ании великосветского повесы, по крайней мере Маша не заметила на  ее
лице ни малейшего следа  смертельной  хвори,  которой  та  страдала,  но
словам родственников, совсем  недавно.  Прелестное  кукольное  личико  с
большими серыми глазами и капризно надутыми губками было бледным, но  не
от болезни, а от страха, охватившего  бывшую  Митину  невесту  при  виде
приближающейся к ней девушки...
   Алина вновь сделала попытку укрыться от Маши,  теперь  уже  за  спину
своего кавалера, но девушка настигла ее и,  как  ей  показалось,  совсем
тихо произнесла слова, которые Митя велел передать своей невесте,  но  в
тишине, окружавшей их, голос ее прозвучал громко и неожиданно звонко:
   - Сударыня, ваш жених поручил мне вернуть это кольцо и  сказать,  что
теперь вы  свободны  и  вольны  определять  свою  дальнейшую  судьбу  по
собственному желанию и как позволяет ваша совесть.
   Последние слова она добавила от себя. И хотя заметила,  что  Алина  -
почти на грани обморока, по сочувствия к ней не испытала. Она  протянула
ей  ладонь,  на  которой  лежало  Митино  кольцо.   Алина   замешкалась,
вопросительно посмотрела на своего кавалера и осторожно сняла  кольцо  с
Машиной ладони. Не вымолвив ни слова, она судорожно вздохнула,  поднесла
руку к горлу, растерянно  посмотрела  на  тоненькое  золотое  колечко  и
перевела взгляд  на  Машу.  Ее  глаза  были  полны  слез,  губы  жалобно
кривились, словно от невыносимой обиды.
   - Как он? - прошептала она едва слышно.
   - Жив-здоров вашими молитвами, если вы  позволили  себе  вспомнить  о
Мите и помолиться об его спасении. - Маша  смерила  Алину  презрительным
взглядом. - У  вас  есть  возможность  передать  ему  письмо  или,  если
пожелаете, еще успеете застать его на первой по пути следования в Сибирь
почтовой станции. Как мне сообщили, тюремная  карета  будет  там  ранним
утром...
   Она ис успела договорить. Старший  Недзельский  собственной  персоной
вынырнул откуда-то сбоку в сопровождении двух лакеев.
   - Немедленно убирайтесь отсюда! - в бешенстве не  прошипел,  а  почти
прорычал старый дипломат. - Негодяйка, как вы посмели в  подобном  виде,
без приглашения, появиться на празднике?
   - Вы имеете в виду праздник, который вы устроили  по  поводу  отъезда
бывшего жениха вашей дочери в Сибирь, или это  связано  с  ее  внезапным
выздоровлением? - произнесла Маша насмешливо, отметив новую,  еще  более
сильную волну шепота, пробежавшую за ее спиной по залу.
   Недзельский побагровел.
   - Во-о-он! - вскрикнул  он  визгливо,  неожиданно  пустил  петуха  и,
схватившись за горло, отступил за спины лакеев.
   Они тут же приняли угрожающий вид и  стали  теснить  Машу  к  выходу.
Краем глаза девушка заметила, что Елизавета уводит Алину, и крикнула  им
вслед:
   - Будьте счастливы, Алина! Ваши родственники, без  сомнения,  помогут
вам очень быстро забыть Митю.
   Лакеи неучтиво подтолкнули ее в спину. Но Маша вырвалась из их рук  и
прокричала вдогонку убегающим сестрам:
   - Господь не простит вам предательства, Алина!  И  будь  проклят  тот
день, когда Митя встретил вас, потому что именно вы погубили его!
   Больше она не успела произнести ни единого слова.
   Лакеи подхватили ее под локти и буквально вынесли из зала.
   Маша попыталась сопротивляться, по силы были слишком неравными, и уже
через несколько секунд тяжелые резные двери захлопнулись за  ее  спиной.
Она с остервенением пнула их, ударила от непомерной  досады  кулаком,  а
потом присела на ступени и разрыдалась. Антон, поджидавший ее у крыльца,
поднялся к ней, ласково погладил по голове:
   - Пойдемте, барышня, извозчик, поди, заждался нас.
   Маша медленно, как сомнамбула, спустилась но ступеням и, опираясь  на
его руку, прошла к пролетке.  Извозчик,  заметив  ее  заплаканное  лицо,
ничего не сказал, а только покачал удрученно головой. И вскоре они вновь
мчались по спящему городу, спеша сообщить родителям Мити,  что  приговор
суда приведен в исполнение и их сын отправлен но этапу в Сибирь.

***

   - Я имею высочайшее повеление отправить вас  по  назначению,  -  сухо
произнес комендант и кивнул головой фельдъегерю. - Выводите!
   Осужденные взяли в руки веревки, поддерживавшие оковы. Цепи  были  не
слишком тяжелыми, но мешали при ходьбе, поэтому пришлось их подвязать. С
грохотом они двинулись вслед за фельдъегерем и двумя жандармами,  каждый
из которых нес по два чемодана, в том числе одни Дмитрия, с  немудреными
пожитками каторжан. У крыльца  стояло  четыре  тройки.  Всех  осужденных
рассадили  по  одному  в  каждые  сани  на  пару  с  жандармом,   ямщики
оглушительно свистнули, и лошади рванули с места.
   Они  мчались  по   ночному   молчаливому   городу,   и   только   дом
обер-прокурора Кочубея, того самого, в канцелярии которого вручили копию
приговора Владимиру Илларионовичу, светился огнями, возле него толпились
жандармы и скопилось множество карет.
   "Здесь некогда гулял и я: но вреден север для  меня!"  -  вспомнилось
вдруг Мите, и он усмехнулся. Все осталось в прошлом:  служба  на  флоте,
любовь, надежды на счастье, ушли в небытие прекрасные балы,  хорошенькие
барышни, навсегда исчезли из его жизни радость и беззаботное  веселье...
И потому звуки музыки, гнавшиеся  за  узниками  и  их  конвоирами  целый
квартал, казались Мите похоронным маршем, стоном плакальщиц, провожавших
его туда, откуда, как из могилы, никому нет возврата...
   Подъехали к заставе. Осужденных пересадили в сани  по  двое.  И  Митя
обнаружил, что  его  попутчиком  оказался  Снешневич.  Они  обнялись  на
радостях, а поляк прошептал с озорной улыбкой:
   - Ну что, паныч, приготовился сопли морозить?
   - Этого мне только не хватало! - улыбнулся Митя. - Матушка  мне  фунт
гусиного жира  передала,  так  что  и  на  тебя  хватит.  -  Он  оглядел
Снешневича и покачал головой:
   - А ты словно на promenade  собрался,  шубенка-то  у
тебя только казенная, на рыбьем меху?
   Поляк пожал плечами:
   - Мои не успели ничего потеплее передать. Комендант  уверил  их,  что
меня отправят не раньше чем через неделю...
   Но видишь, как все получилось!
   - Ничего, - Митя хлопнул его по плечу, - у меня с собой два одеяла  и
шуба преогромная - тоже на двоих хватит. Не пропадем!
   - Живы будем, не помрем! - рассмеялся Снешневич и подмигнул Мите:
   - Еще как не помрем!
   Один из жандармов взгромоздился тем временем  на  облучок  к  ямщику,
второй перебрался в сани к фельдъегерю, и тройки еще  быстрее  помчались
сквозь предрассветную мглу к Шлиссельбургу. Свистел снег под  полозьями,
холодный ветер хлестал в лицо, и Митя по самые глаза зарылся в  воротник
шубы.
   Звон колокольчиков разбивал ночную тишину, их заунывное  и  тоскливое
пение разносилось далеко окрест. Звуки эти,  давно  знакомые  по  многим
радостным и счастливым событиям в его жизни, пробудили в душе  горестные
воспоминания, а неумолимая печаль легла тяжким камнем на сердце.
   Сани уносили его прочь от самых любимых и близких ему людей,  которых
ему никогда уже не придется  увидеть.  И  только  редкие  письма  смогут
рассказать  ему,  как  протекает  их  жизнь,  как   постепенно   стареют
родители... Слава богу, с ними Маша!..
   Митя сжал зубы, вспомнив ее побледневшее  лицо,  испуганные  глаза...
Девочка не ожидала увидеть его  таким!  Он  покачал  головой  и  грустно
усмехнулся. Но какова девица!
   Нет, что ни говори, сегодня ночью она его удивила  до  крайности!  Не
всякий мужчина решится на такой сумасбродный поступок, а она -  хрупкая,
робкая девушка, еще  почти  ребенок..,  Ребенок?  Митя  закрыл  глаза  и
представил ее там, во флигеле, когда он словно обезумел, вернее, это она
свела его с ума... Господи, уже почти полгода прошло с той ночи,  но  он
до сих нор помнит запах ее тела, ее волос - свежий, душистый, так пахнет
недавно скошенная и слегка подвяленная трава... Митя скрипнул зубами  от
досады. Через год Маша станет чужой женой и будет счастлива. Алешка  для
нее самый подходящий муж - ласковый, нежный, и она быстро  забудет,  как
душной июльской ночью лежала в постели с другим,  страстно  отвечала  на
его поцелуи и была на шажок от того, чтобы отдаться ему...
   Митя вздохнул и выглянул из своего укрытия. По-прежнему вокруг  -  ни
огонька, только луна бежит наперегонки с санями да ветер, как  нагайкой,
хлещет по щекам.
   Снешневич, привалившись к  его  плечу,  безмятежно  посапывал  носом.
"Счастливец, - позавидовал ему Гагаринов, -  он  может  спокойно  спать,
точно едет не в неведомые гибельные земли, а на дачу к  приятелю..."  Он
уже знал, что у поляка никогда не было невесты, а  из  родных  -  только
мать и тетка, приехавшие в Петербург из Варшавы и жившие в гостинице все
время следствия по делу сына и племянника.
   Митя вновь погрузился в резкие запахи медвежьего меха, закрыл глаза и
попытался задремать. И опять перед ним всплыло Машино лицо. Он попытался
изгнать его из памяти думами об Алине, но, как ни  старался,  ничего  не
смог с собой поделать. Образ невесты возникал перед ним и тут же начинал
струиться, растекаться, как утренний туман над летним лугом,  и  лишь  в
ушах  постоянно  звучали  ее  слова,  те  самые,  которые  он   услышал,
умудрившись примчаться на свидание за час до  назначенного  срока:  "Ах,
князь, мне, право, неудобно, сюда могут прийти..." И тут же следом,  как
но заказу, проявилась в его  сознании  сцена,  которую  ему  не  суждено
забыть до конца своей жизни: ворвавшись в беседку, в дальнем ее конце он
заметил раскрасневшуюся Алину со спущенным с плеч декольте, с неприлично
задранной юбкой, в объятиях князя  Василия...  И  она,  бесспорно,  была
напугана,  но  только  не  домогательствами  князя,  а   преждевременным
появлением своего жениха... Ну почему он не понял этого  раньше?  Почему
догадка только сейчас пришла к нему?..
   Митя  застонал,   как   от   нестерпимой   боли,   пытаясь   отогнать
воспоминания, и, стиснув кулаки, заскрипел зубами и  шепотом  выругался.
Разбуженный Снешневич зашевелился рядом с ним и озабоченно прошептал:
   - Что с тобой, князь? Тебе плохо?
   - Ничего страшного! - успокоил его Гагаринов. - Сон не очень приятный
приснился, но нам теперь другие не положены, лишили нас счастливых  снов
вместе со всеми титулами и званиями...
   - Смотри, смотри! -  перебил  его  поляк.  -  Нас  обгоняет  какая-то
тройка, и кто-то машет из нее рукой! Неужели нам?
   Действительно, их обошла сначала одна тройка, потом другая, и, как ни
силился фельдъегерь их обогнать, сани  с  каторжниками  остались  далеко
позади.
   Первой станцией был Шлиссельбург. Митя до сих пор не был уверен,  что
их на самом деле везут в Сибирь, а  не  к  месту  своего  заключения,  и
только тогда успокоился, когда  сани  благополучно  миновали  поворот  к
крепости.
   Жандармы велели им выйти из саней и пройти в помещение  станции.  Там
их  быстро  провели  через  сени  в  отдельную  комнату.  Фельдъегерь  и
сопровождавший осужденных жандарм вышли из комнаты, и  сразу  же  в  нее
заглянул пожилой смотритель и тихо спросил: "Кто тут Гагаринов?"
   Митя встрепенулся и привстал  со  стула.  Смотритель  кивнул  ему  на
выход: "Давайте быстрее! В вашем распоряжении одна минута!"
   Поддерживая цепи,  которые  мешали  передвигаться,  Митя  поспешил  к
двери. И не успел он переступить порог, как к нему кинулся  с  объятиями
Леонид Гурвич:
   - Митя! О боже! Я тебя поначалу не узнал!
   - Откуда ты взялся? - спросил его Митя, а сам быстро обшарил  глазами
комнату, но, кроме Леонида и старого смотрителя, никого не увидел.
   - Не ищи, - глухо сказал Леонид и отвел глаза, -  родители  запретили
Алине ехать, но тебе ведено передать пятьсот рублей и письмо от нее.
   - Где оно? Дай его сюда! - потребовал Митя и выхватил из рук  Гурвича
небольшой листок бумаги. Развернул его и прочитал: "Если можешь,  прости
и забудь!" -  И  это  все?  -  Он  с  недоумением  посмотрел  на  своего
старинного приятеля. - И это все, что я заслужил?
   - Митя, - Леонид обнял его за плечи; -  пойми  Алину  правильно,  вам
никогда уже не быть вместе, а девочке надо устраивать свою судьбу. Ты же
знаешь, что приданое у нес не ахти какое, следом еще  три  сестры  идут,
поэтому ее родители так боятся всяческих скандалов...
   - Я понял это несколько раньше, Леонид, и не питал особых  надежд  на
то, что Алина осмелится разделить мою судьбу.  Но  разве  она  не  могла
приехать проститься со мной? Или она боится, что я буду обвинять ее  или
упрекать в чем-либо?
   - Митя, она  хотела  приехать,  но  отец  категорически  запретил  ей
встречаться с тобой. Правда, Михаил Казимирович искренне озабочен  твоим
положением и велел передать тебе эти деньги...
   Он протянул Мите пачку ассигнаций, но тот отвел его руку и с  горечью
произнес:
   - У меня достаточно денег, и лишних  мне  не  надо.  Они  понадобятся
Недзельским на новые платья Алине. Ведь она должна  блистать  на  балах,
чтобы отхватить себе более удачливого  мужа!  -  И,  не  попрощавшись  с
опешившим от его слов Леонидом, Митя вышел из комнаты...
   За несколько верст до следующей станции их обошла стороной  еще  одна
тройка. И вновь фельдъегерь попытался обогнать ее, и опять безуспешно.
   На станции жандармы снова вывели их из повозок и повели в  помещение.
Поднимаясь по лестнице, Митя увидел  двух  крестьянок  в  надвинутых  на
самые глаза платках. Они стояли на площадке второго  этажа,  вплотную  к
перилам. Жандарм, поднимавшийся первым,  сердито  прикрикнул  на  них  и
попробовал оттеснить с дороги. Митя опустил глаза и вдруг  заметил,  что
из-под юбок крестьянок выглядывают изящные дамские башмачки. Он  вскинул
голову. Перед ним застыли в оцепенении матушка и Маша.
   - Митенька, - только и успела прошептать трясущимися  губами  Зинаида
Львовна, а Маша в мгновение ока сунула ему в  руки  корзину  с  какой-то
едой и быстро проговорила: "Помни про образок!" Более ничего ни мать, ни
Маша не успели сказать. Жандарм оттолкнул женщин, они отступили в  тень,
и последнее, что успел заметить Митя,  были  -  дрожащая  рука  княгини,
которая пыталась сотворить крестное знамение, и полные слез глаза Маши.

12.

   Как никогда медленно тянулись  день  за  днем,  месяц  за  месяцем  в
ожидании письма от Мити. Перед Рождеством Гагариновы  получили  короткую
весточку, которую он сумел  передать  через  камышловского   почтмейстера, в  чьем  доме  ссыльные  каторжане  и  их
конвоиры останавливались на ночлег. Это была очень короткая записка,  но
из нее они узнали, что его везут в Иркутск,  а  оттуда  в  Читу,  и  что
именно в Чите он узнает, на какой рудник его отправят.
   После этого княгиня и Маша стали два раза и педелю ездить в  Троицкий
собор и заказывать молебны во спасение раба божьего Дмитрия,  жертвовали
деньги на монастырь, раздавали милостыню и возвращались в свой притихший
печальный дом.
   Владимир Илларионович почти не выходил из кабинета, целый день сидел,
зарывшись в  какие-то  книги,  курил  одну  трубку  за  другой,  выпивал
пропасть черного кофе и даже ужинал подчас там же, очевидно,  не  рискуя
видеться с женой, начинавшей плакать при встрече с ним.
   Гагариновы никого не принимали и сами не  ездили  по  гостям,  словно
находились в  глубоком  трауре  с  того  самого  часа,  когда  узнали  о
заключении Мити в крепость.
   И  вот  десять  дней  назад,  в  начале  февраля,   радость   впервые
постучалась в их двери. Вместе с  утренней  почтой  принесли  письмо  от
Мити.  Правда,  от  самого  письма  осталась  лишь  половина,  так   как
бдительная цензура вымарала все  более-менее  подозрительные  места.  Но
все-таки оно было написано Митиной рукой и подтверждало тем самым,  что,
по крайней мере, полтора месяца назад он был жив и здоров.
   И теперь ежедневно Зинаида Львовна  доставала  из  шкатулки  заветный
листок бумаги и раз за разом перечитывала Митино письмо Маше, горничным,
нянькам, дворецкому, Антону, всем, кого сочла нужным с ним познакомить.
   Из этих коротких строчек удалось понять, что до  Иркутска  осужденных
на  каторгу  довезли  быстро,  менее  чем  за  месяц,   и   единственное
впечатление, которое Митя вынес из этого путешествия, - это утомление от
бесконечного мелькания станций,  огромных  сугробов  снега,  лежащих  по
обеим сторонам дороги, беспокойство и холод от  цепей  и  хоть  какая-то
радость, когда через две ночи на третью останавливались ночевать. Тут  к
молодым людям, а среди будущих каторжников все были  примерно  ровесники
Мити, вновь возвращалось веселое расположение духа, они  даже  позволяли
себе пошутить и посмеяться, вспоминая  забавные  происшествия,  которые,
несмотря ни на что, происходили то с одним из них, то с другим...
   Здесь большая часть рассказа была вымарана черными чернилами цензора,
но,  судя  по  тому,  что  первую  свою  записку  Митя   передал   через
камышловского почтмейстера, ночевали они в  приличных  домах,  и  потому
кормили их тоже, наверное, неплохо.
   Далее он описывал прибытие в Тобольск. Но весьма  усердный  цензор  и
здесь постарался  на  совесть,  вычеркнул  не  менее  двадцати  строк  и
позволил  родным  узнать  лишь  о  том,  что  с   Тобольска   осужденных
сопровождали уже не жандармы, а линейные сибирские казаки.
   Но вот следующие строки письма были  оставлены  почти  полностью  без
помарок, и именно они несколько успокоили родителей Мити и убедили Машу,
что та на первый взгляд сумасбродная идея, которая витала в ее голове со
времени  их  первого  свидания  с  Митей  в  Петропавловской   крепости,
достаточно реальна и  способна  весьма  успешно  претвориться  в  жизнь.
Ночами она долго не могла  заснуть,  тщательно  продумывала  свой  план,
взвешивала все "за" и "против" и окончательно удостоверилась в том,  что
только она, и никто более, и состоянии изменить Митину судьбу  в  лучшую
сторону.
   Митя в этой части своего письма  рассказывал  о  том,  как,  проезжая
Красноярск, они не успели по какой-то причине пообедать  на  станции  и,
когда миновали город, попросили фельдъегеря заехать в ближнее  село.  Он
согласился, и они завернули в первую по дороге избу, которую и  избой-то
нельзя было назвать, это был очень хороший крепкий дом, поразивший  всех
своей необыкновенной чистотой. Полы, потолки, скамьи из кедра - все  это
было отмыто до блеска, и в горнице, где они обедали, чувствовался тонкий
аромат кедровой смолы и чуть горьковатый - хвои. Оказывается,  в  Сибири
два раза в неделю все моется, скоблится, а печи  белятся  -  вот  почему
вокруг поистине ослепительная чистота, и никакого сравнения  с  курными,
задымленными избами, которые Мите приходилось видеть у себя в поместьях.
   Хозяева,   простые   крестьяне-сибиряки,   очень   радушно    приняли
"несчастных", как принято называть  здесь  каторжан.  Опрятная  хозяюшка
тотчас накрыла стол и расставила на нем кушанья. К  удивлению  нечаянных
гостей, всяческих похлебок, жареной  говядины  и  дичи,  различных  каш,
солений, пирогов  и  больших  булок  на  сметане,  которые  здесь  зовут
шаньгами, оказалось до десяти блюд. Затем им подали вкуснейший варенец и
превосходный пенистый  квас,  а  когда  Митя  и  его  спутники  захотели
заплатить за обед, то хозяин и хозяйка обиделись: "Что это вы,  господа!
У нас, слава богу, есть чего подать".
   Со слов хозяина дома, в их селе лет двадцать  уже  не  видели  дна  у
сусеков.  Старожилы,  живущие  здесь   с   прошлого   века,   имеют   по
двести-триста голов рогатого скота, от тридцати до пятидесяти лошадей...
   Словом, в Сибири Митя увидел совершенно другую жизнь, чем та, к какой
он привык, но она его не испугала, а даже, судя по письму, обрадовала.
   Вечерами Маша и Владимир Илларионович подолгу сидели в кабинете князя
и тоже обсуждали письмо Мити. Бесспорно, оно не смогло до конца  уверить
их, что Сибирь чуть ли не земля обетованная, но  то,  что  это  не  край
света и люди  живут  там,  оказывается,  очень  даже  неплохо,  породило
небольшую пока надежду, что жизнь Мити