услышали крик - для полной убедительности это было бы неплохо, все  вместе
давало достоверную картину  бесславной  гибели  проштрафившегося  наивного
ученого.
   Теперь можно было постоять, переводя дыхание, унимая  дрожь  в  теле  и
борясь с тошнотой, накатившей вдруг, - от страха, наверное,  от  сознания,
что и не так ведь могло получиться, совсем даже не так...  Прохода  больше
не было, он оказался засыпанным  наглухо,  лишь  мощными  механизмами  или
взрывчаткой можно было бы разрушить или разобрать его, но Форама  полагал,
что ради его бренных останков никто не станет сейчас заниматься этим  -  у
всех были дела и поважнее. Эти шестеро вернутся и доложат, доложат четко и
убедительно, - пережитый страх поможет им, - отрапортуют так,  чтобы  ясно
было, что они сделали все, что  могли,  показали  себя  просто  настоящими
героями; ну а он, Форама,  был  и  вовсе  герой,  достойный  памятника  не
меньше, чем те, кому погибнуть по диспозиции еще только предстояло, но был
он немного не в себе, его удерживали, а он полез, ссылаясь  на  приказание
начальства. Если и остались у шестерых сопровождавших  какие-то  сомнения,
то они сохранит их для личного пользования, не то их еще погонят  назад  -
уточнять, убеждаться и даже  пробиваться,  а  им  это  вовсе  не  с  руки.
Конечно, сейчас они для собственного  спокойствия,  для  очистки  совести,
повозятся здесь,  убедятся,  что  фал  намертво  зажат  или,  может  быть,
пересечен обломком, а даже самую скромную глыбу им и вшестером сдвинуть не
под силу; потом станут расспрашивать друг  друга  -  кто  что  видел,  что
подумал и как считает; придут к единому мнению (как путаются в  показаниях
неопытные люди, им хорошо  известно)  -  и,  покричав  на  всякий  случай,
отбудут восвояси. Форама вслушался, и ему на самом деле показалось, что  с
той стороны завала доносятся крики, словно еще  можно  было  надеяться  на
отклик. Ему стало уже  немного  жаль  их:  все  же  люди  были  и  теперь,
возможно, переживали за него, он ведь для них хотя и был чужаком, но  лишь
в той степени, в какой для них вообще были чужаками все, кто не  относился
к их службе, а так за ним ничего не значилось, и только он один знал,  что
сделал  сейчас  окончательный  выбор  между  таким   продолжением,   какое
диктовалось всей его досегодняшней биографией, и тем, что  подсказывала  и
чего потребовала вдруг совесть и еще что-то другое, чему он сразу не  смог
найти названия. Да, они там кричали - или, может быть, это у него  звенело
в ушах? "Вечно залезаешь ты в какие-то дела, Ульдемир",  -  вдруг  подумал
неожиданно для самого себя мар Форама Ро, физик,  и  на  мгновение  словно
увидел себя самого и все, его окружающее,  как  бы  сверху,  из  какого-то
иного измерения - то ли пространственного, то ли  временного  (это  и  был
миг, когда Мин Алика захотела увидеть его - и увидела,  миг  неосознанного
контакта с нею); но промелькнула секунда - и все исчезло, и  снова  Форама
Ро остался один в подвале погибшего института, в той его части, в  которой
должны были быть оборудованы убежища для  персонала  на  случай  чего-либо
такого; до конца их, правда, так и не оборудовали - не успели как-то.
   Теперь большая половина дела была сделана, оставалось лишь выбраться из
института незаметно. В этой части корпуса ни наружных дверей, ни  окон  не
было, подвал есть подвал, но ведь выход - это  не  обязательно  дверь  или
окно:  в  подвале  это  прежде  всего  -  путь  наверх.  А  здесь  были  и
вентиляционные  шахты,  и  узкие  винтовые  лестницы,  на  всякий  случай;
основным средством сообщения между этажами были лифты, но  сейчас  на  них
рассчитывать не приходилось. Форама помнил,  где  располагалась  ближайшая
лестница, и, подмигнув самому себе, как бы одобряя все, им  так  хорошо  и
хитро сделанное, пошел прочь от  завала  по  пыльному,  но  свободному  от
обломков коридору, оставляя позади то место, где  могла  бы  находиться  в
стене бронированная дверь сейфа  с  образцами  сверхтяжелых  элементов,  -
могла бы, если бы такой сейф вообще существовал, но его  никогда  не  было
тут, как и самих этих элементов не было... Форама уходил, стараясь ступать
негромко в гулком коридоре; он хотел было запеть от прилива чувств, но тут
же приложил палец к губам: никаких  глупостей,  никаких  случайностей.  Он
погиб - и мир праху его. Воскреснет, когда придет срок.
   По уцелевшей винтовой лесенке он поднялся повыше,  на  уровень  первого
надземного  этажа.  Отсюда  он  рассчитывал,  воспользовавшись  одним   из
зашифрованных запасных выходов, выбраться на улицу,  укрыться  где-то  (он
еще не знал - где, ясно было только, что не у себя и не у Мин Алики) и  уж
тогда спокойно и не торопясь  обдумать  план  дальнейших  действий,  целью
которых было, ни много ни мало, спасти Планету, и не только свою, но и ту,
вражескую, впридачу - потому, что ведь в конце концов  и  там  живет  свое
человечество,  а  человечества,  как  он  теперь  вдруг  почему-то   начал
понимать, - человечества не бывают  врагами  друг  друга;  отдельные  люди
бывают, а человечества - нет, если даже они во многом отличаются  одно  от
другого. Спасти две планеты - не много  ли  для  одного  человека?  Да  уж
немало; это даже невозможно, как невозможно долей  грамма  гремучей  ртути
взорвать огромное сооружение или мощнейшее боевое устройство. Однако  ведь
именно столько гремучей ртути содержится в капсюле; она не взрывает, но ее
дело - начать, подсказать плотной массе  прессованной  взрывчатки  вокруг:
"Взрывайся, ты - можешь, только делай, как я", - и загремит все. Что  надо
сделать - он уже понял, не знал только - как. Но это придумается;  он  был
уверен,  что  придумается,  недаром  всю  жизнь  делал  то,  что   заранее
спланировать до конца было невозможно, однако интуиция  подсказывала  ему,
что сделать - можно, надо только посерьезнее подумать  и  поискать.  Итак,
сейчас главным был запасной выход. Форама отыскал один из них  без  труда,
однако воспользоваться не удалось. Видимо, шестеро  сопровождавших  не  до
конца поверили в его гибель в подземелье, а может  быть,  и  поверили,  но
обязаны были подстраховаться, пока не разгребут обломки и не  соскребут  с
них то, что должно было от Форамы остаться; а еще вернее - услыхав от него
же, что в институте еще сохранились какие-то нужные  вещества,  начальство
позаботилось об охране и, следовательно, Форама сам себе осложнил  задачу.
Так или иначе, добравшись до выхода, прежде чем  задать  шифр  и  отворить
дверцу (механизм ее был примитивен, и Форама надеялся, что  сотрясение  от
взрыва не вывело дверь из строя), он - просто  так,  на  всякий  случай  -
нагнулся и глянул  в  поляризованный  глазок:  в  свое  время  кому-то,  к
счастью, пришла в голову мысль оснастить двери такими глазками.  И  Форама
увидел,  что  оцепление,  с  самого  утра  выставленное   вокруг   бывшего
института, не только не было снято (на что он почему-то  рассчитывал),  но
сделалось гуще, и  кроме  солдат  здесь  появились  и  офицеры,  а  помимо
стратегов оказались в немалом количестве и полиция, и даже вещие;  они  не
стояли на постах,  но  находились  в  постоянном  движении.  Выйти  сейчас
означало бы - разом перечеркнуть все,  что  уже  удалось,  и  Форама  стал
пятиться от двери, словно бы и с той  стороны  могли  вдруг  увидеть  его;
потом он крадучись спустился  туда,  откуда  только  что  пришел.  И,  уже
спускаясь, услышал шум. Форама постоял возле лестницы, прислушиваясь;  шум
доносился со стороны завала, и нельзя было ошибиться в его  происхождении:
это были микровзрывы, сквозь завал хотели пробиться. "Дался  я  им",  -  с
досадой подумал Форама, и тут же понял: не его останки искали,  но  хотели
пробиться к придуманному им сейфу с элементами, вот что, и тут уж  они  не
отступятся... Поняв это, Форама  ощутил  вдруг  неожиданную  и  предельную
слабость и опустился прямо на пыльный бетонный пол, съехав спиной по такой
же пыльной стене.  Впрочем,  это  для  него  роли  не  играло:  ползя  под
обломками, он и так уже превратил свою одежду в грязные лохмотья,  и  лишь
сейчас с каким-то отвлеченным интересом подумал: как же это он рассчитывал
показаться в таком виде на людях и не привлечь ничьего внимания?
   Он  просидел  так  несколько  минут,  пытаясь  собраться   с   мыслями;
интуитивно он чувствовал, что лазейка есть, должна существовать, не  могло
в таком большом хозяйстве, как институт, не остаться ни одной не заткнутой
дыры, когда все полетело кверху ногами. И когда он уже  нашел  и  отбросил
несколько  комбинаций,  вдруг  пришла  ясная  и  сама   собой,   казалось,
напрашивавшаяся с  самого  начала  мысль:  гараж!  Институтский  подземный
гараж, связанный с убежищем отдельным переходом, гараж, в  котором  стояли
кабинки всех институтских работников, имевших право на  личные  кабины,  а
Форама принадлежал к ним, как-никак, не последним  человеком  в  институте
был Форама, отнюдь. Подумав, он понял, почему  не  наткнулся  на  мысль  о
гараже сразу: институт был разрушен, и все его службы как-то сразу перешли
в сознании Форамы в категорию вышедших из строя; но гараж-то находился  на
одном уровне с убежищами и вполне мог сохраниться!
   Так оно и оказалось; и кабинки находились в готовности - и его личная в
том числе. Он сел в нее и привел в движение; он боялся, что  не  сработают
устройства, открывавшие выезд,  могла  оказаться  обесточенной  и  тяговая
сеть. Однако все сработало:  тяговую  сеть  питал  энергией  город,  а  не
институт, а кроме того, тут были и резервные кабели:  вся  эта  система  и
была задумана на случай катастрофы, той, которую ждали так  долго,  что  в
конце концов перестали ждать, а она нагрянула с другой стороны.
   Потребовав от кабины  предельной  скорости,  чтобы  как  можно  быстрей
отдалиться от института,  Форама  даже  не  заметил  прижавшейся  к  стене
туннеля фигурки - женщины с закрытыми глазами. Он  погрузился  в  мысли  о
том, что предстояло ему сделать теперь; ему начала  представляться  (не  в
полном еще объеме, но хотя бы в первом приближении) вся трудность того, на
что он обрек себя, и он откровенно пожалел (и  зябко  ему  стало  от  этой
жалости), что пошел на эту авантюру, тем самым враз  порвав  все  связи  с
нормальной,  удобной,  вполне  обеспеченной,  не  лишенной  перспектив   и
приносившей достаточное удовлетворение жизнью, - и в то же время  понимая,
что не в силах был поступить иначе, просто не в силах. Хотя  откуда  вдруг
взялось в нем такое, Он не мог бы  объяснить.  Еще  вчера  он  был  готов,
вероятно, махнуть на все рукой, да что  вчера  -  еще  сегодня,  сидя  под
замком у философствующего надзирателя: а пусть делают как хотят, я за  это
никакой ответственности не несу, со мной по таким вопросам не  советуются,
мое дело - наука,  это  я  люблю,  в  этом  разбираюсь,  а  что  из  этого
получается в конечном итоге - это уже вне моей компетенции, и, слава богу,
на кой ляд мне лишняя ответственность?.. Так рассуждал он; однако что-то в
нем сдвинулось. Может быть, из-за того, что он  стал  участником  высокого
совещания? Пусть с ним там никто не советовался, он был  лишь  поставщиком
определенной информации - и все же ему показалось, что  коль  скоро  он  в
этом действе участвует, то какая-то тень ответственности падает и на него,
а раз так и раз то, что собираются  принимать,  ему  не  нравится,  то  он
просто обязан высказать хотя бы свое несогласие (если большего не может) и
тем самым выполнить свой долг  гражданина.  Древними  временами  веяло  от
таких мыслей, но не все древнее ведь старело, и не все новое  лучше  того,
что было прежде нас... Форама высказал свое мнение и мог бы,  кажется,  на
этом успокоиться; за одно это еще не убили бы, ну -  выругали  разве  что.
Однако Форама, видите ли, считал, что за ним стоит  истина,  ни  более  ни
менее; а у истины есть некое качество, без  которого  и  самой  истины  не
бывает: она вселяется в человека, как микроб, и заражает  его,  и  он  уже
себе не хозяин и ничего не может с собой поделать, и когда надо молчать  -
он говорит, и надо бездействовать - а он действует, он поднимается на гору
в грозу - и молний неизбежно бьют в него, и  самое  смешное,  что  он  это
знает заранее - и ничего не может, потому что истина сильнее  его.  Вот  и
Фораме почудилось, что в данном конкретном вопросе конкретная истина  -  у
него, а не у них, и когда он сказал, а с ним не согласились, он как-то  не
раздумывая ощутил, что надо действовать, потому что  от  слов  отмахнуться
легче, чем от действий.
   Форама отчетливо понимал сейчас одно:  фантастическая  по  масштабам  и
вместе реальная по  сущности  своей  опасность  угрожала  не  только  всей
планете (это было достаточно отвлеченным понятием, человеку трудно мыслить
такими категориями, а абстрактные  понятия  приводят  лишь  к  абстрактным
решениям), но и лично ему; и это бы еще полбеды, потому что Форама издавна
привык к мысли, что при всех своих способностях (цену которым он знал)  он
не вправе претендовать на что-то больше того, на  что  может  рассчитывать
каждый; следовательно, и с общей гибелью он примирился  бы.  Но  оказалось
вдруг, что в той же степени опасность грозила и Мин Алике - женщине, рядом
с которой и через которую он только что  постиг  вдруг,  что  любовь  есть
понятие не абстрактно-обобщенное, но реальное, ощутимое, зримое, что она -
не приправа к обычной жизни, но сама - иная  жизнь,  иной  мир,  столь  же
реальный, как тот, в котором Форама жил до сих пор, но совершенно на  него
непохожий - как одно и то  же  место  кажется  совершенно  иным  в  нудный
осенний водосей и весенним днем веселого солнца  и  бескрайнего  неба.  И,
попав в этот мир, Форама не хотел больше отдавать его никому и ни за  что,
и мысль о том, что самому великому чуду мира, центру притяжения и жизни  в
нем - Мин Алике грозит  опасность  исчезнуть  в  ревущем  смерче  ядерного
распада, - эта мысль заставила его вынести всю предшествовавшую  жизнь  за
скобки, отказаться от всего, что было или казалось в ней ценным, поставить
себя вне права и закона и сейчас мчаться в  кабинке  подземного  уровня  -
мчаться неизвестно куда.
   Впрочем, в самом скором времени,  успокоенный  движением,  Форама  смог
подумать и о смысле и  цели  своего  маршрута.  Но  тут  странное  явление
возникло: он, Форама, вдруг словно бы разделился на двух  разных  человек,
из которых один - и был собственно он, мар Форама Ро, ученый-физик; другой
же был - тоже он, но почему-то не Форама, и  не  физик  даже,  а  какой-то
капитан Ульдемир, неизвестно откуда взявшийся - и,  однако,  не  чужой,  а
тоже тот же  самый  человек,  но  с  другим  опытом,  другими  знаниями  и
суждениями.
   Сначала Форама испугался было, что сходит  с  ума;  но,  не  зная,  как
убедиться в этом - или в обратном, предпочел считать, что все  в  порядке,
хотя и не так, как обычно.  И  вот  они  заговорили,  заспорили,  эти  два
человека, и стали вместе разрабатывать диспозицию на дальнейшее.
   - К политике нас тут не  очень  подпускают,  верно,  -  сказал  капитан
Ульдемир. - Однако что-нибудь мы да сообразим. Что  -  или  кого  -  можно
противопоставить Высшему Кругу? Армию?
   - Нет, - ответил Форама. - Главные  из  стратегов  сами  принадлежат  к
Высшему Кругу. Власть и так у них - пусть не вся, но немалая часть  ее.  А
остального они и не хотят: слишком много иных проблем, решать которые  они
не привыкли.
   - Вывеска, значит, их не влечет. Какие еще силы есть в государстве?
   - На Планете, ты имеешь в виду? Ну, собственно... Избиратели, народ.
   - Народ, - сказал Ульдемир без должного почтения в голосе. - А  на  что
он способен?
   - Как это - на что? Миллиарды людей...
   - Живой вес - не самое главное. Организации есть?
   - Организации? Конечно,  сколько  угодно.  Профессиональные,  например.
Вроде клубов: можно прийти, поболтать с коллегами, немного развлечься...
   - Только-то?
   - А чего еще?
   - Ну, скажем, борьба за лучший уровень жизни.
   - Разве наш уровень плох? По-моему, у нас  все  разумно.  Каждый  знает
свое место, свой уровень. И все, что полагается ему в силу  этого  уровня,
он получает. Чего же лучше? За всю историю планеты людям никогда  не  было
так хорошо и спокойно.
   - Слабовато у вас с равенством.
   - Ты ошибаешься. Равенство, как мы его понимаем, заключается в том, что
все люди одного уровня, независимо от профессии, получают одно  и  то  же.
Вот если бы, скажем, стратег или  ученый  шестого  уровня  получал  больше
художника или инженера шестого уровня, это было бы неравенство.  А  так  -
все в порядке.
   - И это, ты считаешь, равенство? Слушай, а там, у Врагов, - как  у  них
устроено?
   - Да точно так же, говорят. Те же двенадцать уровней...
   - Из-за чего же вражда? Что не поделили?
   - Ну, это было когда-то страшно давно... Не  помню  точно,  я  ведь  не
историк. Суть в том, что они не  признают  нашего  главенства.  Хотя  наше
общество возникло раньше. Они, наоборот, считают, что мы  должны  признать
их главенство. Потому что, возникнув позже, они развивались  быстрее,  что
ли... Не знаю, одним словом. Да и какая разница? Враги есть враги.
   - Ну ладно, это другой разговор. Значит, организаций у вас нет.
   - Ничего подобного: много. Спортивные клубы, университетские,  общества
коллекционеров, рыболовов...
   - Это все не то. Могут клубы выступить против Круга?
   - Ну что ты. Кто им позволит?
   - А без позволения?
   - Нет, конечно. Это не разрешается.
   - Опять двадцать пять. А без разрешения?
   - Ну... так не поступают. Это было бы неприлично. И незаконно.
   - Вот. А ты говоришь, народ - сила.
   - Ну, сейчас - другое дело.  Речь  идет  о  жизни  и  смерти.  О  самом
существовании людей. Я думаю, тут не надо никакой организации, чтобы  люди
высказали свое мнение.
   - А как они узнают, что их жизнь под угрозой?
   - Я скажу им.
   - Встанешь посреди улицы и закричишь?
   - Глупо, конечно.
   - Обзаведешься собственной радиостанцией?
   - Это мне не по средствам. Да и времени нет.  Что-то  надо  предпринять
уже в ближайшие часы.
   - Что же именно? Думай, ученый, думай!
   - Может быть, обратиться  на  радиостанцию,  которая  ведет  ежедневные
передачи?
   - А они тебе поверят? Ты бы поверил, если бы...
   - Не знаю. Пожалуй, вряд ли. Вот если бы я  знал  человека  лично,  как
серьезного и эрудированного специалиста, - не исключено, что и поверил бы.
   - Значит, нужен человек, который знает тебя  именно  с  такой  стороны.
Есть такой?
   - Постой, постой... А знаешь, пожалуй, есть.
   - На радио?
   - Нет. Но почти то же самое. Он журналист.  Известный.  Такой,  который
пишет порой очень резкие статьи. Мы все читаем их  с  удовольствием.  Даже
удивляемся нередко, как терпят его в Высшем Кругу. Но что они могут с  ним
поделать? Он свободный журналист и говорит то, что считает нужным.
   - И его печатают?
   - Разумеется. Он привлекает читателей.
   - Ну что же,  -  сказал  капитан  Ульдемир.  -  Откровенно  говоря,  не
очень-то я верю в могущество печати. Но - попробуй. Лучше, чем ничего.
   - Пожалуй, сейчас же направимся прямо к нему.
   - Откуда ты знаешь его? Или он тебя?
   - Он писал о нашем институте. И обо мне там было немного. Он прекрасный
человек. С характером. Смелый. Словом - то, что нужно.
   - Тогда поехали.
   На этом закончился неслышный разговор Форамы с Ульдемиром,  человека  с
самим собой, с другой своей ипостасью. Ничего удивительного в  этом  и  на
самом  деле  нет,  некоторое  раздвоение  личности;  пожалуй,  его   можно
квалифицировать,  как  легкое  психическое   заболевание.   Форама   сразу
почувствовал себя значительно бодрее, подтянулся, напрягся -  ну  что  же,
есть, значит, какие-то возможности, еще посмотрим, кто кого, мы еще спасем
старую добрую планету, мы еще поживем на ней,  поживем  без  огоньков  над
головой, без страхов, честно и открыто... Почти  не  глядя  на  маршрутный