперь  он  свободный  человек,   жизнь
продолжается, и он должен продолжать  жить,  хотя  бы  для  того,  чтобы
спасти Машу.
   - Эй, малый, - окликнула его  старица,  -  неужто  вы  сквозь  Прорву
прошли?
   - Прорву? - удивился Митя. - Ты имеешь в виду  пороги  и  ту  дыру  в
скалах? - Он пожал плечами. - Пройти-то  прошли,  только  вот  товарищей
двоих потеряли, да и Маша...
   - Видно, и вправду вам господь помогает, - Феодосия вышла  следом  за
ним и остановилась у порога, - коли сквозь  Прорву  провел!  Никому  там
ходу не было, а вас провел! - Она покачала головой. -  И  не  переживай!
Оживет  твоя  Марьюшка!  Долго  в  воде  ледяной  она  пробыла,  застыла
маненько! Дай срок, подымем ее  на  ноги,  а  сейчас  иди,  руби  петуху
голову! - Бабка хихикнула и толкнула его в грудь сухоньким  кулачком.  -
Али забоялся, собачий сын?
   Митя улыбнулся:
   - Меня, к  слову  сказать,  Дмитрием  зовут!  А  с  твоим  петухом  я
непременно справлюсь! Я теперь со всем справлюсь!

40.

   Три дня миновало с того раннего утреннего  часа,  когда  явились  они
пред светлые очи старицы Феодосии, а Маша до сих пор не пришла  в  себя.
Бабка не отходила от нее  ни  днем  ни  ночью,  шептала  молитвы,  поила
какими-то отварами, три раза в сутки отбивала  по  семнадцать  праведных
поклонов.
   Митю на порог не пускала, и он ночевал в небольшом стожке за бабкиной
избушкой, или "кельей", как она называла свое убогое жилище.
   Он привел в порядок ружье, просушил порох и ежедневно с утра до обеда
уходил на охоту. Приносил то уток,  то  глухарку,  а  как-то  подстрелил
пяток рябчиков.  Бабка  варила  из  них  похлебку,  причем  ощипывать  и
потрошить  птицу  заставляла  Митю:  сама  к  ней   не   прикасалась   и
отказывалась есть сваренную из нее похлебку. Питалась она только постной
пищей, в основном кашей  из  пшеничных  и  ячменных  зерен.  Был  у  нее
картофель, мелкий, с голубиное яйцо, а хлеб - сырой и  тяжелый  -  пекла
раз в неделю. Бабка жаловалась, что рожь  не  вызревает  и  хлеб  оттого
получается сладковатым, как солод. На опушке березняка  был  у  Феодосии
небольшой огородик, где росли репа да морковь, из  чего  Митя  заключил,
что картофель и муку ей кто-то привозит. Но бабка об этом умалчивала,  а
он старался не лезть к ней с  лишними  вопросами,  чтобы  не  прогневить
невзначай сердитую старуху. За избушкой в небольшом курятнике жили пяток
куриц и теперь уже два петуха. Феодосия позволяла себе съесть пару яиц в
неделю, но сейчас отказалась и от них. Митя  подозревал,  что  она  поит
сырыми яйцами Машу, но противиться не  стал.  Он  понимал,  что  старица
больше его сведуща в том, как  поставить  больную  на  ноги,  и  поэтому
старался особо не выяснять, каким образом она делает это.
   Засыпал он обычно только под утро, измученный беспокойными мыслями  о
Маше. И даже голосистые бабкины петухи, выводившие дуэтом зарю, не могли
разбудить его. Но ночью, когда  темнота  окутывала  землю,  а  звезды  и
располневшая луна скрывались за низкими  лохматыми  тучами,  он  подолгу
лежал на  прошлогоднем,  пропахшем  мышами  сене,  вглядывался  в  небо,
пытаясь заснуть, по все напрасно. Именно в  эти  часы,  когда  ничто  не
отвлекает, когда так одиноко и неуютно, а ночной  сумрак  и  шорохи  так
созвучны твоему мрачному настроению  и  тревожным  думам,  все  в  жизни
кажется  беспросветным,  лишенным  смысла.  В  эти  часы  расстаются   с
надеждами, и не каждый находит в  себе  силы,  чтобы  с  первыми  лучами
солнца избавиться от горестных ночных сомнений.
   Днем за делами он немного отвлекался от гнетущих душу размышлений, но
с наступлением ночи  они  вновь  возвращались,  наваливались  непомерной
тяжестью, изматывая и не давая забыться. Но не менее горькими и не менее
тяжкими оказались воспоминания о тех счастливых  временах  юности,  коим
уже не суждено вернуться, как никогда не увидеться ему более с  отцом  и
матушкой, с милыми сердцу друзьями и  товарищами,  не  заняться  любимым
делом, которому он надеялся посвятить свою жизнь...
   В остроге он научился думать лишь о  самом  насущном  -  о  том,  как
пережить следующий день, как дождаться свидания с Машей,  но  вместе  со
свободой пришло к нему осмысление тех  безвозвратных  потерь,  какие  он
допустил в угоду собственной глупости. Труднее всего было сознавать, что
не в его силах  изменить  сложившееся  положение.  И  более  всего  Митю
удручало то, что даже своим освобождением обязан он в первую очередь  не
самому себе, а смелости и упорству женщины, которая находится сейчас  на
грани жизни и смерти, и он опять же не в состоянии чем-то помочь ей.
   Вечерами он старался уйти в свой стожок как можно позже. Рубил  дрова
на завтрашний день или разводил в стороне  от  избушки  костер  и  сидел
около него подолгу,  бездумно  глядя  на  огонь,  наслаждаясь  покоем  и
тишиной. Иногда Феодосия оставляла на какое-то время Машу,  выходила  из
избушки, усаживалась на порожек и вела с Митей беседы, во время  которых
он помаленьку рассказал  все  о  своих  злоключениях.  Феодосия  открыто
своего отношения не выказывала, но ворчать стала меньше  и  гостя  звала
уже просто Митрием,  а  не  "еретиком"  или  "нечестивым  никонианином".
Правда, в "келью" свою не допускала и о жизни своей ничего не сказывала.
   За эти дни Митя уже уяснил для себя те несколько правил, какие  ни  в
коем случае не стоило  нарушать,  чтобы  не  навлечь  гнев  Феодосии,  и
придерживался их неукоснительно, порой удивляясь собственному  смирению,
с которым снос