сумасшедшие.
   - Господи, Антон, как ты его  ловко  на  печь  забросил!  -  Маша  не
успевала вытирать выступившие от смеха слезы. - По-моему, он  так  и  не
понял, отчего в воздух взлетел! Глаза только вытаращил, руками машет, ну
чистый петух на жердочке!
   - Да я бы, барышня, все стерпел, но страсть не люблю, когда  меня  за
волосья хватают. По морде ежели прилетит али по зубам - сдержусь, а  вот
за волосья - ни-ни. С детства этого  не  выношу.  -  Антон  замолчал  на
мгновение, устраиваясь удобнее на облучке, потом  пожал  плечами  и  уже
более серьезно сказал:
   - А что на печь забросил, так я и не такое умею! Силы у меня  хватило
бы и в окно его выкинуть,  да  только  рамы  здесь  двойные,  мог  бы  и
зашибить ненароком. - Он повернулся к Маше лицом и довольно ухмыльнулся.
- Я вот как-то барина,  Дмитрия  Владимировича,  на  плечах  пер  десять
кварталов. Оне на дне рождения у одного из своих приятелей до  того  без
привычки нахлебались, что на ногах не стояли. Вот и нес я его на себе, и
хоть бы хны! Один раз только и споткнулся. А  барин  на  следующий  день
допытывался, как он до дому добрался, ведь ничегошеньки,  сердешный,  не
помнил. Он тогда еще в мичманах ходил, худой  был,  молоденький,  легкий
совсем... - Антон перекрестился. - Дай бог,  чтобы  только  чахоткой  не
заболел в своих рудниках, а так я его отпарю, отмою, откормим  его,  еще
справнее и красивше станет.
   - Антон, прекрати, - прикрикнула на него Маша, - типун тебе на язык с
твоей чахоткой. Накаркаешь, смотри!
   - Простите, барышня! - Антон  страдальчески,  словно  от  невыносимой
боли, сморщился. - Болтаю незнамо чего! Язык  у  меня  так  устроен,  то
словно чугуном налитый, особливо если с девками  разговор  затею,  а  то
болтается и болтается,  как  у  той  коровы  хвост,  когда  она  мух  им
отгоняет... - Он неожиданно замолчал, приподнялся на облучке,  посмотрел
куда-то в сторону через голову ямщика и в  следующее  мгновение  истошно
закричал:
   - Гони! Зараза! Гони!
   Ямщик тоже завопил что есть мочи, привстал на облучке и закрутил  над
головой кнут:
   - Эй, мн-и-и-лыя, выноси покуда!
   Ничего не понимая, Маша откинула фартук, укрывающий ее от  встречного
ветра и снега, уперлась руками в края повозки, пытаясь рассмотреть,  что
так напугало Антона и ямщика, по ямщик пронзительно свистнул,  и  лошади
рванули вперед с еще большей силой. Машу отбросило назад, но она  успела
заметить с дюжину быстрых теней, движущихся в десятке саженей от дороги.
   "Неужели волки?" - подумала она.
   И Антон тут же обернулся к ней и, подтверждая ее  догадку,  прокричал
изо всех сил:
   - Держитесь, барышня, волки в гости пожаловали! Теперь кто кого!
   Сани,  казалось,  летели  над  землей,  и  лишь  свист  полозьев   да
пронзительные  крики  ямщика  разрывали  окружавшую  их  ночную  тишину.
Внезапно дорога нырнула в узкую ложбину между двух невысоких  увалов,  и
Маша с ужасом увидела нескольких хищников, бегущих по краю  увала  почти
на одном уровне со спинами лошадей. Они шли рысью след в след, в том  же
темпе, что и лошади, низко пригнув  головы  к  земле,  и,  казалось,  не
обращали никакого внимания на мчащиеся внизу тройки.
   Машя посмотрела на Антона. Он, пристроив на локте пистолет, целился и
самого крупного из полков, бегущего первым. Маша,  недолго  думая,  тоже
достала сноп пистолет, по прицелиться ей мешала спина  ямщика.  И  тогда
она привстала на колени и навела пистолет на другого,  костью  потоньше,
бегущего следом за вожаком, видимо, это была волчица.
   Внезапно дорога пошла в гору, и лошади замедлили бег.
   Маша невольно сморгнула от напряжения и пропустила тот момент,  когда
вожак ринулся  в  атаку.  Гибкое  темное  тело  взвилось  в  воздухе  ч,
застигнутое в полете нулей Антона, неестественно изогнулось и  упало  на
дорогу прямо под копыта лошадей. Коренник испуганно всхрапнул,  поднялся
на  дыбы,  отшатнулся  назад,  потянув  за  собой  пристяжных.   Повозку
развернуло поперек дороги, накренило набок, по не  перевернуло:  помешал
огромный сугроб, и котором лошади завязли чуть ли не по брюхо. Но  ямщик
следующей за ними тропки не справился с испуганными лошадьми, и  они  на
полном ходу налетели на Машину повозку. Девушку  отбросило  на  облучок,
падая, она заметила, что  волчица  и  трое  волков  устремились  на  них
справа, а еще часть стаи - ей показалось,  что  там  не  меньше  десятка
хищников, - обходит слева. "
   - Антон! - закричала она пронзительно, нажала на курок  и,  к  своему
удивлению, увидела, что волчица закружилась юлой на месте.
   Затем Маша услышали еще один выстрел, теперь уже  стрелял  ее  ямщик,
потом враз ударили два выстрела со стороны Михаилы. Маша, запутавшись  в
шубах и одеялах, защищавших ее от мороза, все-таки  сумела  освободиться
от них и, спешно перезарядив пистолет, выскочила из саней.  Лошади  дико
ржали, чуя запахи хищников, пороха,  и  испуганно  вскидывали  задом  от
каждого  выстрела,  вызывающего  снегоизвержение  с   гигантских   елей,
нависших над дорогой. Повозки и сбившиеся  в  кучу  лошади  загораживали
Маше обзор, выставив перед собой пистолет, она  выскочила  из-за  них  и
увидела в двух шагах от себя,  как  ей  показалось,  гигантского  волка,
присевшего в прыжке. Она вскрикнула, не целясь, нажала на курок, и волк,
взвизгнув и прижав уши,  отскочил  в  сторону  и  завалился  на  бок.  В
следующее мгновение из-за лошадей  вынырнул  Антон:  выругавшись  сквозь
зубы, схватил хозяйку в охапку и, особо не  церемонясь,  забросил  ее  в
повозку:
   - А ну-ка, сидите, барышня, и не имейте  даже  носа  показывать!  Вас
только здесь не хватало! Зашибут ненароком, а мне  потом  перед  барином
отвечай!
   Маша больно ударилась локтем, попыталась опять выбраться из  повозки,
по не успела. Вновь  появился  Антон,  по  теперь  уже  в  сопровождении
Михаилы и обоих ямщиков. Мужики  были  веселы  и  чрезмерно  возбуждены.
Совместными усилиями они успокоили лошадей и только после этого обратили
внимание на Машу.
   - Простите, Мария Александровна,  -  сконфуженно  пробасил  Антон,  -
шибко я испугался, что вы под пулю угодите.
   Не дамское это дело на пистолетах сражаться! - Он покрутил головой  и
восторженно произнес:
   - Но двух зверюг вы точно завалили, право слово, не вру!
   Ямщики что-то весело загалдели, одобрительно закивали головами, стали
показывать руками  в  сторону  обочины,  и  сквозь  этот  шум  прорвался
довольный голос Михаилы:
   - От целой стаи, мужики, отбились! Только двое, кажись, и ушли!
   Маша выглянула из  повозки.  На  блестевшем,  раскатанном  множеством
саней, заледеневшем панцире дороги выделялось  несколько  темных  пятен,
теперь уже неподвижных, остановленных  навеки  смертоносными  горошинами
свинца на полпути к такой вроде бы легкой добыче.  ,  Оттащив  с  дороги
туши хищников и присыпав их снегом, опять тронулись  в  путь.  И  только
теперь Маша поняла, что  продрогла  до  костей.  Закутавшись  в  шубу  и
одеяла, она  никак  не  могла  согреться.  Кроме  того,  она  совершенно
перестала ощущать свое лицо, которое словно стянули деревянным  обручем.
Наконец она не выдержала и, с трудом  шевеля  языком,  попросила  Антона
поторопить ямщиков, чтобы быстрее домчали до следующей станции.
   Но им понадобилось еще не меньше часа, прежде чем впереди  показались
мутные огни очередной станции. Маша с помощью  Антона  покинула  экипаж,
едва передвигая ноги, дошла до станции,  но  только  успела  переступить
порог, как услышала громкий вскрик, и какая-то женщина коршуном налетела
на нее и вытолкала за дверь. Маша  чуть  не  упала,  поскользнувшись  на
крыльце. Женщина, в накинутой на плечи короткой шубейке,  простоволосая,
выскочила следом за  ней,  ухватила  полную  горсть  снега  и  принялась
оттирать Маше лицо.
   - Поспешите, барышня, - приговаривала она при этом, хватая все  новые
пригоршни-снега, и что было сил терла и терла ее щеки и нос.
   Маша  почувствовала,  что  обруч  с  лица  постепенно   исчез,   щеки
загорелись, запылали жаром, по ним потекли влажные  струнки  растаявшего
снега, а ее юная спасительница, как оказалось, дочь смотрителя,  откинув
назад косы, посмотрела на ее раскрасневшееся лицо и засмеялась:
   -  Ну  вот,  теперь  и  в  избу  можно  идти,  а  то  че  удумали:  с
отмороженными щеками в тепло решили завалиться!
   - Спасибо, голубушка! -  Маша  достала  десять  рублей  и  подала  их
девушке.
   Но та отвела ее руку и насмешливо сказала:
   - Премного благодарны, по мы за это деньги не берем!
   Вот ежели только на свечку пожалуйте, в  церкви  ее  поставлю,  чтобы
морозы поскорее закончились...
   И это был не последний случай, когда сибиряки ни  за  что  не  хотели
брать  деньги  от  проезжающих.  Маше  и  ее  спутникам  несколько   раз
приходилось обедать в домах простых крестьян, и везде их встречали,  как
самых дорогих  гостей,  стремились  накормить  до  отвала  и  непременно
снабдить в дорогу колбасами,  салом,  жареной  птицей,  рыбным  балыком,
сметаной в глиняных крынках, ковригами хлеба... Маша отказывалась, но на
нее смотрели с такой обидой, что приходилось скрепя сердце принимать эти
щедрые дары гостеприимных до невозможности сибиряков.  И  везде,  словно
сговорившись, хозяева твердили одну и ту же фразу, которую  она  впервые
услышала от дочери смотрителя: "Только богу на свечку пожалуйте!"
   Подобное  бескорыстие  изумляло  Машу,  но  вскоре  она  поняла,  что
сибиряки встречают так каждого гостя, знакомого или незнакомого,  и  это
хлебосольство вызвано не только долголетним  благополучием,  богатством,
полными закромами, а прежде всего тем, что  без  искреннего  добродушия,
благожелательного отношения к людям, дружеской поддержки в этом суровом,
неласковом крае просто-напросто не выжить.
   Так, постепенно продвигаясь с  запада  на  восток,  Маша  все  больше
убеждалась, что проникает в удивительную страну, необыкновенно богатую и
щедрую, населенную сильными и благородными людьми,  чье  сердце  открыто
каждому, кто нуждается в их помощи и сострадании...

17.

   И  опять  потянулись  нескончаемой  чередой  угрюмые   темные   леса,
бескрайние  снежные  поля,  невысокие  увалы,  поросшие  березняком,   и
слежавшиеся по краям тракта громадные сугробы, иногда почти  смыкавшиеся
над головой, а тройки все мчались и мчались сквозь этот мрачный туннель,
которому, казалось, не будет ни конца ни края.
   Но  неожиданно  дорога   вбегала   на   крутой   взгорок,   и   взору
путешественников открывался вдруг такой простор, Такая необъятная  ширь,
что захватывало дух от этой дикой, не потревоженной  человеком  красоты,
от этого непривычного глазу раздолья. На все стороны спета лежала  перед
Машей огромная страна, дремлющая до норы до времени под толстой  снежной
периной, с сонными реками, закованными  в  ледяные  оковы,  с  угрюмыми,
подпиравшими  низкое  небо  горами,  что  поросли  темными  ельниками  и
светлыми березняками на месте былых пожаров.
   Всего насмотрелась Маша за дорогу: и степей, и лесов,  и  гор.  Одних
только рек, больших и малых, которые им пришлось  переезжать,  поди,  за
сотню перевалило, а сколько их было  совсем  маленьких,  незаметных  под
снегом? Знала Маша, что велика Россия, но чтобы столько места  на  белом
свете занимала, это у нее в голове пока не укладывалось...
   За Обью пошла уже настоящая  тайга  -  густая,  непроходимая.  Словно
стены старинных  бастионов  без  единого  просвета,  слегка  присыпанные
снегом,  убаюканные  пургами  да  метелями,  протянулись  вдоль   дороги
пихтовые и еловые леса - большой соблазн для каторжного люда,  бредущего
порой многие месяцы  но  бесконечному,  как  Млечный  Путь,  Московскому
тракту. Кажется, вот она - свобода, рядом, один шаг в сторону..,  и  нет
тебя... Одна беда, создал господь вольный свет, а черт  тут  же  кандалы
сковал.  Далеко  не   уйти,   а   если   и   получится   оторваться   от
преследователей, все равно сгинешь в бескрайних болотах, или сожрут тебя
чуть ли не заживо тучи гнуса, способные довести непривычного человека до
сумасшествия...
   Стоят  темные  леса,   словно   незрячие   путники,   равнодушные   и
безучастные,  и  только  куртины  огромных  вечнозеленых  кедров  яркими
всполохами прорываются сквозь таежные мрак и уныние,  дарят  проезжающим
радость и надежду на удачное завершение долгого и утомительного пути.
   Только здесь, и Сибири, Миша  впервые  отведала  вкуснейших  кедровых
орехов и ела картошку, политую душистым кедровым маслом. В  деревнях  ей
показывали невиданного размера рыбин - тайменей и осетров, - выловленных
в здешних реках,  красивейшие  собольи  и  куньи  меха,  а  также  шкуры
громадных   медведей,   добытых   охотниками   с   помощью   специальных
собак-медвежатниц и одной лишь рогатины. В этих краях считалось зазорным
ходить на медведя с ружьем, да и пушнину в основном тоже добывали старым
испытанным способом - канканами и специальными ловушками.
   Но, несмотря ни на что, время в дороге тянулось медленно и монотонно.
Стоило поднять голову и выглянуть из повозки, как вновь  являлись  взору
молчаливые поля, дремучие леса, закутанные в снег и тишину. С  рассветом
навстречу кибиткам поднималось зимнее солнце. Прикрывшись редкой  вуалью
синих поутру облаков или серой хмарью, предвещавшей очередную  пургу,  к
полудню оно освобождалось от своих одежек, гордо проплывало над головами
путешественников и  скатывалось,  где-то  там  за  их  спинами,  в  свое
извечное убежище  -  за  горизонт,  чтобы  назавтра  вновь  воссиять  на
небосклоне во всем своем великолепии и неиссякаемом за  многие  миллионы
лет блеске и свечении.
   Порой Машу укачивало, она засыпала на короткое время, но потом  вдруг
просыпалась от внезапного громкого крика ямщика  или  Антона,  открывала
глаза и тяжело вздыхала.
   Пет, ничего не изменилось! Вокруг все по-прежнему - безмолвная глухая
тайга, закутанная в белую кисею снегопада,  сугробы,  возлежавшие  вдоль
дороги и похожие на  гигантские  пирожные  безе,  в  которых  высоченные
мохнатолапые пихты увязли но  грудь,  и  кажется,  нет  силы  на  свете,
способной вызволить их из  этого  холодно-белого,  безжалостного  плена.
Звуки тоже не  отличались  особым  разнообразием:  лишь  жалобные  стоны
ветра, посвист полозьев да ругань ямщика,  понуждавшего  подуставших  на
подъеме в  гору  лошадей,  оглашали  окрестности,  вспугивали  нахальных
черных ворон и суетливых воробьев, пытавшихся разжиться на  дороге  хоть
каким-то пропитанием.
   Чтобы не видеть перед собой мерно покачивающиеся и изрядно  надоевшие
за долгую дорогу спины ямщика и Антона, Маша  вновь  закрывала  глаза  и
принималась тихонько напевать, читать наизусть любимые стихи, а то вдруг
возвращалась мыслями в детство, вспоминала  своих  подруг  по  институту
благородных девиц, Алексея, князя и княгиню...  Но  чем  дальше  уносили
Машу лошади от ее  прошлого,  тем  чаще  она  думала  о  своем  будущем,
пыталась представить себе жизнь Мити в Сибири - жизнь, которая ждала  ее
в скором времени...
   Неуютные почтовые станции  и  редкие  постоялые  дворы  сменяли  друг
друга, проскакивали мимо, как  и  верстовые  столбы,  как  часы  и  дни,
которые незаметно превращались в недели - первую,  затем  вторую...  Но,
несмотря на это. Маша зачастую, чтобы не тратить время, предпочитала  не
выходить из повозки. Кутаясь в шубу, она принимала из рук Антона в  свои
окоченевшие пальцы чашку  чая  и  кусок  хлеба,  а  порой  и  весь  день
обходилась без еды, забывая, что под глазами проступают черные круги  от
усталости и недосыпания.
   И все гнала и гнала лошадей, не обращая внимания на леденящий  холод,
постоянные снежные пурги, переметавшие дороги и  грозившие  неосторожным
путникам лютой смертью.

***

   Однажды особо сильная пурга застала их посреди глухой тайги. Лошади с
трудом тащили повозку сквозь глубокие  сугробы  и  наконец  окончательно
встали. Ямщик, прикрываясь рукавицей от резких,  словно  удары  нагайки,
порывов  ветра,  что-то  прокричал  Антону.  Тот  спрыгнул  с   облучка,
провалившись при этом в снег почти но пояс, подошел к  Маше  и  принялся
сметать с укрывающего ее фартука огромную кучу снега, придавившую ее  ко
дну повозки и мешавшую  разглядеть,  что  происходит  вокруг.  Освободив
хозяйку  от  снежного  плена,  Антон  склонился  над  ней  и,  с  трудом
пересиливая рев ветра, прокричал, что они, кажется, сбились с дороги.
   К счастью, через некоторое время они заметили неподалеку  огонек.  Он
привел путников к небольшому, заваленному по самую крышу  снегом  жилищу
старого и одинокого лесника. Хозяин с радостью встретил нежданных гостей
и пригласил их провести ночь в  его  тесной,  но  теплой  хижине.  После
ужина, приготовленного стариком на скорую руку и состоявшего из отварной
картошки, политой топленым  коровьим  маслом,  и  жареного,  удивительно
вкусного мяса (как Маша узнала чуть позже,  это  было  мясо  сохатого  -
часто встречающегося здесь огромного лося), мужчины устроились на полу у
всю ночь топящейся печурки. Хозяин предложил Маше  свои  полати,  и  она
впервые за много дней хорошо выспалась, так как из-за пурги  они  смогли
выехать лишь после обеда.
   А  через  несколько  верст  она  испытала  одно  из  самых   страшных
потрясений не только за все время путешествия по Сибири, но, возможно, и
за всю ее прошедшую жизнь...
   Лошади шли тяжело. Полозья застревали в глубоких не разъезженных  еще
сугробах. Антон и Михаила то и дело соскакивали  с  саней,  подталкивали
повозки, застрявшие в заносах, и вновь вскакивали на облучок.  Но  через
пару десятков саженей история  повторялась,  поэтому  к  вечеру  они  не
проехали до нужной нм станции даже пяти верст из оставшихся  пятнадцати.
Внезапно ямщик что-то сердито закричал, натянул  поводья,  и  лошади,  в
который уже раз, встали.
   Но теперь вслед за Антоном соскочил с облучка и сам ямщик.
   Маша поднялась в своей повозке, чтобы посмотреть, куда они побежали.
   В сгустившихся сумерках она заметила длинную  вереницу  людей,  молча
бредущих по обочине и издающих какой-то странный, глухой,  но  вместе  с
тем будоражащий душу звук.
   Прямо  на  дороге  лежало  что-то  темное,  накрытое   рогожами,   и,
вглядевшись, Маша с ужасом поняла, что это тоже люди, но мертвые. Она  с
трудом выбралась из покрытой обмерзшим снегом повозки и, проваливаясь  в
снежные заносы чуть ли не по колено, попыталась подойти ближе.
   Антон, заметив ее, крикнул что-то предостерегающее,  бросился  к  ней
навстречу и попытался загородить собой не слишком приятное  зрелище.  Но
Маша оттолкнула его. Она поняла, что за звук так  встревожил  и  испугал
ее. Это звенели обмерзшие льдом цепи, в  них  были  закованы  эти  люди.
Некоторые, очевидно, наиболее  опасные  преступники,  были  прикованы  к
длинному железному стержню. Осужденные шли мимо, опустив  низко  головы,
порой по грудь в снегу, ухватившись за сыромятные ремни,  поддерживающие
на весу ножные кандалы, и не обращали внимания ни на что вокруг.  Жалкие
лохмотья едва прикрывали изможденные тела. Растоптанная войлочная  обувь
на деревянной подошве не спасала несчастных от снега, руки они прятали в
рукава длинных серых из грубого сукна то ли халатов, то ли  шинелей.  На
нескольких согбенных спинах четко выделялись два желтых бубновых туза  -
знак государственного преступника. Некоторые из арестантов держали руки,
но всей видимости, отмороженные, на весу, замотав их в какие-то  ужасные
ветхие лоскуты.
   Из-под войлочных арестантских колпаков виднелись  длинные,  давно  не
мытые и не чесанные волосы, лица от мороза  укрывали  грязные  тряпки  с
прорезанными для глаз дырками. Из-под этих жутких масок виднелись  такие
же неопрятные, как и волосы, бороды.
   Одежда  бредущих  но  этапу  каторжан  была  сплошь  усыпана  снегом,
заледенела и  слегка  погромыхивала  на  ходу  в  такт  мерному,  тупому
звяканью цепей.
   Антон угрюмо смотрел  на  медленно