ием, счет времени пойдет не на годы,  Ульдемир.
На недели и, возможно, даже на дни.
   Они помолчали минуту-другую.
   - Ты веришь в судьбу, Мастер?
   - Смотря как понимать это слово. Я верю,  что  Фермер  правильно  ведет
свои дела. И стараюсь поступать так же.
   - Кто он, Фермер?
   - Человек, - улыбнулся Мастер, - которому я передам от тебя привет.
   - Когда мне выходить? И куда? Будет корабль?
   - Ты  поймешь,  когда  и  как.  Будь  внутренне  готов.  Ну  вот  мы  и
поговорили, и составили первое представление друг о друге; очень рад  буду
увидеться с тобой еще. - Это прозвучало искренне.  -  Живи,  Ульдемир,  не
уставай жить. - Он повернулся и стремительно зашагал по  веранде,  обогнул
угол дома - и шаги его сразу стихли.
   Ульдемир  еще  немного  постоял  на  том  же   месте.   Да,   интересно
складываются события, ничего не скажешь... Он медленно,  как  ходят  люди,
погруженные в раздумья, приблизился к пологому крыльцу и  стал  спускаться
вниз, где расстилался луг с зеленой муравой.
   Помедлил на нижней ступеньке крыльца, перед  тем  как  коснуться  ногой
травы. Зажмурившись, глубоко вздохнул, втягивая запах...



3

   ...втягивая запах, тончайший, сложный  запах,  в  котором  смешивались:
тихий, настойчивый, чем-то схожий с плесенью - бактерицидного пластика, из
которого было все: пол, потолок, стены, мебель; и резковатый, тревожный  -
так пахли холодные, бело-голубые нити освещения,  не  создававшие  уют,  а
напротив, вызывавшие ощущение  открытости  и  бесприютности;  и  душистый,
сильный, но не  затмевавший  остальных  аромат  цветов,  огромных,  ярких,
какими не бывают цветы в природе, - зато эти никогда не надо было  менять,
а сила запаха автоматически  или  же  вручную  регулировалась;  и  наконец
эманация уже стоявшего  на  столе  завтрака,  в  свою  очередь  составная,
ежедневно менявшаяся в зависимости от тонуса  человека,  которому  завтрак
предназначался. Забавно было каждое утро угадывать,  что  же  окажется  на
столе на этот раз; сначала он ошибался два раза из трех, теперь  в  лучшем
случае раз из десяти: годы не проходят зря. В старости он наверняка  будет
угадывать сто раз из ста; а когда однажды ошибется,  это  будет  означать,
что организм его вышел на последнюю прямую, ведущую к концу, и необратимые
изменения  начались.  Опекун  заметит  это  раньше,  чем  сам  человек,  и
естественно: Опекун все замечает раньше и своевременно принимает  решения,
человек давно перестал жить на ощупь,  а  также  отвлекаться  для  решения
разных мелких проблем, вроде меню сегодняшнего  завтрака,  цикла  утренних
упражнений, одежды и прочего. И все  же  что-то  было  в  этом  ежедневном
угадывании, какой-то темный азарт, род развлечения. Жаль,  что  Опекун  ни
разу не поддался, не включился в игру, не уступил  искушению  выкинуть  на
стол что-нибудь такое, что и представить нельзя было бы: скажем, в  разгар
лета - что-нибудь из зимнего репертуара, с повышенным  содержанием  жиров,
предположим, или иной, зимней гаммой витаминов. Что ж, тем лучше для него,
Опекуна; иначе автоматический постоянный контроль тут же  сработал  бы,  и
крамольные  блоки  немедленно  подверглись  замене.  Однако   сколько   ни
вспоминай, такого не происходило, не слыхано было о таком, и единственное,
что грозило Опекуну,  -  это  когда  подопечный,  чье  сознание  не  могло
подвергаться столь точному программированию и скрупулезному контролю,  как
схемы Опекуна, выходил из режима и чем-нибудь тяжелым, или острым,  или  и
тем и другим вместе принимался крушить датчики и провода и таким  способом
ненадолго лишал Опекуна возможности выполнять свою задачу. Самому  Опекуну
это не вредило, его схемы находились, понятно, в Центре, а  не  здесь,  до
них было не добраться: Опекун вместе с Инженером, Политиком и  Полководцем
были смонтированы в каких-то, по слухам, подземных  цитаделях,  в  глубине
многокилометровых шахт, рядом с которыми находились, опять-таки по слухам,
убежища для Неизвестных; о том, где все это располагалось, можно было лишь
делать догадки, и то про себя: следовало постоянно помнить  о  Враче,  что
был всегда начеку. Да, итак, разрегулировавшийся опекаемый, обычно человек
невысокого уровня, ученый седьмого-восьмого разряда, художник или  инженер
столь же скромного пошиба, мог нанести такой легко устранимый  вред  сетям
Опекуна; тогда ремонту подвергался уже сам ученый, художник или Инженер (с
политиками такого  не  случалось,  помнится,  еще  никогда),  его  увозили
ненадолго, возвращался он умиротворенный, и больше уже с ним ничего такого
не происходило. Подобные инциденты, впрочем, не считались чем-то постыдным
и никак не влияли на положение человека в обществе и на отношение общества
к нему; знали ведь, что винить в происшедшем можно был" разве что природу,
создавшую человека несовершенным, не  как  город  с  продольно-поперечной,
логичной планировкой,  какие  строились  по  заранее  точно  разработанным
проектам, а как город из тех, что возникали стихийно,  без  проектов,  без
единой мысли о перспективе, разрастаясь протяженно во времени и  напоминая
клубок из обрывков нитей, где иная улица могла дважды пересечь самое  себя
и выводила в конце концов к собственному  началу.  Таким  был  человек,  и
порой в сложную планировку его сознания приходилось  вносить  рациональные
упрощения, разрушая паутину переулков и  прокладывая  вместо  них  широкую
магистраль от Возможности к Желанию, а никак не  наоборот.  Все  это  было
правильно, рационально, да иначе и быть не могло  так  всю  жизнь  полагал
Форама Ро, да и сейчас он тоже так считал.
   Впрочем, Форама Ро о таких вещах  вообще  думал  крайне  редко:  к  его
работе они отношения не имели, а ко внерабочей жизни - еще менее. Не хочет
Опекун ввязываться в игру - тем хуже для него самого... Глубоко вдохнув  и
выдохнув, Форама вовремя вскочил с постели: еще  минута-другая,  и  лежать
стало бы неуютно, неудобно, постель заерзала  бы  под  ним  -  никогда  не
следует перележивать, этак и бока пролежишь, ха, не больной же ты: а  если
ты задержишься и еще на минутку -  включаются  медицинские  датчики,  вмиг
прочешут тебя и скорее всего, ты окажешься симулянтом, потому что - кто же
болеет в наше время, это просто  неприлично,  это  надо  неизвестно  какую
жизнь вести, чтобы в твоем организме, при котором  неусыпно  бдит  Опекун,
что-то вдруг разладилось до такой даже степени.
   Через несколько минут Форама уже стоял на упругом коврике в углу, лицом
к экрану. На экране вспыхнуло "17", иными словами, зарядка по  семнадцатой
программе полагалась сегодня Фораме не  по  шестнадцатой  и  никак  не  по
восемнадцатой.  Затем  на  экране  возник  крепенький   индивид   и   стал
командовать, одновременно приседая, поворачиваясь, подпрыгивая,  взмахивая
руками.  Звучали  команды,  музыка,  и  неслышным   было   тихое   шипение
добавочного кислорода - дозировка его в воздухе в  это  время  изменялась.
Потом индивид аннигилировал, экран показал стадион и  дорожку,  двенадцать
парней в мгновенном томлении  предстарта;  автомат  рявкнул  -  понеслись;
одновременно коврик под ногами Форамы дрогнул и побежал назад,  бесконечно
возникая перед ним из-под пола и скрываясь позади, и он помчался  по  нему
что было сил - вперед, вперед! - а коврик бежал  так,  что  он  все  время
оставался на месте, не приближаясь к  экрану  ни  на  сантиметр.  Пролетел
десяток секунд: сотка -  явление  скоротечное.  Те,  на  экране,  достигли
финиша чуть раньше, чем Форама, но и он выложился, и возникшие  на  экране
цифры - показанное им время - его вполне устроили:  ничуть  не  хуже,  чем
вчера. Пошли упражнения на расслабление, крепенький парень  снова  возник,
профессионально поигрывая бицепсами. Щелк - экран  погас,  конец  зарядке.
Пританцовывая, Форама вбежал в душевую - вода со свистом  хлестнула,  едва
он показался на пороге. Он вертелся под душем, пока  она  не  выключилась.
Ай-о! Хорошо. Он распахнул шкафчик. Что нам  на  сегодня?  Легкое:  тонкие
серые брюки, белая рубашка, галстук  в  красных  тонах,  носки  под  цвет,
бесшумные  пластиковые  сандалии,  почти   невесомая   куртка   со   всеми
полагающимися знаками и эмблемами. Это нам идет, мар  Форама.  В  этом  мы
смотримся. Серое и красное, да еще с белым - наша гамма.
   - Спасибо, Опекун! - крикнул он  весело  и  в  меру  громко.  Никто  не
ответил, конечно, но это вовсе  не  значило,  что  его  не  услышали.  Все
слышится, все учитывается. И  прекрасно:  ты  уверен,  что  ни  одно  твое
движение, физическое и душевное, не пропадает зря. Только так и можно.
   Завтрак он и в самом деле угадал, и это еще улучшило и без того светлое
настроение. День начался с высокой ноты -  вот  и  хорошо,  вот  и  ладно,
славно, пусть и до самого вечера так. Вечером - может быть, все  дело  как
раз в том, что вечером они снова  встретятся  с  Мин  Аликой.  "Любовь,  -
замурлыкал он под нос, а тело на миг напряглось в  сладких  предвкушениях.
Любовь, любовь - любовь...". Недаром сегодня среда, шестой день недели.
   Вот именно, среда. И вечер занят, следовательно, - игры он  не  увидит.
Той игры, что назначена на вечер. Значит, надо посмотреть  ее  сейчас.  За
завтраком. Хотя бы последнюю четверть. Форама дал команду на экран, набрал
шифр. С большим трудом выбил он для себя позволение опережающего просмотра
игр. Если бы он не работая в  этом  институте,  да  еще  на  магистральном
направлении, локоть бы  ему  дали,  а  не  разрешение.  Вот  сейчас  он  и
посмотрит еще не  сыгранную  (официально)  игру.  Чуда  в  этом,  понятно,
никакого: уровень  эмоций  всех  людей,  интересующихся  игрой,  известен,
подсчитан и учтен заранее, в зависимости от него запланирован и  результат
игры:  такой,  чтобы  большая  часть  эмотов  осталась  довольной,   чтобы
настроение их еще поднялось; а те эмоты, что стоят за  проигравших,  пусть
понесут ущерб в зависимости от их количества: если их  много  -  разрыв  в
счете будет небольшим и игра почти равной; если мало - произойдет разгром.
Однако количество эмотов на каждой стороне тоже создается не само собой: в
случае нужды о команде заранее выбрасывают такую информацию,  какая  сразу
же или привлекает новых сторонников, или, наоборот, отталкивает кого то из
старых.  Содержание  же  этой  информации,  в  свою  очередь,  зависит  от
пристрастий кого-то  из  Неизвестных,  да  и  от  сегодняшнего  настроения
общества вообще, а настроение...  Одним  словом,  сложная  это  работа,  в
результате которой команды выходят на круг и играют - раз, другой,  пятый,
пока не получается такой дубль, в котором нужный  счет  выглядит  наиболее
правдоподобно. Только тогда объявляется день, в какой игра будет  сыграна,
и эмоты начинают нетерпеливо поглядывать на свои экраны.  А  кто  обладает
разрешением - дай свой шифр и смотри игру хоть за  неделю.  Смотри,  но  -
помалкивай. Потому что строго запрещены две вещи: играть в тото и делиться
известным  тебе  результатом  с  кем-нибудь  другим:  официально   принято
считать, что игра происходит именно тогда, когда ее показывают  населению.
И если тебя поймают - шифр прощай навеки, и стыда не оберешься, и  надолго
(если не навсегда) останешься с репутацией человека ненадежного.
   А Форама - человек надежный. Мар  Форама  Ро,  ученый  шестой  величины
только, зато работающий в институте нулевой степени молчания, да еще  и  в
лаборатории нулевой степени, где ненадежным не место. Он жевал  и  смотрел
на экран. Нет, если уж везет, то во всем. После двух  четвертей  было  уже
шесть два, вели Тигроеды, Красноухие проигрывали, туда им и дорога,  пусть
и всю жизнь продувают, пусть у них  копья  узлом  завязываются,  пусть  их
киперу с начала и до конца каждой четверти кольцо кажется жабой, чтобы  он
от кольца шарахался в страхе, только каждую десятую  пусть  перехватывает,
не то ему от своих будет  и  вовсе  не  спастись,  заколотят,  и  придется
Красноухим на каждую игру выходить с новым кипером, только к ним ведь и не
пойдет никто, ни за какие коврижки, дураков  нет.  Седьмое  кольцо!  Ай-о!
Нет, ну это просто блеск!
   А теперь - все. Время.
   - Спасибо, Опекун!
   Даже неудобно, до чего ликующе получилось. Но  игрушка-то  какая  была!
Прямо хоть смотри вечером еще раз, вместе с Мин Аликой. А что, почему бы и
нет? Эшамма наххаи, как говорят проклятые враги  на  их  гнусной  планете,
клин им в членоразделие!
   Пора. Форама распахнул узкую дверцу в стене. Кабина была уже под током,
на белом матовом диске красный сектор все уменьшался. Вот сюда  опаздывать
не рекомендуется. Путь кабины рассчитан не по минутам по секундам: и  вниз
с яруса, и по боковому руслу; и к магистрали она подойдет в тот самый миг,
когда с нею поравняется свободное место в бесконечной череде плывущих мимо
кабинок, и она точно займет гнездо, и опять-таки в нужную секунду окажется
у перегрузки на поперечную магистраль, сработает автоматика, кабинку мягко
перетолкнет с ленты на ленту, и поплывет она дальше - и Форама вылезет  из
нее в нужную секунду прямо в своей рабочей комнате.  А  не  успеешь  сесть
дома, минута истечет -  и  ток  вырубится,  добирайся  тогда  как  знаешь,
опоздание не меньше, чем на час.  Это  в  нулевой-то  лаборатории!  С  ума
сойти!
   Впрочем, с Форамой такого не случалось. И не случится.
   Сектор превратился в узкую иглу. Резко грянул напоминающий звонок.  Это
для разгильдяев. А Форама уже - вот он, готов. "Пожалуйста, - пригласил он
себя. - Пожалуйста, садитесь, капитан Ульдемир!"
   Кто?
   Нет, черт его знает, откуда возникло в голове такое  сочетание  звуков.
Ульдемир? Капитан?
   Мар Форама Ро,  вот  кто  он,  ученый  шестой  величины,  две  совы  на
воротнике - еще не змеи, конечно,  но  уже  и  никакие  не  дятлы.  В  его
возрасте две совы - неплохо, очень даже. Учитывая, что все  -  сам,  своей
головой,  никто  не  тащил  и  не  подталкивал,  в  автоматику  Отбора   и
Продвижения никто  не  вмешивался  и  коэффициентов  снисходительности  не
вводил. Да, мар Форама. Не просто Форама, - это только  для  друзей,  -  а
именно - мар Форама. И никак иначе.
   Он устроился поудобнее. Дверца защелкнулась. Езды тридцать семь  минут.
За это время настроимся на работу. Игра - в сторону, словно ее и не  было,
и Мин Алики - словно и не будет; тем более что иона  сейчас  думает  не  о
тебе, Форама: она - художница девятого класса, три кисточки  на  воротнике
или на  груди,  если  наряд  без  воротничка  (женщины  всегда  что-нибудь
придумают!), три кисточки. До лавровых листочков ей еще пахать  и  пахать,
не говоря уже о ветках, а до хотя бы одного венка на воротнике ей и за всю
жизнь не добраться. Но она честно пашет и до самого вечера думать о  тебе,
мар Форама,  а  для  нее  просто  Форама,  Фо,  Фа  или  Рама  (смотря  по
настроению) не станет. И только так оно должно, и только так  может  быть.
Во всем нужен порядок.
   Кабинка дрогнула. Поехали, мар.
   Шахта. Узкий туннель: русло. Рокот направляющих. А  вот  и  магистраль.
Полоска открытого неба. Верхняя половина  кабинки  просветлела,  сделалась
прозрачной, свет выключился: никаких перерасходов энергии. Форама привычно
поднял глаза, чтобы убедиться, что над ними, - как всегда, - второй  ярус,
эстакада, на которой, невидимые снизу, плывут такие же одиночные  кабинки,
плывут и одновременно перемещаются в рядах, для чего  каждое  шестнадцатое
гнездо всегда остается свободным для маневра: одним  ответвляться  раньше,
другим позже, тем вправо, этим влево... Меняются соседние кабинки, в них -
разные люди. Иногда  -  привлекательное  женское  лицо.  Можно  прижать  к
прозрачной  стенке  карточку  с  твоими  координатами,   можно   взглянуть
умоляюще, просительно сложить руки. Тебе  могут,  если  захотят,  ответить
такой же карточкой, могут записать в памяти твои данные, - тогда головка в
соседней  кабинке  кивнет;  или  отвергнуть,  -  тогда  она   отрицательно
качнется. Хотя Фораме  теперь  это  вроде  бы  и  ни  к  чему:  Алика  его
устраивала, особь хоть куда. И все же - мало ли что. Развлечение.
   Потом он отвлекся, думая о работе. Минуты две рядом  держалась  кабинка
со вполне достойной особью - он  не  заметил.  Работа  сегодня  предстояла
нешуточна".
   Лишь на скрещении, где его  переталкивали  в  поперечное  движение,  он
поднял голову.  Здесь  примерно  с  минуту  можно  было  видеть  небо,  не
перечеркнутое эстакадой.
   Небо было высоким, чистым, не очень еще светлым:  рано,  солнце  где-то
под горизонтом. Звезды уже пропали, но яркие огоньки,  ярче  любых  звезд,
виднелись, строго вытянутые в  линию,  в  шеренгу,  быстро  продвигавшиеся
фронтом. Можно было не считать: тридцать  два  огонька,  не  больше  и  не
меньше. Оборот вокруг планеты - за семьдесят минут. За ними,  в  небольшом
отдалении, тридцать два огонька поменьше,  тоже  шеренгой,  каждый  словно
привязан к бегущему впереди яркому. Перелетели, быстро пересекли небосвод.
Через пять минут покажется еще одна шеренга, точно такая же яркая, как эта
первая, и за ней тоже будет следовать вторая линия - послабее.
   Первые шеренги, огоньки поярче, - это бомбоносцы вражеской планеты, той
самой, что утрами  и  вечерами  ярко  восходит  невысоко  над  горизонтом.
Обтекаемые корпуса, начиненные адом. Кружат, непрестанно кружат над  милым
нашим  миром.  И  ждут  команды  -  неизвестного   сигнала,   который   не
перехватить, не отвратить. Тогда, все шеренги над всеми  меридианами  враз
наклонят носы и ринутся вниз - рвать, разносить, уничтожать жизнь.
   Но На такой случай есть вторые шеренги; огоньки послабее - это  уже  не
их, не вражеские, это наши охотники. Они  мгновенно  среагируют  на  любое
ускорение своих поднадзорных и в тот же миг налетят, как ястребы на  уток,
- расклевать в пространстве, воспрепятствовать, не допустить.
   Одновременно охотники тоже пошлют  сигнал.  Неуловимый  для  других.  И
сигнал этот примут уже наши бомбоносцы, что кружат над проклятой вражеской
планетой. И наклонят носы, и стремительно упадут на тот чертов шар.
   Правда, за ними устремятся охотники того мира. И опять: кто - кого.
   У бомбоносцев есть средства против охотников.  У  наших  бомбоносцев  -
против  их  охотников.  Впрочем,  у  их  бомбоносцев  тоже  есть  подобные
средства.
   Но у наших охотников есть свое средство против их средства. Хотя  у  их
охотников - тоже есть. Против наших.
   И так далее.
   А до того охотник не может ни там, ни здесь приблизиться  к  бомбоносцу
ни на дюйм: известно, что при малейшей  такой  попытке  бомбоносцы  начнут
атаку даже без команды своего Стратега, начнут незамедлительно.
   Это записано во  множестве  договоров  и  соглашений  между  планетами,
враждующими между собой издавна. Причину вражды каждая  планета  объясняет
по-своему. Вражда эта и сдерживается договорами и соглашениями, в  которых
все записано: и количество разрешенных противным сторонам  бомбоносцев,  и
грузоподъемность их,  и  разрешенная  высота  полета,  и  дистанция  между
бомбоносцами и преследующими их охотниками, и все прочее. И стороны  свято
блюдут договоры: иначе - каюк.
   Иначе никак нельзя.
   Так устроен мир. Марширует над обрывом.
   Не исключено, конечно, что можно было бы жить и как-то  по-другому.  Но
что толку об этом думать: это - не область Форамы Ро. Да и попривыкли  все
за многие годы к этим красивым, быстро пробегающим по небу огонькам.
   Вот они уже и за горизонтом.
   И  солнце  взошло.  Небо  осветилось,  и  следующая   группа   огоньков
проскользнет уже невидимой.
   Но пройдет в свое, точно рассчитанное время. Куда ей деваться?
   И все-таки хорошо, когда солнце.


   - Ну вот, Фермер, они ушли, - проговорил Мастер. -  Шесть  человек,  на
две планеты. Самое большее, что мы могли сделать для этих миров, да и  для
остальных тоже.
   - Такую  малость  не  назовешь  непобедимым  воинством,  -  откликнулся
Фермер, и в голосе было сомнение. - Каков твой замысел?
   - Мне кажется, это единствен