огда  больше
не придется побывать здесь. Но важнее планеты было то, что она  обрела  за
эти дни: ее собственный мир, ее человек - Форама, с которым она больше  не
собиралась расставаться никогда и ни за что.
   Что-то еще она сделала за эти считанные  дни.  Ну  да:  чем-то  помогла
справиться со страшной угрозой: в небе нет больше бомбоносцев.  Но  сейчас
Мин Алика не очень хорошо представляла, как все получилось: это и не  она,
собственно, действовала, а кто-то от ее имени, некто, чье присутствие  она
ощущала до самой последней минуты - а сейчас ощущение это вдруг исчезло. И
она улыбнулась Фораме и сказала:
   - Пойдем. Так хочется поскорее попасть домой...
   Ей было все равно сейчас, будет ли это ее комнатка,  или  та,  где  жил
Форама, или какая-то новая - где они будут вдвоем, там и будет дом.
   - Думаешь, нам простят?
   - Что? - удивилась Мин Алика. - Мы ведь ничего не делали.  Неужели  они
не поймут?..
   Они, держась за руки, пошли к катеру. А  поодаль,  полускрытый  стволом
дерева, стоял капитан Ульдемир и смотрел  им  вслед.  Смотрел  вслед  двум
самым обыкновенным людям этой планетной системы, успевшим уже  позабыть  о
подлинных причинах своего мгновенного взлета. Но,  может  быть,  это  и  к
лучшему: самое главное осталось с ними, и будут  их  там  прославлять  или
поносить - самое главное все равно с ними,  и  они  инстинктивно  понимают
это.
   А с кем же остался он, Ульдемир?
   Он опустился на траву, прислонился спиной к стволу, положил  подбородок
на колени.
   Уходил Форама. Мир тебе, мой квартирный хозяин. Но уходила и Мин Алика.
Форама любил ее, конечно. Но ведь и Ульдемир - тоже!.. Только ему под силу
было  пробудить  любовь  и  в  Фораме,  до  того  -   слишком   спокойном,
уравновешенном, ограниченном для этого.  Прекрасно,  что  Алика  оказалась
такой, что заслуживала высокого чувства. Но она-то  любила  Фораму,  а  не
капитана Ульдемира, о котором и ведать не ведала. А Ульдемир знал, кого он
любит: ее. И снова он остался  один.  Снова  досталось  ему  -  завистливо
глядеть вслед чужому, удаляющемуся счастью. Проклятая судьба твоя, капитан
Ульдемир...
   Ульдемир встал и еще раз глянул на серое небо  в  ярких  звездах  и  на
темные стволы, которые, казалось ему,  стали  как-то  светлее  и  веселее,
потому что веселее и светлее сделались находившиеся среди них люди.
   Ему показалось, что  изнутри  бетонного  низкого  здания  чей-то  голос
назвал его имя.
   Подойдя к двери, он негромко спросил:
   - Меня кто-то звал?
   - Да, - ответил голос, и Ульдемир вздрогнул,  потому  что  голос  этот,
голос  женщины,  показался  ему  знакомым.  Он  вздрогнул   и   решительно
перешагнул высокий порог...


   ...и  тотчас  же  зажмурился.  Яркий  полуденный  свет  после  глубоких
сумерек, в которых находился он только что, заставил Ульдемира сжать веки;
не меньше минуты простоял он, пока решился открыть глаза - радужные  круги
плыли перед ним в красноватой мгле, и он боялся,  что  открыв  -  и  вовсе
ослепнет, и поднимал веки медленно,  словно  бы  налились  они  неодолимой
тяжестью.
   Но открыл, и ничего страшного не случилось. Свет, и вправду, был ярким,
весенним, веселым: Ульдемир стоял на дороге -  полевой,  была  она  просто
полосой убитой  земли  между  огромными  полотнищами  чернозема,  одно  из
которых уже почти совсем закрыто  было  плотно  зеленым  ворсом  взошедших
хлебов, другое же темнело: до половины - матовой  чернотой  свежей  пашни,
дальше же - посветлее, плотной  поверхностью  еще  не  поднятой  земли.  В
отдалении,  по  линии  раздела  двух  этих   частей,   двигалось   что-то,
приближалось медленно, но упорно. Ульдемир поднял руки к глазам, как  если
бы приходилось смотреть против света (хотя свет здесь был отовсюду,  и  ни
один предмет не бросал тени) и увидел: широкогрудые,  рослые,  на  сильных
ногах ступали две лошади в упряжке, сытые, могучие; позади них  человек  -
мощный, загорелый, полуголый с силой налегал на рукоятки плуга, как сперва
показалось капитану, но когда пахарь  приблизился,  Ульдемир  увидел,  что
даже и не плуг то был, -  хотя  бы  простенький,  однолемешный,  но  соха,
примитивная, простая соха, деревянная, неуклюжая  -  предпрошедшее  время,
плюсквамперфектум  агротехники.  Каторжная  работа,  -  подумал  про  себя
Ульдемир,  жалея  того,  кому  приходилось  проводить  дни  свои  в  таком
непроизводительном,  однообразном  и  изнурительном  труде,  и  прикидывая
одновременно, как уместен оказался бы тут даже простой трактор его эпохи -
не говоря уже о той машинерии,  какой  оснащено  было  сельское  хозяйство
новой, благополучной Земли, милой планеты. Свет и небо, переходившие  там,
где надлежало быть горизонту, в неразличимую дымку,  были  словно  знакомы
ему, но чтобы здесь даже плуга железного завести не  могли,  казалось  ему
невозможным. Убожество, бедность? Но -  теперь  это  было  видно  точно  -
лошади были не замотанные  клячи,  а  таких  статей,  что  в  его  времена
кочевали бы с выставки на выставку,  вызывая  восторженно-деловой  интерес
специалистов; да и сам  пахарь  выглядел  олимпийским  тяжеловесом,  и  не
представить было, что перебивался он с хлеба на квас, что  в  образованном
сознании капитана Ульдемира было прочно связано с такой вот технологией...
Ульдемир смотрел и лишь качал головой, то ли осуждая, то ли удивляясь. Тем
временем землепашец закончил  борозду  у  самой  дороги,  но  поворачивать
обратно не стал, а опрокинул соху, посмотрел  на  Ульдемира  без  видимого
удивления,  улыбнулся  и  кивнул   со   сдержанным,   но   не   враждебным
достоинством. В нескольких шагах,  подле  дороги,  белым  полотенцем  было
покрыто что-то небольшое; пахарь подошел, снял полотенце,  поднял  кувшин,
странно сверкнувший, словно был он вырезан из единого кристалла  хрусталя,
пахарь напился, снова глянул на Ульдемира и протянул кувшин ему, ни о  чем
не спрашивая. Капитан почувствовал, что и в самом деле хочет  пить,  очень
даже; он перенял сверкающий сосуд с прозрачной жидкостью, поднес  ко  рту,
понюхал, потом не без опаски отхлебнул. То была простая вода,  не  ледяная
(по такой жаре это было бы хуже), но холодная, чистая, вкусная.  Напившись
экономно, капитан перевел  дыхание,  вернул  кувшин  и  тоже  улыбнулся  и
взглянул на пахаря уже повнимательнее. И вдруг как-то разом  узнал  его  -
словно было что-то затянуто покрывалом и лишь контуры угадывались, но  вот
покрывало исчезло, и возникли определенные  черты.  Ульдемир  смотрел,  не
соглашаясь с самим собой, не допуская, что он действительно видит  это,  а
пахарь стоял спокойно и смотрел Ульдемиру в глаза, и лишь  какой-то  намек
на улыбку таился в углах его губ - на улыбку добрую, хорошую,  понимающую,
не ехидную и не хвастливую улыбку человека, какая возникает, когда удается
наконец чем-то удивить другого: долго мечтал, и  вот  однажды  получилось.
Нет, без всего этого, без выпирающего сознания произведенного  эффекта,  а
просто по-доброму улыбался старый друг и спутник. Ульдемир, все еще боясь,
поверил, однако,  наконец  и  хотел  сказать  "Здравствуй",  но  слово  не
вырвалось, его перекосило где-то внутри, словно патрон в  патроннике,  так
что капитан только порывисто мотнул головой. "Ничего, - сказал  пахарь,  -
весьма рад видеть  тебя  здравствующим  и  благополучным".  Капитан  снова
дернул головой, словно лошадь, но тут наконец-то и  голос  прорезался.  "А
ты, ты-то как?" - выговорил он громко, почти закричал. "Да слава богу, как
видишь". - "Но как, как?..".  Собеседник  усмехнулся.  "Мы  ведь  сего  не
знали, Ульдемир, - сказал он. - И ничего в том нет  удивительного,  потому
что всякое знание есть лишь краешек знания, а они  воображали,  что  ежели
умеют более нашего, то и знают больше, на деле же это не так". - "Да скажи
же!.." - "Просто все, капитан. Уж проще некуда". - "Погоди... Но мы  же...
Ты прости нас. Так все нелепо получилось на Дали. Мы жалели, мы  вернулись
потом, искали - не нашли..." - "И не могли. Нас  ведь  тут  убить  нельзя.
Человек только в своем времени смертей,  а  чуть  только  он  вырвался  из
своего времени в иное, будущее -  там  его  уже  не  убить.  И  если  кому
кажется, что все  же  убили,  на  деле  сие  означает  лишь,  что  человек
возвращается к истоку своему, к началу - туда, откуда  его  взяли,  и  там
живет далее". - "Значит, ты тогда...". - "Потому вы меня и не  обрели".  -
"А потом?". - "Рассказывать долго, в другой раз как-нибудь, встретимся  же
еще. Но вот ныне я здесь, и  уж  отсюда  -  никуда".  -  "Здесь?".  -  "На
Фермеровской  ниве  тружусь;  оказался  достоин".  Ульдемир  снова  окинул
взглядом бескрайнее поле и незамысловатый инструмент. "Что же тебе  ничего
получше не смогли дать? - спросил он,  для  верности  указав  на  соху.  -
Трактор здесь не помешал бы.  Верно?  Тем  более,  ты  -  человек,  всякие
технические сложности  превзошедший...".  "Да  нет,  неверно,  пожалуй,  -
возразил Иеромонах непринужденно, словно  именно  такого  вопроса  ждал  и
ответ заготовил заранее. - Есть любители и такого; но по мне - ничего  нет
лучше, - он кивнул в сторону своей упряжки. - Жизнь общается с  жизнью,  и
нет никакого мертвого вещества: и я жив, и лошади мои, и  земля  живая,  и
дерево было живым и никогда не бывает совсем  мертвым,  пока  не  сгорит".
Последнее относилось, надо полагать, к сельскохозяйственному  орудию.  "Не
люблю, как пахнет железо, особенно  в  работе.  Надышался  вперед  на  все
времена в нашей железной коробке". - "Вот как... А я-то думал,  что  ты  к
нашему делу приохотился". - "Так оно вроде и было.  Человек,  сам  знаешь,
может привыкнуть ко всякому, ты вот привык же там, на Старой планете;  то,
что у нас было, - далеко не худшее, не хочу зря хулить; но я вот  понял  в
конце концов, что настоящая моя  жизнь  -  пахать  землю,  и  именно  так:
сошкой, на паре коней, вот в чем моя красота. Но моя жизнь -  она  не  для
каждого: жизнь у любого  человека  своя".  -  "Однако  вряд  ли  ты  таким
способом много наработаешь". - "Эх,  еще  не  понимаешь  ты,  капитан;  но
поймешь. Я тут наработаю много, мно-ого!".
   Не очень понял его капитан Ульдемир, потому что слишком глубоко в  нем,
человеке  двадцатого   века,   коренилось   представление   о   количестве
произведенного, как критерии оценки человека и всех дел его; да  и  вообще
едва ли не всего на свете. Да, собственно, и пахарь ведь думал  точно  так
же; только слишком различным было у них представление о том, что же должен
человек производить в своей жизни. Капитан думал, привычно и без  запинки,
о производительности труда, пахарь же - о другом, что творит человек, -  о
том,  что  Ульдемир,  по  воспитанию  своему,  да  и  по  всему  характеру
цивилизации, которая стояла на дворе, когда он родился  и  жил,  в  расчет
практически не принимал, хотя и нельзя сказать, чтобы  совсем  не  знал  о
нем. Знал, но как-то  теоретически,  абстрактно  знал,  без  приложения  к
сегодняшней, сиюминутной жизни, все  равно  -  своей  или  любого  другого
человека.
   Но недосуг им обоим  было  ввязываться  сейчас  в  дискуссию  по  такой
непростой проблеме. Так  что  Ульдемир  не  стал  спрашивать  (хотя  очень
хотелось) - на своей  ли  земле,  например,  старый  друг  пашет,  или  на
хозяйской, или общественной, или еще какой-нибудь; и  какой  тут  строй  и
социально-экономический уклад;  и  еще  много  было  разных  вопросов.  Но
Ульдемир, привыкший уже ко всяким нелогичным и  даже  неправдоподобным  (с
точки зрения полученного им воспитания) событиям, понимал, безусловно, что
сюда, на эту дорогу, попал он не сам собой и  не  случайно.  А  коли  так,
значит, когда настанет время, ему  объяснят  и  скажут...  От  себя  можем
сказать лишь, что был капитан в этом неправ, ибо человек  -  не  механизм,
который можно включить и выключить в нужный  момент,  и  спрашивать  нужно
всегда, потому что иного случая может и не представиться. Но это не  важно
сейчас...  Он  улыбнулся  пахарю.  "Наверное,  надо  мне  идти,  -  сказал
Ульдемир. - А уж как я рад, что тебя встретил..." - "И я тоже. Ты еще всех
наших встретишь, они раньше тебя успели вернуться". - "Да,  мы  далеконько
были...". "Далеко, близко, - сказал пахарь, - здесь такого измерения  нет,
здесь - иначе... А Землю вспоминаешь?". Капитан усмехнулся.  "Конечно.  На
которой жил раньше: старую. Мою". - "Что удивительного? Своя Земля ведь  -
одна... Ну что  -  за  работу,  что  ли?".  Он  шагнул  в  сторону,  потом
повернулся, словно смущенный чем-то, опустил  даже  на  миг  глаза,  потом
снова поднял. "Что?" - спросил Ульдемир. "Ты, капитан, если  будешь  опять
на Земле, - может и так статься, - поклонись ей от меня. Низко  поклонись,
земным поклоном". "Ладно", - пообещал Ульдемир, не очень, впрочем, веря  в
такую возможность. - "Ну, счастливого пути, Ульдемир". Пахарь  повернулся,
подошел к лошадям, пожевывавшим что-то в  торбах,  надетых  на  спокойные,
достойные морды их, - поднял соху, вожжи перекинул через  плечо,  поставил
соху в нужное место, освободив перед тем  ладонями,  чмокнул,  понукая,  -
лошади влегли в хомуты, сошник словно нехотя, но глубоко ушел в землю -  и
двинулись, прокладывая новую борозду, и пахарь, кажется, даже запел что-то
негромко, хотя было ему нелегко, загорелая спина его  отблескивала  потом,
свежая  борозда  тянулась  ровно,  без   единого   огреха,   словно   шов,
простроченный на хорошо отрегулированной машинке. "Ну что же, прощай пока,
Иеромонах, - подумал капитан Ульдемир. - Прощай, инженер..." И пошел.
   Давненько не приходилось ему шагать так, не торопясь, но  и  не  медля,
емким шагом, когда человек словно бы и не спешит, но  через  минуту-другую
оглянешься - а он уже во-он где!.. Воздух над нагретой землей  дрожал,  но
дышалось  легко,  идти  хорошо  было.  Сотня  и  сотня,  и   сотня   шагов
повторялись, и странное спокойствие нисходило, спокойствие, которое есть -
отсутствие беспокойства за что бы то ни было, от пустяка  до  главного;  а
подобное  отсутствие  беспокойства  тогда  лишь  приходит,  когда  человек
уверен, что живет именно так, как надо, и там, где надо,  и  тогда,  когда
надо, что не  заблудился  случайно  в  чужом  месте  или  времени,  откуда
почему-либо не может вырваться, - но там и тогда,  где  ему  быть  должно.
Странное для капитана ощущение, потому что был он  ведь  не  на  Земле,  и
места эти никак не смахивали на его родные края,  и  занимался  он  сейчас
вовсе не своим делом: его дело было водить корабли,  а  если  брать  самую
раннюю его, совсем другую жизнь, сейчас уже почти  забытую,  -  то  и  там
опять-таки его задачей  было  вовсе  не  отмеривать  пешком  километры  по
проселку. Нет; и все же он каким-то образом сейчас чувствовал  себя  дома:
ведь бывает же в конце концов и так, что ты вдруг обретаешь свой настоящий
дом не там, где родили тебя, и  вскормили,  и  воспитывали,  но  совсем  в
другом месте - и с первой минуты понимаешь, и потом у тебя не возникает  и
тени сомнения в том, что вот это и есть твой дом, потому  что  не  прошлое
руководит тобой, наоборот - ты все время, каждым  шагом,  каждой  секундой
жизни  выходишь  из  этого  прошлого,  как  все  выше  колено  из   колена
выдвигается телескопическая антенна для приема дальних и  нужных  сигналов
своей планеты... Ульдемир шагал. Та  грусть,  что  вдруг  охватила  его  в
последние минуты пребывания на Старой планете, не покинула его совсем,  но
как  бы  несколько  видоизменилась.  Он   больше   не   чувствовал   своей
заброшенности, оторванности от всего на свете; наоборот, было у него здесь
необъяснимое чувство того, что одиноким он тут все же не был и  оторванным
ни от чего не оказался. Остаток же грусти имел причиной то,  что  Ульдемир
пошел за голосом женщины - но его снова лишь поманили, и  теперь  он  ясно
понимал, что то не был голос Мин Алики, и не  голос  навсегда  исчезнувшей
Астролиды, нет; и не голос Анны, давно уже отстранившейся даже  в  памяти;
но знаком был голос, в этом капитан готов был поклясться самой страшной из
звездных клятв. И вот - никого не оказалось, и шагай себе, капитан;  может
статься, и  вышагаешь  что-нибудь  рано  или  поздно...  Вот  почему  было
капитану грустновато, но грусть эта не нарушала спокойствия,  в  каком  он
пребывал, а напротив, как-то оттеняла его, отчего спокойствие казалось еще
увереннее, надежнее, достовернее. Ведь не так  устроен  человек,  чтобы  у
него все могло быть совсем уж ладно, обязательно хоть какая-то малость  да
будет не так;  если  же  все  буквально  так,  как  хотелось  бы,  то  это
ненадолго, и это не спокойствие, но совсем другое: счастье. Однако счастье
и спокойствие - вещи совсем разные, они, как говорится, и рядом никогда не
лежали.
   Дорога шла, время от времени лениво поворачивая:  порой  -  без  всякой
видимой причины, а то - чтобы обойти одинокое дерево, не потревожить  его.
Понемногу стали попадаться кусты, потом их сбежалось к  дороге  больше,  а
там начали выскакивать  деревца,  пошел  молодой  лес,  в  который  дорога
вбежала с каким-то вроде бы даже веселым извивом.  Стояла  звонкая  птичья
тишина, потом затрещали кусты, и что-то  неразличимо  быстрое  промчалось,
перемахнуло через дорогу - и скрылось в  лесу  по  другую  ее  сторону,  а
треск, хотя и не сильный, все приближался оттуда, слева, и вот  на  дорогу
вынеся длиннейшим прыжком преследователь, на лету  готовясь  к  следующему
прыжку - но увидел Ульдемира и удержался, едва коснувшись дороги  пальцами
босой ноги; видно было, каких усилий стоило ему смирить свою прыть, но  он
справился  и  встал,  поджидая  капитана,  и   рот   охотника   неудержимо
растягивался от уха до уха. "Привет, капитан! - крикнул  он,  не  дотерпев
полного приближения Ульдемира. - Что ж ты позволяешь мне упустить  обед?".
Капитан был уже готов ничему не удивляться - и не  стал,  он  эту  встречу
воспринял как должное, словно было  бы  очень  странно,  если  бы  она  не
состоялась. "Привет, Питек! - ответил он. - Давно вернулся? Как дела?".  -
"Давно ли? Не знаю, тут как-то не так со временем, да я и  всегда  считал,
что время -  это  лишнее,  его  вы  придумали  там,  в  ваших  технических
столетиях. А что до жизни, то я живу! День еще не успел пройти,  а  я  уже
жду завтрашнего, и радостно  оттого,  что  я  знаю:  пройдет  он  не  хуже
сегодняшнего, и впереди таких дней  много-много".  "Ты  один?"  -  спросил
капитан на всякий случай. "Сейчас - нет. Все наши в сборе. Не могли же  мы
допустить, чтобы ты прошел мимо и не посидел с нами". "Посидеть с тобой! -
воскликнул Ульдемир, изображая ужас. - После того,  как  ты  влил  в  меня
столько отвратительного пойла на Шанельном рынке!" - "А что, - откликнулся
Питек, ухмыляясь, - посидели тогда неплохо, настоящий  штык-капрал  должен
пить, пока остается хоть капля".  -  "Ну,  вот,  и  после  этого  ты  меня
приглашаешь". - "Ты же знаешь, капитан:  здесь  все  иначе.  Мы  собрались
неподалеку. Только вот я из-за тебя упустил дичь". "Охотишься?" -  спросил
Ульдемир, идя рядом с Питеком по дороге и сворачивая вслед за ним на  едва
заметную тропинку. "Я ведь охотник от природы, капитан, ты знаешь. И тут я
делаю свое дело. А главное ведь - делать свое дело, свое, а не чье-нибудь,
а какое дело свое и какое -  чужое,  не  может  знать  никто,  кроме  тебя
самого, да и ты иногда понимаешь это с самого начала, а порой - не  сразу.
Но понимаешь. И тогда уже не хочешь делать ничего  другого,  кроме  своего
дела..." Ульдемир хотел что-то возразить, но они уже вышли на поляну,  где
кружком около костра сидели остальные из его экипажа, бывшего  экипажа:  и
мар Цоцонго Риттер фон Экк, и штаб-корнет Георгий, из Спарты, и  разведчик
Олим, Гибкая Рука. Взгляд Ульдемира еще  раз  обежал  полянку  в  безумной
надежде, что еще один человек окажется тут - Астролида, инженер; но ее  не
было, компания собралась мужская, и он немного поник на  мгновение,  хотя,
правду говоря, и знал, что больше ее не