план, твердо и уверенно нажимая клавиши,  Форама  Ро  направил  кабину  по
нужному пути.


   Кто его знает, по каким признакам присваивался уровень журналистам,  да
и не всегда можно было, разговаривая с кем-либо из них, понять,  на  какой
ступени находится собеседник: знаков различия они предпочитали не  носить,
чтобы, может быть, не смущать тех, с кем беседовали, а  возможно  -  чтобы
еще раз подчеркнуть независимость своей корпорации и  самой  профессии  от
тех, кто устанавливал и присваивал уровни и степени, показать, что сами-то
они, журналисты, всего этого и в грош не ставят, и если не говорят об этом
вслух, то единственно из вежливости, а на самом деле у них свой  подход  и
свои способы оценки и самих себя, и всех прочих людей - способы, имеющие с
официальными мало общего. Так было принято считать в обществе;  и  все  же
когда  Форама,  доехав  до  нужной  остановки,   собрался   подняться   на
поверхность, его охватили вдруг сомнения: а так ли встретит и  примет  его
журналист, как Фораме представлялось? Правильно ли  поймет  и  захочет  ли
ввязываться в важнейшее, безусловно, но очень хлопотное и вообще  какое-то
не такое  дело?  Форама  весьма  критически  оглядел  себя;  выглядел  он,
действительно, как  бродяга  древних  эпох,  никакого  доверия  его  облик
внушить не мог, а если прибавить сюда  то,  что  он  собирался  журналисту
сказать,  то  и  подавно  могло  возникнуть  представление,   что   Форама
просто-напросто сбежал из сумасшедшего дома, и единственное, чем можно ему
помочь - это как можно скорее водворить его  туда.  Продолжая  колебаться,
Форама попытался хоть как-то  облагородить  свою  внешность:  снял  вконец
изодранную куртку, вывернул ее подкладкой наружу и перебросил  через  руку
(погода позволяла явиться в таком виде), кое-как  сбил  густую  подвальную
пыль с брюк, о пятнах же на  некогда  белой  рубашке  и  вообще  предпочел
забыть, поскольку поделать с ними ничего нельзя было. Да и в конце  концов
(пришло ему в голову)  журналист  не  мог  не  знать  о  приключившейся  в
институте беде, он же писал об институте, а внутренняя информация  у  этих
людей, надо полагать, поставлена отлично - так что потрепанный вид  физика
должен был, пожалуй, не только не поколебать  веру  в  справедливость  его
рассказа, но напротив - укрепить ее. Решив так, Форама с  минуту  помедлил
еще в кабинке, решая - то ли отправить ее назад, в гараж, то ли задержать:
она могла еще понадобиться. Он решил, что лучше ее все-таки отправить:  до
институтского гаража  вскорости  доберутся,  и  если  обнаружат,  что  его
кабинки нет, то поймут, что вовсе он  не  погиб,  а  сбежал  именно  таким
путем, а когда кабинку найдут здесь (что будет нетрудно), то  поймут,  где
следует  разыскивать  и  самого  Фораму,  -  и  разыщут,  конечно.  Форама
предполагал, что журналист, выслушав его и пожелав включиться  в  кампанию
по спасению Планеты (а какой журналист, по разумению Форамы, не захотел бы
не  только  присутствовать  при  зарождении  подобного  движения;   но   и
непременно участвовать в нем), предложит Фораме убежище у себя и превратит
свое обиталище в нечто вроде центра, как  бы  штаба  нового  всепланетного
движения. Выглядело  все  это  в  фантазии  Форамы  достаточно  приятно  и
многообещающе, и, подогревая себя такими вот размышлениями, он  решительно
поднялся наверх, дошагал, не обращая внимания на  косые  взгляды  прохожих
(немногочисленных, правда), до нужного  подъезда  и,  не  воспользовавшись
лифтом, стал подниматься на нужный ярус по лестнице.
   Вот тут его снова стали одолевать мысли относительно уровня,  к  какому
мог принадлежать  его  предполагаемый  соратник.  Потому  что  Форама,  не
придавая  главенствующего  значения  материальным  и   прочим   признакам,
присущим различным рангам, все же весьма неплохо в них разбирался. И уже в
подъезде, мысленно даже сравнив не с тем домом, где жила Мин Алика  и  где
ютились люди не выше восьмого уровня, но и со своим, где обитали седьмые -
пятые, понял, что сейчас он попал в такое место, где даже  и  с  человеком
четвертого разряда никто,  пожалуй,  не  станет  здороваться  первым.  Уже
чистота и богатая отделка стен и потолка, уже ворсистая дорожка  на  полу,
начиная от самой двери, наводили на такие мысли; когда же, сделав два шага
по направлению к лестнице, он был  остановлен  вспыхнувшим  вдруг  красным
огоньком и услышал выходивший из узкой щели в стене на уровне  его  головы
голос: "Назовите го-мара, к которому вы, го-мар, направляетесь". -  Форама
окончательно понял, что живущие здесь - не ему чета, и  даже  усомнился  в
том - имеет ли его предприятие смысл. Однако не отступать же было  теперь,
да и куда отступать? Некуда... Что-то (интуиция,  наверное)  побудило  его
ответить на заданный вопрос так: "Мастер по электронике". Голос  несколько
минут помолчал, славно бы автомат соображал, потом  последовало  указание:
"Ваша лестница крайняя слева, ваш лифт с обратного подъезда". "Ладно, чего
там лифт", - подумал Форама и послушно направился к крайней  лестнице,  не
столь широкой, как две остальные, и где вместо позолоты и  мрамора  наружу
выступал самый натуральный бетон, хотя, надо сказать, и гладко затертый.
   Таким способом добрался он  до  нужного  этажа  (координаты  журналиста
прочно  хранились  в  его  памяти,  цепкой  и  надежной,   с   той   самой
единственной,  но  продолжительной   и   достаточно   приятной   встречи).
Двустворчатые,  массивные  на  вид  двери  выходили  на  площадку;  Форама
остановился перед искомой, зная, что если он  останется  на  месте  больше
пяти секунд, сработает дверное устройство и о его приходе  будет  оповещен
хозяин дома. Однако пришлось постоять не две секунды и  не  пять,  а  куда
больше: журналист не спешил отворять. Может быть, его вообще не было дома?
"Скорее всего так, - пришло на ум Фораме, - если человек не  находится  на
регулярной службе, это вовсе не значит,  что  он  в  рабочие  часы  обязан
торчать дома: не обязательно же он  сидит  и  пишет  что-то,  может  быть,
журналист как раз занимается сейчас подготовительным  циклом  к  очередной
своей работе - сбором материала, или как это у них  называется..."  Прошло
более трех минут, и Форама уже собрался  написать  отсутствующему  хозяину
краткую  записку,  попросить  его  быть  дома  хотя  бы  вечером,   -   но
спохватился, что писать ему нечем, да и не на чем: все лишнее из  карманов
он, по привычке, перед сном вынул, а утром,  внезапно  разбуженный,  забыл
взять с собой, и все так и осталось лежать на туалетной полочке Мин Алики,
захватить же с собой что-нибудь из помещения, где они с Цоцонго размышляли
сегодня, или с совещания  -  просто  не  догадался...  И  когда  он  успел
по-настоящему  огорчиться  собственной  непредусмотрительностью,  изнутри,
несколько измененный динамиком, раздался голос: "Да входите  же,  черт  бы
вас взял... Толкните дверь плечом, у меня замок скис, и  топайте  ко  мне,
вторая дверь налево или, может, третья - не  помню..."  Было  все  это  не
очень понятно, однако Форама обрадовался и такому признаку жизни, послушно
налег на дверь, проник таким способом в прихожую, на миг даже остановился,
чтобы полюбоваться, - богатая была прихожая, ничего не  скажешь,  -  потом
прошел дальше по  коридору,  одну  дверь  пропустил,  вторую  отворил;  на
широченном,  поперек  себя  шире,  диване  валялись  скомканные  простыни,
подушка торчала углом в отдалении, на полу, словно макет вершины, покрытой
вечными снегами - слегка, впрочем, потемневшими. Ни  одной  живой  души  в
комнате не было, хотя Форама на всякий случай заглянул даже и под диван  и
обнаружил там грязный треснувший стакан, ничего иного. Он вышел из комнаты
почему-то на цыпочках, приблизился к очередной двери, отворил ее. Тут было
больше порядка: стояли кресла, столик, у стены мерцал  включенный  большой
дорогой синтезатор (не имевший, невзирая на название,  никакого  отношения
ни к физике, ни к химии: у журналистов так  называлось  устройство,  давно
уже заменившее в работе и стол, и машинку, и бумагу, и все прочее старье).
На экране синтезатора почти ничего не было - только в  середине  виднелись
какие-то два слова, - судя  по  тому,  что  располагались  они  на  разных
строчках, принадлежали эти слова  совсем  различным  предложениям:  "Наша"
было одно слово, второе, пониже и правее -  "вопреки".  Когда  глаза  чуть
привыкли, Форама заметил, тоже в разных местах, еще два слова, стертых, но
неудачно,  так  что  они  еще  светились,  хотя  и  слабо:   "довлеет"   и
"высветило". Синтезатор был, видимо, слегка расстроен. Еще были в  комнате
шкафчики - картотека, определил Форама, и кристаллотека; стоял информатор;
в углу находился выход  городской  почты,  выход  белого  цвета;  под  ним
валялось с полдюжины почтовых капсул, никем не раскрытых и не прочитанных;
дешифратор  на  столике  по  соседству  опрокинулся   набок,   шнур   его,
закрученный узлами, был выдернут из розетки. Кабинет; хозяина, однако,  не
оказалось и тут. Пожав плечами, Форама вышел в  коридор,  постоял,  позвал
негромко: "Го-мар, вы где?"  Молчание  было  ответом,  но,  прислушавшись,
Форама  уловил  отдаленный  звук  воды,  хлещущей  из  крана,   и   пошел,
ориентируясь на звук. Шум усиливался. Источник его находился  за  широкой,
толстой пластиной матового  стекла,  заменявшей  дверь.  Форама  осторожно
приотворил. В небольшом бассейне, вода из которого уже переливалась  через
край, храпел журналист - голый, большой,  рыхлый;  мокрые,  длинные  седые
волосы падали на лицо, подбородок его упирался в грудь,  затылок  неудобно
лежал на верхней грани бассейна, и, наверное,  от  этого  неудобства  губы
спящего были трагически изогнуты, в них была жалоба и  просьба  о  помощи.
Немного подумав, Форама сходил в спальню, взял подушку, принес в ванную  и
попытался, пренебрегая водой, подсунуть ее журналисту под голову.  Тот  на
миг приоткрыл один глаз - тусклый, страдальческий. "Брось,  к  бабушке,  -
прохрипел он. - Иначе я вообще до  послезавтра  не  очнусь".  После  паузы
журналист продолжил: "Ничего, я скоро. Иди, пока посиди  там,  чего-нибудь
выпей. Через сорок минут принесешь мне стакан и два кубика льда". "Ага", -
согласился Форама не совсем уверенно. "Извини", - бормотнул хозяин дома  и
уснул опять.
   Эти сорок минут Форама провел в первой комнате  -  там  был  бар.  Пить
Форама не стал, не до того было, хотя  сейчас  -  он  чувствовал  -  и  не
помешало бы;  он  решил  наверстать  упущенное  после  разговора,  а  пока
послушал музыку, у журналиста были прекрасные альбомы, а звукотехника, как
прикинул физик, на уровне второй ступени, никак не ниже. Точно через сорок
минут он налил стакан, взял лед и вернулся в ванную. Журналист  уже  шарил
рукой по краю бассейна, не открывая  еще,  впрочем,  глаз.  Форама  вложил
стакан в дрожащие пальцы. Через мгновение журналист сказал:  "Ухх!"  -  со
свистом  втянул  воздух  ноздрями  и  раскрыл  глаза.   Несколько   секунд
бессмысленно смотрел на Фораму, потом глаза ожили. "Узнал тебя, -  сообщил
он. - Физика. Институт". Память у него тоже была  профессиональная.  "А  я
думал, что ты - баба, - сказал он затем  и  расхохотался.  -  Вот  был  бы
номер, если бы я тогда мог  двигаться,  а?"  Он  смеялся  еще  минуту,  не
меньше; потом спросил: "А баба где?" Форама пожал плечами:  "Не  знаю".  -
"Слиняла, стерва. Ты хоть ею воспользовался?" - "Ее тут не было". - "Жаль,
я с ней рассчитался авансом, вот она и слиняла. Ладно,  прах  ее  побери".
Расплескивая воду, он  выбрался  из  бассейна,  закрутил  кран,  сорвал  с
вешалки купальную простыню, завернулся в нее. "Ты не  думай,  я  не  того.
Просто у меня сейчас материал такой: собираюсь писать о Шанельном рынке. А
оттуда только на бровях и можно вернуться, такое это  место.  Бывал  там?"
"Нет, - ответил Форама, - не случалось". "Много потерял. Конечно, и помимо
рынка бывает... Для нервов это необходимо, - добавил журналист.  -  Ты  по
делу или просто так, на огонек?" - "По делу". - "Интересное?" - "Расскажу,
суди сам". - "Ай-о. Годится. Сейчас я еще нормочку приму, чтобы раскрутить
восприятие, надену портов каких-нибудь... Ты давай дуй,  возьми  банку  из
бара, стаканы, лед. Закусываешь?" Форама пожал плечами.  "Ну,  чего-нибудь
разыщем, а  нет,  сойдет  и  так,  закусывать  вообще  вредно,  мне  врачи
говорили. Давай, я через пять минут".
   Через пять минут он и на самом деле оказался в кабинете - успел одеться
по-домашнему, причесать волосы, после  второго  стакана  пальцы  перестали
дрожать. Он уселся в кресло напротив Форамы, налил обоим, но сразу пить не
стал, только посмотрел на  свет,  понюхал  и  опустил  руку  со  стаканом.
"Давай, - кивнул он, - излагай. Я тебя внимательно слушаю".
   Форама рассказывал с полчаса.  Журналист  слушал,  временами  понемногу
отпивал из стакана, лицо его оставалось неподвижным, глаза  прятались  под
массивными веками. Когда Форама закончил,  журналист  с  минуту  помолчал,
громко сопя носом, вертя пустой уже стакан в пальцах. "Ты это  всерьез?  -
спросил он Фораму, внимательно оглядел его и сам себе ответил: -  Всерьез,
понятно. Значит, по-твоему, если не  принять  срочных  мер,  все  это  (он
широко повел рукой) в скором времени хлопнет?" "Девяносто пять из ста",  -
ответил Форама, так  и  не  притронувшийся  к  стакану.  "Тогда  выпей,  -
посоветовал журналист, - терять все равно нечего. Ну, наконец-то, значит".
Форама не понял: "Что -  наконец?"  -  "Наконец  кончится  лавочка.  Давно
пора". - "Ты о чем?" - "Да вот обо всем этом. - И  журналист  снова  повел
рукой. - Сподоблюсь, значит, увидеть. Не зря, выходит,  жил".  Форама  все
никак не мог уразуметь. "Погоди, - сказал он. - Ты скажи толком: можешь ты
помочь? Написать? Все равно куда, газета, радио - что угодно, -  но  надо,
чтобы люди узнали,  чтобы  заявили,  что  нельзя  так,  что  надо  спасать
цивилизацию, спасать человечество!" "Да кому это сдалось - спасать его,  -
ответил журналист, - дерьмо этакое, еще  спасать  его,  наоборот,  каленым
железом, или что там  у  тебя  будет  рваться,  все  равно  что,  лишь  бы
посильнее!" Он налил себе. "А помочь тебе я не смогу,  старик,  если  даже
очень захочу. Я и не захочу, но пусть даже захотел  бы.  Ну  подумай  сам,
подумай строго, ты же ученый, аналитик: как, чем мог бы  я  тебе  помочь?"
"Написать! - сказал Форама громко, четко. - Твое имя знают,  тебя  читают,
народ  тебя  любит.  Всем  известно,  что  ты  -  независимый,  никому  не
кланяешься, пишешь о том, чего другие боятся, они от таких тем шарахаются,
а ты - нет". "Дурак ты, -  сказал  журналист  уверенно,  -  дурак,  а  еще
ученый, а еще физик! Они шарахаются, да. А я - нет, верно.  А  почему,  ты
подумал? Почему они боятся, а я - нет?" - "Вот как раз потому,  что  ты  -
смелый и независимый". "Господи, - сказал журналист жалобно, - ну  что  за
детский сад, нет, правда, огнем,  огнем  все  это,  только  так,  оглупело
человечество до невозможности, а я-то думал, что  ты  серьезный  мужик..."
"Давай толком, так я не понимаю", - попросил Форама. Журналист  отхлебнул,
вытер  губы.  "Да  потому  я  об  этом  пишу,  -  сказал  он  раздельно  и
неторопливо, - что мне разрешено, понял, дубина? Разрешено! А им - нет.  А
мне не только разрешено, но даже и приказано. Каждый раз. Каждая тема  мне
дана. Ты что, думаешь, я сам? Нет, ну, право, дурак  дураком.  Вон,  -  он
ткнул пальцем, - почта валяется. Я ее не смотрел. Думаешь,  не  знаю,  что
там? Знаю, даже не глядя. Темы. Разрешенные, рекомендуемые  темы.  Острые.
Злободневные. Все, как надо. Их умные люди выбирали и формулировали,  будь
спокоен. И прислали мне. И я на эти темы должен писать. И буду. Буду, пока
эти твои элементы не взорвутся к той матери и ее бабушкам, вместе с  нами,
со  мной,  с  темами,  с  теми,  кто  их  выбирает.  Теперь  уяснил?   Мне
раз-ре-ше-но!" "Да смысл какой? - спросил Форама. - Не понимаю. Кто бы  ни
дал эту тему - тема ведь правильная! Нужная! Ты  пишешь.  Тебя  читают.  И
прекрасно! Так и должно быть!" "Ребенок ты, -  сказал  журналист;  он  уже
приближался к эйфористической стадии похмелья,  хотелось  говорить,  и  он
говорил, впервые за, может быть, долгое время не стесняя себя,  не  боясь,
не думая о последствиях, потому что поверил: конец всему,  а  значит  -  и
страхам конец... - Ребенок! Люди-то ведь не слепые? Нет. Видят кое-что  из
того, что происходит? Видят. Можно об этом  молчать?  Нельзя.  Потому  что
если существует  факт,  -  а  он  существует,  -  то  нужно  прежде  всего
перехватывать инициативу в истолковании этого факта. Сам  факт  -  мелочь,
дерьмо. Главное - как его истолковать. У вас что, в физике, иначе? Да  нет
- и вы ведь спорите насчет интерпретации известных фактов. Ну и тут то же.
Ну вот тебе простейший случай. Идешь ты по улице и  видишь  на  другой  ее
стороне двоих, что идут навстречу  друг  другу.  Идут.  Поравнялись.  Один
развернулся и дал другому в морду. И пошел  своей  дорогой.  И  тот,  кому
дали, тоже пошел дальше по своим делам. Вот тебе факт. Что он  значит?  Да
ничего. Потому что нет его интерпретации, истолкования. И  вот  толкования
начинают возникать. Одно: полиция  не  справляется  с  хулиганами.  Пьяный
хулиган повстречался с мирным прохожим и, рассчитывая на  безнаказанность,
дал тому в морду. Тот  и  вправду  побоялся  ответить  и  почел  за  благо
поскорее удалиться, пока не добавили. А вот другая интерпретация. Идет  по
улице подонок. Навстречу - порядочный человек, у которого этот подонок два
дня назад, допустим,  соблазнил  малолетнюю  дочку  или  изнасиловал  юную
сестричку или просто соседку. И сделал это так, что суду  не  докажешь.  И
вот, встретив подонка, оскорбленный дает ему в  морду.  И  тот  терпит,  и
благодарен, что так обошлось: могли бы ведь и убить в гневе. Факт остался?
Да. Смысл изменился? Кардинально. А можно дать и третью интерпретацию: шел
по улице сбежавший из клиники буйнопомешанный,  дал  ни  за  что  в  морду
прохожему, а потерпевший не  ответил  потому,  что  он  -  не  больной,  а
нормальный человек и, как нормальный и  порядочный  человек,  не  признает
подобных способов решать вопросы. Мало того: он по глазам того понял,  что
хулиган - больной и надо побыстрее позвонить  в  клинику,  его  нагонят  и
вернут. Первая интерпретация говорит о  том,  что  плохо  работает  служба
порядка. Это нехорошо. Вторая - о падении нравов. И это не лучше. Наконец,
третья - о случайном происшествии,  о  несчастном  случае,  в  котором  не
государственная служба виновата и не отсутствие нравственных  критериев  в
системе вообще, а виноват сторож или санитар в клинике, которые  позволили
больному сбежать. Дать им по шее, главного  врача  выругать,  чтобы  лучше
следил за  несением  службы,  -  а  в  остальном  все  прекрасно,  и  люди
прекрасные, и все бытие. Вот и факт исчерпан, никаких  обобщений,  никаких
выводов, мелочи жизни. Понял? Так вот, вы читаете, вы ахаете - остро,  как
же остро пишет Маффула Ас, ничего-то он не боится, ничего с ним  не  могут
поделать, ах, какая свободная на Планете  печать,  какая  независимая  вся
информация... Читаете - и не соображаете, что Маффула Ас пишет об  этом  и
разрешено ему писать об этом потому, что фактик-то он распишет - лучше  не
надо, я ведь человек способный - был,  во  всяком  случае,  -  и  вас  это
описание факта затягивает, и вы ахаете. И пропускаете мимо глаз, что когда
доходит дело до интерпретации, Маффула выберет именно ту, которая не  дает
поводов для обобщений, которая низводит все к частному случаю, недосмотру,
недогляду, ошибке - хотя на самом деле я понимаю отлично,  что  от  истины
мое истолкование, может быть,  дальше  всех  прочих...  Зато  я  вам  этих
санитаров так изображу, что вы в них увидите государственных преступников,
вы сами заорете: "Распять их!", ну, на худой конец, распнут - станет одним
сторожем или санитаром меньше, зато вы-то  успокоитесь,