намеренно не спешившая, вернулась в  комнату,  вещий  как  раз  заканчивал
водить над постелью маленькой черной коробочкой,  едва  слышно  жужжавшей;
вот он выключил приборчик, сунул в карман, вернулся к  своей  табуретке  и
снова замер, как ненастоящий. Алика включила плитку,  поставила  воду  для
кофе, стала собирать небогатый завтрак. Минутку  поколебалась:  предложить
им или не стоит? Тут возможны были  две  линии  поведения:  поза  человека
обиженного, никакой вины за собой не чувствовавшего и потому  относящегося
ко вторгнувшимся с подчеркнутой холодностью: вы, мол, мне не  нравитесь  и
скрывать этого не хочу, потому что за одно  лишь  это  вы  мне  ничего  не
сделаете, а что подумаете - мне безразлично; вторая линия  предусматривала
поведение человека  своего,  все  понимающего  и  даже  сочувствующего,  и
опять-таки совершенно безгрешного: что поделать, ребята,  я  понимаю,  что
вам и самим не бог весть  как  нравится  сидеть  здесь,  бывает  работа  и
повеселее, но что делать, служба такая, я тут ни в чем не виновата и ничем
помочь не могу, терпите, я вам сочувствую... В первом случае приглашать их
к столу не надо было, а во втором - надо; Мин Алика решила не  приглашать,
тем более что, с их точки зрения, ей  и  следовало  быть  злой:  выдернули
мужика из постели, не дали еще побалдеть, - да и  какие  такие  ресурсы  у
девятого уровня, чтобы так вдруг, не  готовясь  специально,  угощать  кого
попало? Им не понять было, конечно, что хотя она ощущала и обиду  и  боль,
однако после всего, совершившегося ночью, такое обилие добра  накопила"  в
себе, что и на них хватило бы. И все же она их  не  пригласила,  продолжая
держаться с некоторым опасением, потому что если начнешь  показывать  себя
своим человеком и сочувствовать, то кто может сказать,  какого  сочувствия
им еще захочется: "жалеть, так уж до конца; а если бы она сама  не  поняла
или не решилась, то им могла прийти и  такая  мысль  в  голову,  что  надо
помочь доброй девушке понять, надо растолковать на  пальцах...  Мин  Алика
чуть не улыбнулась, на краткий миг ощутив себя  тем,  кем  была  на  самом
деле, и  представив  -  воображение  у  нее  было  живое,  -  каким  боком
обернулась  бы  для  них  подобная  попытка;  но  улыбаться  сейчас   было
совершенно ни к чему, и внешне она осталась такой же.
   Щелкнул тостер, одновременно шапкой поднялся  кофе  -  черный,  густой,
совсем как настоящий - для тех, кто настоящего  никогда  не  пробовал.  Те
двое, наверное, пили - они лишь повели носом и уголки рта у  них  показали
не то чтобы презрение, но четко выразили мысль: каждому - свое. Мин  Алике
пришлось самой задвинуть ложе в  стену,  -  Опекун,  видимо,  был  гостями
отключен на время их пребывания здесь: лишний контроль ни к чему, да  и  -
не баре, приберетесь и сами. Перед тем как сесть  к  столу,  она  включила
приемничек и даже не глядя  почувствовала,  как  напряглись  те  двое.  Но
коробочка была прочно настроена на местную программу, шла музыка пополам с
торговой рекламой, и  все  это  каждые  пять  минут  прерывалось  отсчетом
времени, чтобы никто не прозевал свою минуту выхода, свою кабину.  Что-то,
сегодня было, видимо,  не  в  порядке  в  атмосфере  -  или  с  городскими
помехами, и музыка порой перемежалась тресками и шорохами; но  так  бывало
нередко, и двое, расслабившись,  вернулись  в  привычный  режим  ожидания.
Позавтракав, Алика сунула посуду в мойку, а  сама  стала  быстро  наводить
марафет для выхода.  Это  была  как  бы  проба:  ей  могли,  усмехнувшись,
сказать, не трудись, мол, зря, выпускать тебя не приказано, если мажешься,
чтобы нам нравиться, - тогда, конечно, пожалуйста... Те ничего не сказали,
не покосились даже. Щелкнув,  распахнулась  дверца  кабинки;  створки  еще
только начали отодвигаться, а оба беззвучно  оказались  уже  возле  нее  с
мускулами, натянутыми, как  струны,  казалось,  чуть  звенящими  даже.  Но
кабинка была пуста, она пришла за Аликой. Женщина натянула плащик; тот,  с
черной коробочкой, вышел из кабины. Алика взяла сумочку, постояла секунду,
нерешительно помахивая ею; но на нее по-прежнему не  смотрели,  видимо,  в
дамском багаже успели разобраться заранее. Тогда она вошла в кабинку; пока
створки сходились, успела заметить, как губы второго сидящего шевельнулись
- в углу рта у него была приклеена  таблетка  микрофона.  Значит,  незримо
надзирать все-таки будут.
   Теперь времени у нее было - целое, богатство: полных две  минуты,  пока
кабина не минует внутреннюю сеть и не окажется  на  магистрали.  Сработала
инерция  поведения,  все  продолжилось,  как  и  должно  было:  мгновенное
расслабление, приступ настоящего  страха,  с  дрожью  рук,  с  нахлынувшим
отчаянием... Внутренне Мин Алика улыбнулась этой точности игры, в  которой
больше не было никакой нужды. Теперь надо было обезопаситься. Она  закрыла
глаза, мысленно прислушиваясь ко всему, что, явно или  неявно,  звучало  в
кабинке, потом безошибочно подняла руку к  воротничку,  под  ним  нащупала
тоненькую булавку, вколотую ими, наверное, пока она  еще  лежала.  Булавку
Мин Алика воткнула  в  сиденье  снизу.  Теперь  пусть  сигналит,  пока  не
иссякнет ресурс.
   Две минуты спустя кабинка  выщелкнулась  на  точно  подоспевшее  пустое
место на линии и поехала вместе со множеством других, меняя,  когда  надо,
ряды и когда надо - направления. Чуть поодаль и намного  выше,  над  всеми
ярусами эстакад, не опережая и не  отставая,  как  собачонка  на  привязи,
скользила маленькая, на двоих, лодка, и внутри ее,  на  небольшом  экране,
яркая точка держалась в центре, а следовательно - все было в порядке.


   Казалось бы, и не так долго пробыли они в отсутствии, и все же возникло
у Форамы такое ощущение, когда они снова  очутились  на  воле,  в  городе,
словно он из какого-то абстрактного пространства,  чисто  математического,
снова родился на  свет  и,  ошеломленный  всеми  его  шумами,  красками  и
запахами, с кружащейся головой, пытается  разобраться  в  открывшемся  ему
великолепном многообразии, подсознательно стараясь при  этом  выделить  из
множества линий, красок и ароматов  -  очертания,  цвета  и  запах  одного
человека, одной женщины. Форама даже замедлил было  шаг,  но  его  вежливо
поторопили; ясно было к тому же, что Мики здесь нет и не могло быть:  вряд
ли она успела узнать что-то определенное о его судьбе; да не только она  -
он  и  сам  ничего  не  знал,  строил  только  предположения,  которые  не
оправдывались.
   К таким предположениям относилось, например, что  их  с  маром  Цоцонго
должны были доставить вроде бы туда, откуда увезли: в то, что осталось  от
вчера еще могущественного института,  цитадели  физики,  на  который  даже
стратеги поглядывали с уважением, - а они, как известно, не любят  уважать
что бы то ни было, кроме самих себя. В институт, пусть даже  искореженный;
даже камни его были, казалось, до  такой  степени  проникнуты  физическими
мыслями, что думать там о чем-то другом бывало просто невозможно,  зато  о
работе мыслилось быстро и хорошо; а значит, где же, как не там,  следовало
продолжить разговор на начатую утром научную тему? Однако лодка, в которую
их  вежливо,  но  решительно  усадили  (они  и  не  собирались,   впрочем,
возражать) взяла курс в другом направлении. Фораме  не  часто  приходилось
разглядывать  город  с  высоты,  но  Цоцонго  был  человеком  куда   более
искушенным и уже через несколько  минут  полета,  оторвавшись  на  миг  от
окошка, сообщил Фораме, что направляются они, насколько он мог  судить,  в
самую область слабых взаимодействий. На языке  физики  это  означало,  что
летят они в атомное ядро, но именно так на их полушутливом  жаргоне  давно
уже назывался тот район необъятного города, где помещалось все то,  что  в
обиходе общо и неопределенно называли одним словом - "правительство",  или
порой,  для  разнообразия,  -   "администрация".   Услыхав   это,   Форама
встрепенулся.  Посетить  резиденцию  правительства  было,  пожалуй,   лишь
немногим менее любопытно,  чем  и  на  самом  деле  оказаться  в  середине
подлинного атомного ядра. И  там,  и  тут  предполагалось,  в  общем,  что
происходящие процессы известны, поскольку можно непосредственно  наблюдать
их результаты; и в какой-то степени даже предугадывать  их,  -  однако  на
втором плане всегда  присутствовала  мысль,  что  знание  это  -  рабочее,
временное, сегодняшнее, принятое потому, что оно не противоречило явлениям
- и тем не менее могло оказаться  совершенно  неверным,  если  говорить  о
механизме осуществления этих явлений. Точно так  же  (думал  Форама)  видя
человека, минуту назад зашедшего  в  табачную  лавку  и  теперь  вышедшего
оттуда с пачкой сигарет в руке, мы с  уверенностью  предполагаем,  что  он
купил ее там - хотя на самом деле он мог, конечно, купить  ее,  но  мог  и
украсть, и отнять или просто вынуть из собственного кармана, вспомнив, что
пять минут назад уже купил сигареты на другом углу и сюда  зашел  лишь  по
инерции,  задумавшись  о  чем-то.  Однако  наше  объяснение   нас   вполне
устраивает, поскольку сам по себе процесс, в результате  которого  в  руке
прохожего  оказались  сигареты,  интересует  нас  куда  меньше   конечного
результата - потому, может быть, что мы хотим попросить у него сигарету  -
или, напротив, заговорить с ним о том, что курение вредно и аморально. Это
в определенной  степени  напоминало  то,  что  Форама  знал  о  процессах,
происходящих в атомном ядре; что же касается правительства, то о нем физик
имел еще более слабое представление.
   Не он один, впрочем. И дело тут было не в недостатке любознательности у
граждан или в  отсутствии  информации.  Было  и  то  и  другое,  но  -  до
определенного предела. Правительственные учреждения все были  известны,  в
них можно было, если  угодно,  зайти,  походить  по  этажам  и  коридорам,
поглазеть на людей, осуществляющих руководство: клерков, начиная с низшей,
двенадцатой степени, и до шестой, даже до пятой; людей четвертого уровня и
выше было на свете вообще не так уж  много,  а  в  каждом  департаменте  -
единицы, и увидеть их можно  было  только  при  определенном  везении  или
настойчивости, подкрепленной конкретным и достаточно убедительным поводом.
Возглавлялись  эти  департаменты  обычно  советниками  третьей  и   второй
ступени, но вообще-то второй уровень занимали уже  Гласные,  и  видеть  их
приходилось  разве  что  на  экранах.  Что  же  касается  первого  уровня,
наивысшего, то даже из Гласных  его  имели  лишь  немногие,  и  то  уже  в
почтенном возрасте, когда большая часть жизни была за плечами. Но пусть на
экране, пусть раз-другой в году, все же видеть можно было и их; и, однако,
не было безоговорочной уверенности в  том,  что  именно  они,  Гласные,  и
являлись  правительством.  Тут  начиналась  область  неопределенностей   и
предположений. Как и когда они впервые возникли - сказать трудно,  но,  во
всяком случае, достаточно давно, когда Форама еще и на свет  не  рождался.
Слухи эти официально никогда не опровергались, потому что официально их  и
не существовало, законным правительством были Гласные. На чем основывались
слухи, сказать было трудно, сейчас они были уже традицией, в момент же  из
возникновения - существовала, надо полагать, какая-то причина, информация,
какой-то огонек, к дыму от которого принюхивались и до сих пор.
   Заключались  слухи  в   том,   что   настоящим,   подлинным,   реальным
правительством были вовсе не Гласные. Они, по  этой  теории,  представляли
собой лишь промежуточное звено - своего  рода  преобразователи,  наподобие
радиоприемников,  преобразующих  неуловимые  для  чувств  электромагнитные
колебания в уловимые звуки или изображения. За смысл и содержание  передач
аппарат, однако же, не отвечает... Отсюда, кстати, выводили и  название  -
Гласные, поскольку  они,  следовательно,  были  голосами,  артикуляционным
аппаратом, которым управлял кто-то другой.
   Кто  же?  Слухи  на  этот  счет  тоже  были,   как   казалось,   вполне
определенными, однако по существу крайне неконкретными. Говорили, что  те,
кто представлял собой подлинное  правительство,  не  были  группой  людей,
уединившихся в каких-то неприступных убежищах, наподобие  тех,  в  которых
располагались планетарные электронные устройства - Политик,  Полководец  и
прочие, - уединившихся, чтобы, отрешившись  от  всего  мирского,  мыслить,
провидеть и решать; напротив, по традиции считалось (хотя официально и  не
признавалось), что люди эти жили в самой гуще  жизни,  среди  всех  прочих
людей, занимались какими-то повседневными делами, как и  все  смертные,  и
вовсе не на командных постах, а иногда и в самом  низу  пирамиды  уровней:
так, уверяли, что один из подлинных правителей служил  швейцаром  в  самом
фешенебельном  ресторане  города  -  "Аро  Си   Гона";   однако   в   этом
суперресторане было  двенадцать  подъездов,  на  каждый  -  по  три  смены
швейцаров, по два человека в смене, и кто именно из семидесяти двух увитых
шнурами и осыпанных золотом персон являлся живым  воплощением  могущества,
сказать никто не мог; сами же швейцары, когда с ними заговаривали  на  эту
тему,  -  кто  хохотал,  кто  надувался,  в  зависимости  от  характера  и
темперамента. Смысл такой анонимности (согласно  той  же  системе  слухов)
заключался в том, что, находясь всегда кто в самом низу, кто  -  где-то  в
середине, правители были в курсе всего, что  происходило  на  Планете,  не
получали информацию из чужих рук, а  собирали  ее  сами  и  поэтому  имели
возможность реагировать на все должным образом и  своевременно.  Известно,
что причиной  заката  многих  могучих  некогда  правительств  было  именно
отсутствие объективной информации или же  нежелание  к  ней  прислушаться.
Если верить слухам,  правительству  Планеты  такое  не  грозило.  Как  эти
неизвестные попали в правительство или, вернее, стали им,  за  счет  каких
людей пополняли свои ряды, - объяснялось следующим образом: то ли сами эти
люди, но скорее какие-то  их  предшественники,  может  быть,  даже  прямые
предки некогда стали таким вот анонимным руководством вследствие того, что
в их руках  сосредоточилась  -  тут  мнения  делились:  кто  говорил,  что
экономика, и следовательно - деньги, дающие реальную власть; кто - что это
была военная сила, тоже позволяющая властвовать реально; третьи  полагали,
что в руках первых властителей  была  секретная  информация  обо  всем,  в
первую очередь о людях, в том числе  и  о  тех,  кто  составлял  тогдашнее
официальное правительство. При помощи одного,  другого,  третьего  или  же
всего  вместе  неизвестные  властители  подчинили  себе   то   официальное
правительство, обратив его лишь в провозвестников своей воли, своего  рода
глашатаев; название "Гласные" пришло не сразу  и  официально  должно  было
означать, что правительство все делает и  обсуждает  вслух,  на  глазах  у
общества, у всей Планеты, и что секретов у него  нет.  Так  оно  и  шло  -
годами, десятилетиями, а может, и столетиями.
   И вот теперь, когда Форама услыхал, что везут их не  в  институт  и  не
куда-нибудь еще, а именно в резиденцию правительства, он сразу же подумал:
интересно, а вот в таких случаях эти анонимы появляются?  Может  быть,  он
увидит хоть кого-нибудь из них? Может быть, даже узнает? -  такой  человек
мог спокойно оказаться его соседом по лестничной клетке, мог попасться  на
глаза в магазине или скользящей мимо кабине. Затем мысль  Форамы  побежала
дальше: "Хорошо, а вообще-то они  показываются?  Хотя  бы  своим  Гласным,
каждый из которых, как говорят, представляет  одного  властителя?  Или  же
сообщаются с ними иначе - по телефону, радио, письменно, еще как-то -  при
помощи голубиной  почты,  скажем?  Могут  ли  Гласные  сами  обращаться  к
властителям,  ставить  перед  ними  вопросы,  требующие  незамедлительного
решения,  вот   как   сейчас,   например,   когда   информация   поступает
непосредственно наверх и неизвестные никак не могут почерпнуть ее  на  тех
уровнях, на которых проходит (если слухи верны) их повседневная жизнь? Или
же  функции  Гласных  ограничиваются  лишь  обнародованием  того,  что  им
указывают?" Конечно, это была не физика, но и тут было немало интересного,
как и во всякой  проблеме,  решение  которой  не  поддавалось  фронтальной
атаке.
   Разобравшись во всех своих мыслях,  -  полет  все  еще  продолжался,  -
форама несколько успокоился, пришел даже в относительно хорошее настроение
(так бывало с ним всегда, когда предстояло увидеть  что-то  интересное,  а
тем более - принимать в нем участие), и  стал  оглядываться,  рассматривая
лодку и тех, кто находился в ней, направляясь в атомное ядро власти.
   Тех, кто сопровождал  его  и  Цоцонго,  было  уже  не  шестеро:  к  ним
прибавилось еще двое, обильно вооруженных, -  видимо,  ценность  Форамы  и
Цоцонго изрядно возросла, пока они сидели взаперти и рассуждали, пользуясь
гостеприимством надзирателя-философа, иначе зачем; было усиливать  охрану:
не могло же взбрести кому-то в голову, что физики собираются  удрать,  еще
чего не хватало! И  лодка  была  другая  -  просторная,  бронированная,  с
мягкими сиденьями, крохотными иллюминаторами  и  очень  мощными  (судя  по
почти неслышному, без малейшей  натуги  гудению)  моторами.  Все  молчали,
никто ни на-кого, казалось, не смотрел; Фораме, однако,  было  свойственно
чувствовать обращенные на  него  взгляды  так  же  недвусмысленно,  как  и
прикосновения; и он ощущал, что самое малое половина спутников смотрит  на
него. Как могли они делать это, не поворачивая головы, не  скашивая  глаз,
он понять не мог: видимо, они были в  своем  деле  специалистами  хорошего
класса, как он - в своем и, тоже как он,  не  сделали,  невзирая  на  это,
хорошей карьеры - иначе их не посылали бы в качестве охраны. Фораме пришло
на миг в голову, что и в той  службе,  как  и  у  него,  как  и  в  любой,
наверное, области деятельности существуют свои  радости  и  горести,  свои
торжества и разочарования, удовлетворения и зависть, везение и  невезение,
и простые эти вещи для отдельного работника порой значат куда больше,  чем
суть той работы, которую он выполняет; для других же, глядящих со стороны,
важна лишь эта работа, и на  выполняющего  ее  они  смотрят  лишь  как  на
носителя функции, прочее в нем им неинтересно - и потому людям  еще  долго
будет очень нелегко понять друг друга... Трудно сказать, о чем подумал  бы
Форама дальше, но тут антигравы смолкли,  пол  стал  уходить  из-под  ног,
пилот что-то забормотал в микрофон,  какие-то  числа  и  отдельные  слова,
снаружи что-то мгновенно промелькнуло - и лодка  с  великой  осторожностью
коснулась грунта.
   Их пригласили выйти, и они вышли и оказались в  небольшом  дворике,  со
всех сторон окруженном глухими стенами, - попасть сюда можно было лишь  по
воздуху. Вошли в неширокую дверь и очутились в кабине, похожей на  обычную
транспортную, но много просторнее; в ней разместились  все  прилетевшие  и
еще двое каких-то здешних, встречавших их, и еще оставались места.  Кабина
тронулась; надо  полагать,  то  было  внутреннее  сообщение  -  резиденция
правительства занимала обширную площадь, на много этажей уходила в высоту,
а на сколько под землю - этого Форама  не  знал.  Ехали  несколько  минут,
по-прежнему  молча.  Вышли  в  просторном  зале.  Форама  сделал   шаг   и
остановился в растерянности: со всех сторон,  под  разными  углами,  разом
шагнули к нему Форамы в неисчислимом количестве и тоже застыли. Зеркальный
холл - что-то такое он слышал в детстве. Цоцонго тоже  словно  споткнулся,
остальным же, очевидно, это было не в новинку, они вежливо подождали, пока
гости - или кем тут являлись физики - пришли в себя;  потом  не  то  чтобы
окружили их, но все же как бы эскортируя подвели к одному из  больших,  до
пола, зеркал на  стене  (были  зеркала  и  на  квадратных  колоннах),  оно
откатилось - это была дверь, за ней  открылась  комната,  в