ти, я совсем не горю желанием заниматься этим,  и  если
бы не Прасковья Тихоновна...
   - Все понятно, -  перебил  ее  Митя.  -  Ты  делаешь  это  из  лучших
побуждений, ты согласна стать женщиной  с  нелюбимым  человеком  во  имя
священной цели и но велению долга.
   И тебе хочется  по  возможности  скорее  завершить  этот  не  слишком
приятный для тебя процесс?
   - Да, - прошептала Маша и уткнулась лицом в его плечо, - скажи, что я
должна для этого сделать?
   - Прежде всего раздеться, - усмехнулся Митя. - Прости, но в постели я
привык иметь дело с обнаженными  женщинами,  и  учти,  если  уж  мне  не
суждено сегодня выспаться, я хотел бы, в отличие от тебя, получить в эту
ночь удовольствие.
   Маша покорно взялась за края рубашки, стянула ее через голову  и  тут
же юркнула под одеяло, заметив его напряженный взгляд и  выступившие  на
лбу капельки йота.
   Митя склонился над ней. Его синие, глаза потемнели, словно река перед
грозой, он пропел языком но верхней губе, не слишком  учтиво  сбросил  с
Маши одеяло и присвистнул от восторга.
   - Что же ты этакую красоту под одеялом прячешь?
   Мужская рука легла ей на грудь, слегка сжала ее, а вторая  скользнула
под точеную девичью спину, и в следующее мгновение его губы  встретились
с ее губами, и  Маше  показалось,  что  она  стремительно  проваливается
куда-то вниз, в  мрачные  и  бесконечные  глубины  гигантской  пропасти.
Сердце остановилось на миг от испуга  и  вдруг  забилось  неистово,  как
никогда еще в жизни не билось. Митя  оторвался  от  ее  губ  и  принялся
покрывать поцелуями ее лицо, шею, ласкать ее грудь,  поглаживать  нежную
кожу, и шептал, шептал при  этом,  задыхаясь  и  дрожа  от  возбуждения,
что-то нежное, будоражащее воображение, слегка сумасшедшее...
   Но Маша не слишком вдумывалась, что именно шепчут ей на ухо горячие и
сухие его губы, ибо даже самые смелые фантазии не  могли  передать  того
необыкновенного восторга, какой она испытала,  окунувшись  с  головой  в
этот сладостный водоворот,  в  этот  омут  незнакомых,  но  долгожданных
ощущении.
   Она  боялась  признаться  себе,  что  переживает   сейчас   подлинное
наслаждение от мужских прикосновений, становившихся все откровеннее, все
бесстыднее, но, как ни странно, она не испытывала ни  малейшей  вины  от
того, что позволяет Мите  проникать  в  свои  самые  сокровенные  тайны,
допускает его губы ко всем  секретным  уголкам  своего  тела...  Счастье
переполняло ее, испепеляло, искало, но не находило выхода, и  хотя,  без
всякого сомнения, Митя любил ее по принуждению, по  необходимости,  Маша
не могла не оценить его усилий и не признать, что он  весьма  искусен  в
ласках и, конечно же, преуспел в умении доводить женщин до экстаза.
   И Маша, окончательно забыв о том,  что  подчиняется  ему  из  чувства
долга, полностью признала власть его рук и губ и осмелела уже настолько,
что сама принялась  ласкать  крепкое  и  сильное  мужское  тело,  слегка
пощипывать его кожу, покусывать за мочку уха, за верхнюю губу.
   И уже через минуту ей стало мало одних прикосновений.
   Она потянула Митю на себя и, подчиняясь древнему женскому  инстинкту,
развела колени...
   Митя судорожно  вздохнул,  уткнулся  в  ее  живот  лицом  и  принялся
покрывать поцелуями нежную кожу, спускаясь все ниже и ниже.
   Маша потянулась навстречу его поцелуям и вдруг, неожиданно для  самой
себя, обхватила его  поясницу  ногами  и  закричала  от  необыкновенного
наслаждения, когда  мужские  пальцы,  скользнув  но  внутренней  стороне
бедра,  тронули  то  самое  заветное  место,  которое  горело  огнем  и,
оказывается, только и ждало этих ласковых касаний.
   - Не спеши, не спеши, милая, - прошептал торопливо Митя и прижался  к
ней горячим, враз потяжелевшим телом, - подожди меня... -  Он  поцеловал
ее в плечо и слегка смущенно пообещал:
   - Я постараюсь, чтобы было не слишком больно.
   Маша почувствовала, как нечто твердое и большое осторожно проникает и
нее, впилась пальцами в Митины плечи, и  он  внезапно  подхватил  ее  за
ягодицы и словно нанизал на себя. Маша сдавленно охнула и тут же  забыла
и про боль, и  про  страх.  Она  закричала  от  истинного  упоения  этим
человеком, упоения и необыкновенного счастья, притянула  к  себе  Митину
голову и принялась покрывать поцелуями его щеки, лоб, губы.
   - Марьюшка, сумасшедшая моя! - не прошептал, выдохнул ей в ухо Митя и
задвигался в ней все быстрее, быстрее, так что кровать заходила ходуном,
а  бедные  пружины  заскрипели,  застонали,  забились  в   истерике   от
непривычного для них напряжения.
   Маша  кричала,  царапалась,  кусалась,  но  эта  сладкая   мука   все
продолжалась и продолжалась,  бедра  сводило  блаженной  судорогой,  она
трепетала в мужских руках, стремясь  навечно  слиться  с  ним  в  единое
целое. И Митя наконец тоже вскрикнул,  еще  теснее  прижал  ее  к  своим
бедрам. И Маше  почудилось,  будто  воздушная  волна  со  всего  размаху
подбросила ее вверх, в глазах разноцветным фейерверком вспыхнули  искры,
и ей показалось, что она умирает.
   Митя ласково поцеловал ее в губы, осторожно опустил на постель и  лег
рядом. Маша провела рукой по его синие, она тут же стала влажной, а Митя
перехватил ее ладонь, перецеловал каждый пальчик в отдельности, а  потом
вновь притянул Машу к себе и опять припал к ее припухшим от  неумеренных
ласк губам.
   - Ну, ты меня и удивила! - с изумлением прошептал он, на долю секунды
оторвавшись от ее слегка терпких, горячих губ. - Если ты с  таким  пылом
любишь  по  обязанности,  чего  ж  тогда  ожидать,  если   ты   полюбишь
по-настоящему?
   - Митя, давай обойдемся  без  пошлостей,  -  попросила  его  Маша.  -
Вероятно, для тебя это ничего не значит, но для  меня  лучше,  чтобы  ты
именно сейчас немного придержал своп язык.
   - Честно сказать, я тоже чувствую  себя  неважно,  -  произнес  глухо
Митя, уткнувшись лбом в ее плечо, -  словно  предательство  совершил.  А
ведь так оно и есть. - Он приподнялся на локте  и  угрюмо  посмотрел  на
Машу. - Только что и угоду призрачным надеждам, которым вряд ли  суждено
сбыться, мы свершили с тобой тяжкий  грех,  предав  дорогого  нам  обоим
человека, ты - своего жениха, я - своего лучшего друга. -  Он  откинулся
на подушки, потер лоб ладонью. - Прости, вероятно, не  стоит  сейчас  об
этом говорить, но меня беспокоит, что Алексей никогда не поймет нас.
   - Митя, - Маша пододвинулась к нему, обняла за  шею  и  поцеловала  в
Щеку, - хватит заниматься самобичеванием!
   Что свершилось, то свершилось,  и  ничего  уже  не  изменишь.  -  Она
прижалась губами к его уху и Прошептала:
   - Квасу хочешь?
   - Хочу, - прошептал он так же тихо и вдруг положил ей руку на грудь и
обвел пальцем вокруг вмиг затвердевшего маленького соска. -  Можешь  что
угодно обо мне думать, по я снова хочу тебя, и даже больше, чем квасу.
   Маша засмеялась, отбросила одеяло и босиком пробежалась  до  столика,
задумалась на секунду, потом залпом выпила пастой,  который  приготовила
ей хозяйка, подхватила тяжелый кувшин и подала его Мите.
   Он сделал несколько глотков прямо  через  край,  вернул  его  Маше  и
улыбнулся:
   - Ложись скорее, а то я опять по тебе соскучился.
   - Но, вероятно, достаточно и одного раза? - спросила Маша.
   - Не думаю, - Митя с коварной улыбкой записного злодея привлек  ее  к
себе и прошептал:
   - Придется терпеть, голубушка, мне  бы  не  хотелось,  чтобы  хозяйка
заподозрила нас в инсценировке или, того хуже, сочла, будто я  настолько
ослаб, что не в состоянии справиться с молодой женой пару-тройку раз.
   Маша в шутливом ужасе вытаращила глаза и шлепнула его ладонью но лбу:
   - С ума сошел, бессовестный! А если кровать развалится?
   - Не думаю, - Митя оторвал губы от ее груди и с язвительной  ухмылкой
на устах прошептал:
   - Смотри, чтобы у избы стены не рухнули от твоих криков. Голосишь  ты
замечательно, думаю, мне стоит  примерно  потрудиться,  чтобы  услышат!,
столь же чудесные звуки.
   И, конечно же, Маша кричала и стонала  в  его  руках,  так  как  Митя
старался на славу, не подозревая, что в доме  они  одни.  А  Маша  и  не
открыла ему этот маленький секрет, полностью сдавшие!, в плен  безумству
неистовой и такой неожиданной для них страсти.

27.

   Жара  стояла  несусветная.  Май  только-только  заступил  на   вторую
половину, а уже продыху пет ни днем ни ночью от духоты и  горячего,  как
из печки, ветра, дующего из бескрайних  монгольских  степей.  Уезжая  из
Петербурга, Маша более всего страшилась лютых морозов. И чего только  не
наговаривали ей: и птица на лету замерзает, и пар изо рта тут же  стынет
и ледяной дробью сыплется на землю, и снег чуть ли не до Троицы лежит. А
вот что жара такая - никто особо не поминал...
   Маша вытерла платком лицо и посмотрела в  сторону  небольшого  мыска,
сбегающего в озеро. Там Прасковья Тихоновна, а вместе  с  ней  Антон.  С
рассветом  они  уехали  ставить  морды  ,  оставив  Машу  под  приглядом  бурята
Цэдена готовить обед. Но она  уже  и  похлебку  успела  сварить,  и  чай
вскипятить, а рыбаки не возвращались.
   Цэден, подложив под голову лук и колчан со стрелами,  дремал  в  теин
раскидистой березы. Маша улыбнулась. Ее безмятежный узкоглазый "амур"  и
спал и ел про запас. Этим молчаливым  из-за  почти  полного  непонимания
русского языка стражем одарил ее  Мордвинов,  уступив  Машиным  просьбам
позволить ей прогулки  вместе  с  Прасковьей  Тихоновной  и  Антоном  по
ближайшим окрестностям. Комендант долго не соглашался, ворчал, что уже в
какой раз она играет на его сердечных струнах и  заставляет  переступить
инструкцию.
   Но на сторону Маши встали  ее  подруги  Клавдия  Петровна  и  Наталья
Федоровна и допекли все-таки старика упреками  в  ничем  не  оправданной
жестокости и подозрительности.
   И  Мордвинов  скрепя  сердце  согласился  предоставить   ей   свободу
передвижения в пределах десяти верст вокруг поселения, оговорив, правда,
что во всех поездках ее будет сопровождать Цэден,  вооруженный  луком  и
стрелами. Женщины тут же не преминули его окрестить "Машиным  амуром"  и
забавлялись но этому поводу безмерно.
   Тем не менее это разрешение несказанно обрадовало Машу. Она  получила
возможность отлучаться из пыльного и душного поселка на целый день, а то
и два, если Прасковье Тихоновне надумывалось вдруг  заночевать  в  своей
заимке рядом с озером.
   Верстах в шести от Терян, неподалеку от крошечной бурятской  деревни,
как раз располагалось это озеро под названием Кинан, в семь  или  восемь
верст в диаметре. Тут ловились бесподобные караси и окуни, причем караси
весили порой до двенадцати фунтов, а окуни - до восьми. Буряты  рыбу  не
ели, называли ее "водяным червем", и  потому  водилась  она  в  озере  в
неимоверном количестве. Маша достаточно  лихо  научилась  удить  рыбу  с
лодки, ставила на пару с хозяйкой морды, тянула из воды вместе с  ней  и
Антоном сети с уловом...
   Невысокие горы, амфитеатром окружавшие озеро,  заросли  лиственничным
лесом  -   светлым,   прозрачным.   Нежно-зеленая   хвоя   только-только
проклюнулась из  шершавых  почек,  покрыла  изысканным  кружевом  темные
бугристые ветви, но березы уже заплели в косы зеленые ленты, а в  густых
сочных травах взметнулись вверх крупные алые соцветия марьиных  кореньев
и нежно-розовые  -  шиповника.  Заполыхало  вовсю  зарево  жарков,  а  в
тенистых местах показались на свет божий крупные пунцовые цветы  изящных
"кукушкиных сапожек", похожих с виду  на  хрупкие  и  нежные  орхидеи  в
княжеских оранжереях... Здесь, в лесу, был  настоящий  рай  -  подлинное
спасение от удушающей жары и  солнечного  пекла.  Прохладный,  напоенный
ароматами трав,  цветов,  молодой  листвы,  где  совсем  не  чувствуется
горьковатый  запах  заводского  дыма,  пропитавшего   весь   поселок   и
близлежащие окрестности, - он манил к себе все живое, изнывавшее от жары
и жажды. Под его тенистыми кущами бежали  прозрачные  говорливые  ручьи,
сливаясь у подножья гор и шумливую речушку Будинку, которая, срываясь  с
каменного  утеса,  со  всего  размаха  ныряла  в  озеро,  чтобы  обрести
долгожданный покой в его глубинах...
   Маша вновь из-под руки взглянула на  сверкающее  перед  ней  огромное
водное зеркало и  облегченно  вздохнула.  Из-за  мыса  вынырнула  лодка.
Рыбаки возвращались, и  Маша  даже  разглядела  высокую  крепкую  фигуру
Антона, стоящего с шестом на корме.
   А солнце, как перевалило за полдень, стало жечь совсем уж беспощадно.
И хоть бы ветерком потянуло. Носится себе, безобразник,  над  озером,  и
горя ему мало. Там волны взбудоражит, барашки взобьет,  а  на  берегу  и
травинки не шелохнет, лист на дереве не потревожит. Вот потому и застыли
в ленивой истоме раскидистые ветлы, сбежавшие с пригорка к  самой  воде,
изошли смолой, будто потом,  кряжистые  лиственницы,  окружившие  крытый
берестой балаган, в  котором  рыбаки  хранили  свои  нехитрые  снасти  и
провизию на случай дождя.
   Грозы в этих местах неожиданны  и  скоры.  Не  успеешь  оглянуться  -
налетит туча, полыхнет жгучей молнией, громыхнет басом пару раз и тут же
прольется дождем -  стремительным  и  недолгим.  И  луж  после  него  не
остается, вся вода тут же уходит в песок, и уже через полчаса  словно  и
не бывало этих секущих, будто  розги,  водяных  струй  и  вызванной  ими
долгожданной прохлады. И опять над головой белесое от  несусветной  жары
небо, да струится  над  косогором  зыбким  маревом  разогретый,  как  на
сковороде, воздух.
   - Э-э-эй! - раздалось над озером. Антон,  оказывается,  уже  подогнал
лодку к берегу, вытащил ее на песок и  теперь,  стоя  у  воды,  призывно
махал Маше рукой. - Мария Александровна, спускайтесь  к  нам!  Смотрите,
какую прорву карася да окуня добыли!..
   Через час, погрузив рыбу и снаряжение на телегу, двинулись в обратный
путь. Прасковья Тихоновна правила лошадью. Маша сидела рядом с ней, то и
дело оглядываясь на трусивших  позади  на  мелких  монгольских  лошадках
Антона и Цэдена. Бурят сидел на своем мохнатом  скакуне  как  влитой,  с
полузакрытыми глазами, и, казалось, продолжал спать  на  ходу.  Но  Маша
знала, что этот его вид обманчив. Несколько дней назад он так же,  вроде
бы в полусонном состоянии, одной стрелой снял  с  сосновой  ветки  рысь,
которая, вероятно, по молодой еще дурости  решилась  было  спрыгнуть  на
холку Литопона коня. Главное, Маша не успела заметить (впрочем, как и ее
спутники) ни самой рыси, ни того, как Цэден выстрелил из лука. Произошло
это  молниеносно,  и,  когда  мертвое   тело   большой   таежной   кошки
распласталось на троне, женщины лишь громко вскрикнули и перекрестились.
   С тон поры Прасковья Тихоновна полюбила  бурята  несказанно,  и  хотя
по-прежнему называла его  "нехристем",  но  заставила  Антона  сколотить
инородцу топчан, которому определили место в сенях,  тем  самым  грозный
страж превратился едва ли не в члена семьи.
   Мордвинов  поначалу  возмутился  подобным  самоуправством   настырной
казачки. Возможно  ли  брать  на  содержание  чуть  ли  не  собственного
стражника? Но потом махнул на эти  вольности  рукой,  проворчав,  что  в
случае появления какой-либо комиссии ему и так уже не сносить головы  за
все допущенные послабления.

***

   Дорога пошла в гору. Маша спрыгнула с телеги,  решив  прогуляться  но
обочине, чтобы собрать в букет  жарки  и  сиреневую  медуницу.  И  сразу
вспомнила,  как  несколько  дней  назад  подбирала  с  дороги  маленькие
букетики цветов, в основном из незабудок, росших в придорожных  канавах.
Их умудрялся сорвать и  оставить  на  дороге  Митя,  зная,  что  Маша  в
сопровождении "амура" едет следом на телеге, пытаясь  улучить  момент  и
переброситься с ним хотя бы несколькими словами.
   По настоянию тюремного лекаря всех каторжан  разделили  на  небольшие
группы в пять-шесть человек и стали раз в неделю по очереди выводить  за
территорию  острога  к  горячим  минеральным  источникам.  Мордвинов   с
позволения  генерал-губернатора   Муравьева   разрешил   самым   больным
принимать  лечебные  ванны,  так  как  здоровье  многих  осужденных   по
окончании зимы значительно ухудшилось. В числе этих немногих счастливцев
незамедлительно  оказались  Митя  и  его  товарищи,  по  не  по  причине
болезней, а в результате длительных переговоров Маши и Антона с тюремным
лекарем, после чего Машин кошелек лишился пятидесяти рублей. И  хотя  до
источников было около пяти верст, которые  приходилось  идти  пешком,  в
цепях (их снимали лишь на берегу, перед купанием), Митя и  его  товарищи
по каземату восприняли эти прогулки как весьма  приятное  развлечение  в
череде унылых, однообразных дней.
   А Маша пользовалась этим, чтобы передать  Мите  обед;  после  купания
молодые люди нагуливали такой аппетит, что подчищали все  приготовленные
ею блюда с завидной быстротой. Ели да похваливали, хотя Маша  не  всегда
была уверена, что ее пироги так уж и хороши, да и  жареные  утки  слегка
жестковаты.
   Поначалу ей приходилось Заставлять себя прикоснуться к  куску  сырого
мяса, она с отвращением разделывала кур или свежую рыбу.  Но  постепенно
привыкла и стала стряпать не хуже самой Прасковьи Тихоновны.
   Маше запрещалось нанимать слуг помимо Антона, по хозяйка и тут  нашла
выход:  пригласила  к  себе  пожить  дальнюю  родственницу  из  соседней
деревни, вот она и стала основной Машиной помощницей, потому что у самой
Прасковьи Тихоновны с приходом тепла прибавилось работы на огороде и  на
заимке, где у нее находилось десятка полтора  пчелиных  ульев.  К  чести
Антона, он не чурался никакой работы и с успехом помогал и своей молодой
хозяйке, и Прасковье Тихоновне. Он успел уже загореть,  и,  проезжая  но
селу, Маша то и дело ловила  весьма  туманно-призывные  взгляды  молодых
поселянок, устремленные на ее рослого и пригожего слугу.
   Как-то раз Антон даже решился сходить к пруду. Там на большой  поляне
среди березового молодняка  находилось  заветное  для  местной  молодежи
место хороводы водить да любовь крутить. Но уже через  час  он  вернулся
донельзя рассерженный, а в  ответ  на  расспросы  женщин  отмахивался  в
раздражении и сердито бросал:
   - Да ну их, шалавы подзаборные!..
   Позже Прасковья  Тихоновна  поведала  Маше  по  секрету,  что  Антона
поразило поведение местных девок. Ущипнет ее  парень  -  визгу  на  весь
околоток, а как сгребет в охапку и потянет в кусты, не стыдясь, на  виду
у всех - глянь, и замолчала. А уж из березняка идут, сама на нем виснет.
   Машу тоже несказанно удивили подобные свободные нравы, по осуждать их
она посчитала себя не вправе и потому предпочла промолчать.
   Ее  более  занимали  другие  проблемы.  С  Кузевановыми  ей   удалось
полностью договориться и о лошадях, и об оружии, и даже о месте, где  их
будут дожидаться проводники, которые тайными тропами выведут беглецов  к
Амуру. Конечно, значительно проще было уйти и Китай,  до  него  -  рукой
подать, не более десяти верст, и ей даже удалось побывать за Границей по
время одной из конных прогулок в компании Прасковьи Тихоновны, Антона  и
их молчаливого стража.
   Причем каких-то видимых заграждений, шлагбаумов или  еще  чего-нибудь
подобного на их пути не встретилось  и  вблизи  не  наблюдалось.  Просто
Прасковья Тихоновна показала на виднеющийся впереди лес и  буднично  так
сказала: "Кажись, версты на три к маньчжуру  уклонились",  -  и  поехала
дальше как ни в чем не бывало, словно и не вторглись  они  незаконно  на
территорию сопредельного государства... Да, Китай  был  близко,  но  для
беглецов он был закрыт, хотя бы уже но той причине, что искать их прежде
всего бросятся именно в этом направлении...
   Маша вздохнула. Скоро прибудут с обозом Кузевановы, а она до сих  нор
не придумала, как вывести из острога Митю.
   Свидания им разрешали по-прежнему в той же  арестантской  комнате,  и
хотя они виделись теперь значительно чаще, через два дня на третий  и  в
течение двух часов, но так и не смогли придумать способа, как