гре,  то  думал  о
Мике, вспоминал последнюю встречу и предвкушал будущую. Надо  ведь,  чтобы
был кто-то, о ком можно думать и даже - в какой-то мере - заботиться. Была
Мика не очень требовательной, радовалась каждой мелочи, чему  он  хотел  -
покорялась, вела себя тихо, спокойно, уравновешенно. Короче  -  лучшего  и
желать нечего. Повезло ему.
   Может быть, это и была любовь. Только он знал четко: если Мики завтра у
него не станет -  переживет  спокойно  и  обойдется.  Мало  ли  что  может
случиться: найдет она другого, кто больше  понравится,  или  переведут  ее
куда-нибудь к антиподам, или еще  что-нибудь,  в  жизни  все  бывает.  Да,
переживет.
   Это-то и хорошо было: нежность к ней он испытывал, и потребность в ней,
как в женщине, тоже имелась - и в то же время оставался он независимым  от
нее, от самого ее существования.
   Он не думал, как порой бывает, что это - временное, не  настоящее,  что
вот  однажды  грянет  гром  -  и  появится  некая  царица  фей,  настоящая
избранница. Что думать зря? Может быть, Мика и есть та самая царица фей, а
остальное все - сочинительство, вымысел. А если даже и нет, то  все  равно
нечего сейчас размышлять. Появится что-нибудь похожее - вот тогда и станет
думать.
   "В таком случае, - полагал он, - Мика отойдет в  сторону.  Уйдет  тихо,
без  упреков,  не  пытаясь  удержать.  Ну,  поплачет  вечерком  одна  -  и
успокоится. Смирится. А потом найдет другого. Молода еще, красива, в  меру
деловита, и в ее возрасте девятый уровень котируется: считается,  что  все
еще впереди".
   Хорошо, когда все разумно в жизни, дорогой мар Форама!


   Когда он вышел из кабинки в ее комнату, Мин  Алика  встретила  его  как
всегда - радостно, как бы снова, в который  уже  раз,  приятно  удивленная
тем, что он есть и что снова - с нею. Всплеснула руками, увидев  цветы,  и
правильно  сделала:  цветы  были  хоть  и  не  живые  (таких  ему  еще  не
полагалось), но из разряда квазиживых - белковые,  а  не  пластиковые.  Он
выгрузил на стол коробочки с лакомствами, потер руки и подмигнул ей, а она
звонко расхохоталась, как будто это было уж и не знаю как остроумно.
   Она  сварила  привезенный  им  кофе  -  почти  на  треть  порошок   был
натуральным - с пряностями, которые хранились у  нее  неизвестно  с  каких
времен и неведомо как к ней попали, уж никак не ее уровень то был; она  об
этом не распространялась, а он не спрашивал: у каждого  есть  прошлое,  не
хочешь делиться - не надо, независимость всегда заслуживает  уважения.  Он
тем временем поставил музыку, смотреть игру второй  раз  ему  расхотелось:
все-таки присутствие Мин Алики возбуждало его больше,  чем  ему  казалось,
когда ее рядом не было. Ужинали медленно, не спеша,  получая  удовольствие
от вкуса. Закончив - посидели, пока  играла  музыка,  потом  даже  немного
изобразили  танец  -  только  изобразили,  стоя  на  месте,   потому   что
развернуться тут негде  было,  все  было  рассчитано  точно,  такова  была
современная архитектура, чей девиз - скромность и целесообразность.  Когда
музыка утихла, Форама глянул на женщину в упор, улыбаясь глазами. И  Мика,
как  всегда  бывало,  с  самого  первого  вечера,  опустила  глаза,   чуть
покраснела  и  встала.  Это  Фораме  нравилось.  Скромность  украшает.   И
послушание - тоже.
   Мика прежде всего убрала посуду (порядок должен быть,  да  иначе  и  не
приготовиться было ко сну), потом Опекун сам убрал столик  в  переборку  и
выдвинул ложе:  Опекун  признавал  все  естественное,  любовь  тоже.  Мика
неспешно разделась, аккуратно  складывая  каждую  вещицу.  Легла,  готовая
принимать ласку и сама  ласкать  в  ответ.  Он  не  заставил  себя  ждать,
разделся так же аккуратно. Произошло. Мика поднялась и направилась в  душ.
Пришла освеженная, тогда пошел он. Вернувшись,  снова  лег  с  нею  рядом.
Чувствовалась приятная усталость - легкая, вечер ведь еще  не  кончен:  на
душе было очень спокойно, без лишних эмоций - хорошо, одним словом. Форама
провел рукой по ее плечу, теплому, гладкому,  покатому.  Приподнявшись  на
локте, заглянул в глаза - спокойные,  довольные.  Нет,  это  очень  хорошо
придумано - дважды в неделю полежать так вот рядом с женщиной, беззаботно,
естественно...
   И вдруг он снова поднялся на локте -  рывком,  словно  укололо  что-то.
Странная тревога, глубокая и острая, вошла, повернулась  под  сердцем.  Он
схватил Мин Алику за плечи, приблизил взгляд к ее глазам:
   - Мика! Мика!
   - Что, милый?
   Она смотрела на него по-прежнему безмятежно  -  но  не  долее  секунды;
потом  и  в  ее  глазах  вспыхнуло  что-то,   насторожилось,   напряглось,
завертелось...
   - Мика!
   - Фа!
   Они не знали, что еще  сказать,  -  мыслей  не  было,  только  ощущение
непонятной, необъяснимой тревоги, чувство стремительного падения  куда-то,
- но может быть, то был взлет!
   - Мика! Мика-а!
   - Да. Я. Я. Это я... - Она умолкла на миг и  вдруг,  словно  не  своими
губами, словно из глубины памяти  всплыло  что-то  страшно  давнее,  почти
совсем забытое: - Не бойся. Все будет хорошо...
   Он обнял ее, обхватил, прижимаясь, втискивая в себя.  И  она  обхватила
его руками неожиданно сильно; грудь - в грудь, глаза в глаза, и непонятно,
ничего непонятно, это не она, и это не я... Что-то происходит в мире...
   - Слушай! Я... я люблю тебя!
   - И я люблю тебя. Никогда не думала... Не знала...
   - И я не знал. Как мы раньше? Как?.. Прости...
   - И ты прости... Я думала, это так, знаешь... Ты - спокойный,  удобный,
не жадный... А я люблю тебя, оказалось...
   - А я! А я!
   Несуразные какие-то слова, шепотом, секретно, из  губ  в  ухо,  щека  к
щеке. А ведь только что все было так спокойно...


   Спокойно было, никто не мешал,  ускоритель  действовал  прекрасно,  все
приборы - тоже, и экспериментаторы, время от времени обмениваясь короткими
замечаниями, вытирая пот и поглаживая голодные животы, за девять с  лишним
часов насинтезировали чуть ли  не  кубик  нового  сверхтяжелого  элемента,
доказав  тем  самым,  что  возможно  его  производство  и  в  промышленных
условиях, где оно, несомненно, обойдется значительно дешевле. Работа шла к
концу, и они собирались уже прекратить.
   Никто из них не знал, и никто на целой планете не знал, и на  вражеской
планете тоже никто, - о выплеске Перезакония. Это не их физика, до нее  им
еще  далеко  было,  требовалась,  самое  малое,  еще   одна   мыслительная
революция.
   А первые щупальца волны уже шарили по их планетной системе, и  одно  из
них неизбежно должно было задеть этот мир. И задело.
   Никто, ни один астроном и  ни  один  прибор  ничего  не  заметил  и  не
зарегистрировал. Потому  что,  строго  говоря,  нечего  было  и  замечать:
Перезаконие - субстанция не вещественная,  даже  не  поле,  а  всего  лишь
определенное изменение свойств пространства. А со свойствами  пространства
связаны и действующие в нем законы, по которым строится и изменяется  мир,
в том числе законы фундаментальные. По сути, закон природы - это  описание
поведения материи в пространстве, обладающем данными  свойствами.  И  пока
свойства его не  меняются,  закон  остается  справедливым,  и  можно  даже
представить, что он вечен.
   Однако стоит свойствам пространства измениться...
   Да разве такое возможно?
   Лучше спросить: да разве могут они не меняться, эти свойства, когда все
сущее находится в  непрестанном  движении  и  развитии?  Не  только  могут
неизбежно должны  меняться.  Меняться  -  под  воздействием  развивающейся
материи. Или - под влиянием каких-то иных сил, о которых мы пока подробнее
не будем.
   И меняются свойства скорее скачкообразно, чем постепенно, подобно тому,
как скачком переходит вещество из одного агрегатного состояния  в  другое.
Вода в лед, например.
   Приблизительное, конечно, сравнение, и все же...
   Перезаконие, о котором тут говорится (таким словом точнее  всего  будет
обозначить понятие, которым пользовались  при  общении  Фермер  и  Мастер,
представители высоких, много знающих и могущих цивилизаций), - Перезаконие
есть  всего  лишь  изменение  определенных  законов  природы  в  связи   с
изменением свойств данного пространства.
   Это было частное Перезаконие, и касалось, оно - в первых своих волнах -
лишь одного: условий существования атомов сверхтяжелых  элементов.  Потому
что законы, по которым взаимодействуют частицы, точно так  же  зависят  от
свойств и качеств пространства, как и все остальные. И сверхтяжелые  стали
распадаться. Как если бы кусочек льда попал в горячую печь.
   И первым разложился самый тяжелый - именно тот, синтезом  которого  так
не ко времени занималась нулевая лаборатория в нулевом институте.
   Трудно сказать, сколько было элемента, - много  или  мало.  Смотря  для
чего. Планета в целом этого факта даже не заметила.
   Но для института его оказалось предостаточно.
   Грянуло. Испарилась камера, в-которой накапливался новый  элемент.  Как
не бывало мощных стен: бетон  -  вдребезги.  Осели  перебитые  перекрытия.
Содрогнулась земля. Покосились эстакады в окружающем районе. Кровля  упала
вниз.
   Ускоритель, приборы, записи, люди - в пепел.
   Хорошо, что было уже поздно и в институте и вокруг него людей почти  не
было. Кроме, конечно, самих экспериментаторов.
   Тревога, сигналы, сирены, сообщения, звонки, запросы,  расследования  -
тут же, немедленно: дело не шуточное. Какие уж тут шутки. Неверный расчет?
Диверсия?  Еще  что-нибудь?  Кто  виноват?   С   кого   спросить?   Найти!
Не-мед-лен-но!
   Найдут. Хоть на дне морском.


   Впервые за время их знакомства, за два года с лишним, Форама не  послал
на ночь домой, хотя раньше наступал час - и все у Мики  начинало  казаться
ему чужим, неудобным, стесняло, вызывало досаду, происходившую,  наверное,
от ощущения, что все, что хотел, он тут сделал,  и  пора  отложить  это  в
сторону, словно опустошенную тарелку, - отложить до следующего раза. Точно
так же не приходило ему в голову заночевать в лаборатории - если, конечно,
того не требовала работа.
   Но сейчас он о доме не то чтобы не думал, но странным казалось ему, что
он вдруг оторвется от внезапно открывшегося ему  родного  и  необходимого,
чтобы замкнуться в (так теперь понималось) душевном неуюте одиночества, до
сей поры его вполне устраивавшего. Форама даже не  сказал  Алике,  что  не
поедет к себе, и она его не спрашивала: все и так было ясно, те двое,  что
еще существовали, когда Форама несколько часов назад появился на пороге, -
те двое исчезли, и возникло одно, хотя и двойное, двуединое - как электрон
(подумал  Форама),  обладающий  как  бы  взаимоисключающими   друг   друга
качествами, но живущий устойчиво, несмотря на - или,  может  быть,  именно
благодаря этому. Они так и не вставали больше с постели,  разве  что  воды
напиться, безвкусной, примет не имеющей,  но  и  безвредной  водопроводной
жидкости - и говорили, говорили, словами,  а  то  и  без  слов:  взглядом,
улыбкой, слабым движением головы, кончиками пальцев.  Все  остальное  ушло
далеко,  и  Форама,  например,  не  подумал  даже,  как  будет  он  наутро
добираться  до  работы  по  чужим  каналам,  где  для   его   кабинки   не
предусмотрено гнезд в графике  движения;  не  позаботился  он  заказать  с
вечера резервное гнездо (что было, в принципе, возможно) и  не  настроился
на ранний подъем - если бы выехать часа  на  два  раньше  обычного,  когда
линии еще свободны, он добрался бы до института без особых затруднений, но
тогда надо было соответственно настроить кабинку, прежде чем отпускать ее.
Все это даже не  появилось  в  мыслях,  потому  что  понятия  "завтра"  не
возникало, а было лишь всеобъемлющее "сейчас", и  в  нем  заключалась  вся
жизнь и весь ее смысл.
   Так они и забылись, тесно рядом, и от чужого тела  исходило  теперь  не
ощущение помехи, как оно непременно было бы раньше, потому что у обоих  за
годы одиночества выработалась привычка спать по диагонали  даже  на  очень
широком ложе, но ощущение спокойствия, уюта, близости, счастья.  Они  были
сейчас - одно, и захлебнулись сном, когда уже не различить было, где что и
- чье.
   А когда они открыли глаза, вокруг находились чужие люди,  и  стояли,  и
смотрели на них,  обнаженных  и  тесных,  смотрели  без  любопытства,  или
сочувствия, или осуждения, или зависти; смотрели деловито. Ни возмутиться,
ни хотя бы удивиться всерьез любовники не успели; им тут же было  сказано,
что - срочно, важно, а подробности будут потом. Фораме велели одеться;  он
не протестовал, потому что в зажженном свете разглядел уже  на  воротниках
сердечки (червонной мастью звали  этих  ребят,  в  просторечии),  так  что
протесты оказались бы ни к чему, во вред только. В голове мелькали, по две
дюжины кадров в секунду, спонтанные догадки  о  возможных  причинах  столь
необычного для порядочного человека вызова; нет, не было на Фораме грехов,
не то что сознательных, - об этом и речи  нет,  -  но  даже  и  случайных,
непроизвольных; у него за последний год даже ни одного нового знакомца  не
появилось, в барах и локалах он не бывал, в  компаниях  тоже,  характер  у
него был не очень общительный, ему с самим собою было хорошо и весело. Так
что разболтать он ничего не мог, об остальном говорить не  стоило...  Пока
это мелькало, и он в таком темпе приходил к выводу, что повод  может  быть
связан только с институтом, - но тогда к чему червонные?  -  он,  выполняя
вежливое приглашение. Попытался было встать, но не смог  -  Мин  Алика  не
пускала, обхватила руками и ногами, забыв или не желая помнить,  что  была
нагой перед полудюжиной посторонних, здоровых мужиков в соку, - обхватила,
приросла, затихла. Может быть, блеснуло у нее в голове, что это  -  служба
нравов, но тут она вины не ощущала:  находились  они  дома,  наедине,  оба
свободны, наркотиков не употребляли, денежных отношений между ними не было
- никакая мораль не  преступалась,  даже  с  полицейской  точки  зрения...
Форама понимал, что медлить не следует, однако не стал отрывать ее от себя
резко, но нежно попросил отпустить его, потому что все это - бред  собачий
и недоразумение и что за час-другой все выяснится и образуется.  Да  он  и
был уверен, что иначе просто не может статься.
   Люди с сердечками не стали грубо торопить его, видя, что он и  сам  все
понимает и зря тянуть волынку не будет, ибо это лишь  себе  во  вред.  Они
даже отвернулись от ложа и лежавших, бегло оглядывая стены, засматривая  в
шкафчики, один вышел в душ и вскоре возвратился с пустыми  руками,  другой
осмотрел одежду Форамы и, не стесняясь, женскую тоже, аккуратно  сложенную
Микой вчера. Мин Алика дышала рывками, а  Форама,  нашептывая,  целовал  и
гладил  ее,  кое-как  натянув  сверху  простыню,  и   наконец,   повинуясь
успокоительным звукам его голоса, женщина  расслабилась,  и  он  сразу  же
поднялся, накрыл ее одеялом, тут же  кивнул  ожидавшим  и  прошел  в  душ.
Чувствовал  он  себя  почти  бодро:  осмотр,  учиненный  червонными,   был
поверхностным, не специальным, какой проводится  по  особому  указанию,  а
сопутствующим, профилактическим, для какого ни указания, ни  даже  причины
не требовалось. Значит, и на самом деле пустяки какие-нибудь.
   Перед уходом он еще поцеловал ее - Мин Алика все лежала, без слов,  без
звука, лишь  как-то  странно  содрогаясь  всем  телом,  -  и  пробормотал:
"Позвоню, как только выяснится. Ты сейчас  же,  как  встанешь,  сообщи  на
всякий случай моему законнику", - и успел  записать  координаты  законника
прямо на стенке; ему не препятствовали, он был в своем праве, лишь один из
пришедших,  старший,  судя  по  трем  сердечкам  на   воротнике,   мельком
просмотрел то, что написал Форама, потом глянул на часы на стене  и  потом
на свои, на запястье. Они вышли, и лишь вдогонку им прозвучали  первые  за
все время слова Мин Алики: "Не бойся, все будет  хорошо",  -  сказала  она
четко, без призвука слез или ужаса, и Форама успел оглянуться, улыбнуться,
насколько хватило сил, и кивнуть.
   Таким способом решилась для него транспортная  проблема:  червонные  не
пользовались линейным транспортом, в  их  распоряжении  находился  воздух.
Лодка ждала на крыше. Дома,  линии,  эстакады,  еще  пустые,  промелькнули
внизу  в  предутренних  сумерках,  высоко  вверху  проскользили  очередные
тридцать два огонька, и еще столько же за ними, - все  покосились  на  них
равнодушно, зрелище было привычным, а все же каждый раз что-то  заставляло
поднять голову и хоть мельком, но увидеть:  жило,  видимо,  в  подсознании
понимание того, что когда-нибудь огоньки эти  могут  оказаться  последним,
что ты увидишь в жизни... Форама не гадал, куда везут, знал, что  вряд  ли
угадает, чего же зря терзать себя, привезут - скажут, сейчас  важно  одно:
ничему не удивляться, не спрашивать и не возражать, иначе может возникнуть
неблагоприятное впечатление, ибо кто не знает за  собой  вины,  тот  и  не
возражает, ерепенится лишь тот, у кого  рыльце  в  пушку.  Поэтому  Форама
думал сейчас только об Алике, жалел ее, оглушенную  таким  завершением  их
первой любовной ночи, первой - потому что два года до того в счет не  шли;
жалел и представлял сейчас каждое ее движение и каждый взгляд так четко  и
неоспоримо, словно сам стоял рядом и видел ее, и сжимал зубы от томления и
бессилия... Тем временем ровно нарезанные кварталы промелькнули  внизу,  и
вот лодка повисла над чем-то непонятным. Словно  странный  цветок  раскрыл
внизу свои неровные, грязно-черные со  ржавыми  подпалинами  лепестки.  Не
сразу понял Форама (шесть пар глаз впились в него в этот миг), что это был
их институт, но не нормальный, каким выглядел он на снимках и рисунках,  а
нелепо искалеченный, обезжизненный,  словно  кто-то  сверхсильный  неуемно
буйствовал внизу и разодрал корпус вверх и в стороны. Так оно и  было,  но
Фораме знать это было неоткуда, и лицо его  застыло  в  удивленном  ужасе,
приникнув к окошку снижавшейся лодки, потом глаза на мгновение  оторвались
от развалин, обошли медленно, словно в поисках разгадки, всех шестерых,  -
те глядели сурово, -  и  снова  приковались  к  искореженному  бетону,  от
которого еще поднимался тонкий и холодный дым.
   Лодка села прямо в развалинах,  все  вылезли  из  нее  и  пошли  тесной
группой, окружив Фораму, но, впрочем, никак не стесняя его  движений.  Шли
перекосившимися, полуобрушенными коридорами, светя  фонариками,  перелезая
через завалы, где глыбы бетона  с  торчащими,  разорванными,  словно  нити
паутины, прутьями арматуры были перемешаны с обломками  мебели,  приборов,
битым стеклом, обугленными тряпками, в какие превратились ковры,  гардины,
чехлы, спецодежда; людей, к счастью, не было в тот час на верхних  этажах.
Перебираться было трудно, местами  -  рискованно,  шестеро  помогали  друг
другу, в опасных, местах оберегали Фораму - и все  без  слова,  беззвучно.
Спускались с этажа на этаж по лестницам,  иногда  висевшим  на  нескольких
уцелевших прутьях; Форама лишь вздыхал, сокрушенно и недоуменно, но истина
уже начинала  брезжить  перед  ним,  и  когда  они  вошли  в  относительно
уцелевшее, усыпанное только хрупкими осколками стекла  помещение  в  самом
низу, на ярус ниже бывшей их лаборатории,  он,  кажется,  почти  сообразил
уже, что такое произошло или, во всяком случае, могло  здесь  произойти  -
хотя все, что он знал и мог  предположить,  не  давало  никаких  оснований
думать, что это должно было произойти. И он в нетерпении все убыстрял шаг.


   Люди, поспевшие сюда до  них,  не  томились  в  ожидании  Форамы  и  не
выглядели уже раздавленными происшедшим, хотя в первые  минуты  пребывания
здесь наверняка именно такими и были. Они,  разместившись  кое-как  вокруг
нескольких   железных   верстаков   (в   соседнем   помещении   находилась
мастерская), переговаривались вполголоса, как  при  покойнике;  покойником
был институт. Пощелкивали счетчики, показывая, что уровень радиации,  хотя
и по сравнению  с  нормами  повышенный,  оставался  все  еще  относительн