ворила:
   - Их пошлют в Горячие пески... Это очень плохо.
   - Ты ведь говорил, капитан, что они остались тут, чтобы дождаться тебя,
- напомнил Уве-Йорген. - Поэтому я и говорю, что ответственность лежит  на
нас: если бы не ты, они, может быть,  давно  уже  удрали,  но  они  держат
слово. Они мне нравятся, капитан.
   - Да скорей, пожалуйста, - жалобно сказала Анна. -  Ну  как  вы  можете
спокойно разговаривать, когда там...
   Я понял, что мы с Иеромонахом, скорее всего, неправы, и сказал:
   - Ладно,  ребят  надо  выручать.  Только,  пожалуйста,  играйте  по  их
правилам. Все поняли? Вперед!
   - С фланга,  -  сказал  Рыцарь,  и  мы,  сделав  крюк  и  укрываясь  за
деревьями, обрушились на защитников Уровня, как снег на голову.
   И тут я понял, что все-таки значит воспитание. Видимо, не зря "нас всех
учили понемногу": драка сразу стала похожа на игру в одни ворота,  хотя  у
наших не было даже луков, не говоря уже об арбалетах.  Мы  ударили,  когда
противник вовсе не ожидал этого. Питек  при  этом  играл  роль  артиллерии
крупного   калибра:   он   метал   сучья   с   таким   же   изяществом   и
непринужденностью,  как  австралийские  туземцы   -   бумеранги;   Никодим
вооружился мощной дубиной (здоровые  все-таки  мужики  были  монахи  -  от
безделья, наверное) и вышибал оружие из рук противника.  Георгий  подобрал
какую-то палку и действовал ею как мечом; он, правда, не  наносил  ударов,
но так убедительно показывал, что сейчас нанесет, что любой испугался  бы.
Ну, а что касается Уве-Йоргена, то  он  выглядел  в  драке,  как  человек,
направляющийся на свидание с любимой девушкой,  -  он  прямо-таки  излучал
блаженство, шел на противника не сгибаясь, в два счета отнял у  одного  из
них арбалет и выпустил пару стрел очень точно,  заставив  их  прогудеть  в
сантиметре от ушей тех воителей,  кто  пытался  поддерживать  в  остальных
ратный дух. Те сразу поняли намек, повторять им не пришлось.
   Я участвовал в сражении меньше всех. Видя, что наша берет, я  отошел  в
сторону и только следил, чтобы кто-нибудь из  наших,  в  азарте,  не  стал
драться всерьез. Все-таки мы поступали необычайно глупо. Сражались с теми,
кого, несомненно, послали власти, - а ведь именно  с  властями  мы  должны
были вступить в контакт. Теперь  наша  задача  может  сильно  осложниться,
стоит только властям узнать,  что  мы,  прилетевшие,  сразу  же  выступили
против них. Правда, для  этого  еще  нужно  было,  чтобы  наши  противники
поняли, что мы являемся прилетевшими; но, может быть, именно с  этого  нам
нужно было начать, с переговоров, а не с драки, может быть, так мы  скорее
всего смогли бы наладить контакт?
   Пока  я  размышлял,  сражение  успело   закончиться.   Деморализованный
противник бежал, а  мы  подобрали  трофеи  -  арбалеты,  стрелы,  короткие
дубинки. Хватились Иеромонаха - его не оказалось среди нас; но не прошло и
десятка минут, мы еще не успели  организовать  поисковую  группу,  как  он
появился - и не как-нибудь, а верхом на лошади; потом оказалось,  что  она
была из обоза  -  тащила  телегу,  полную  лопат,  топоров  и  еще  разной
разности.
   Это была картина; прямо Минин и Пожарский в одном лице. Так и казалось,
что вслед за нашим  Иеромонахом  из  лесу  выступит  дружина  в  синеватых
кольчугах, с секирами на плечах и короткими славянскими  мечами  у  пояса,
или если уж не дружина,  то,  по  крайней  мере,  тридцать  три  богатыря;
кудлатая борода нашего  воина  хорошо  монтировалась  с  представлением  о
дядьке Черноморе. Однако больше  никто  из  лесу  не  вышел,  и  Иеромонах
подъехал к нам в гордом одиночестве.
   Но я  смотрел  уже  не  на  него.  Случайно  взгляд  мой  зацепился  за
Уве-Йоргена, и я поразился: до чего же любовь меняет человека! Это был уже
не суровый воин, каким он чаще всего казался,  не  умудренный  невзгодами,
слегка презрительный скептик; он весь светился изнутри, в глазах его  было
счастье, и руки дрожали. Он медленно встал, шагнул,  постоял,  шагнул  еще
раз - словно боясь, словно не веря тому, что это - не мечта, а реальность.
Потом в два прыжка оказался у лошади - и обнял ее за шею, и припал  к  ней
лицом, и даже, кажется, заплакал, и гладил ее, и бормотал что-то на  своем
родном хохдойч - на языке, в котором тут разбирался, пожалуй, я один, и то
не бог весть как; в конце концов  он  едва  не  силой  стащил  Иеромонаха,
вскочил сам, и мне даже захотелось поверить, что он и  в  самом  деле  был
рыцарем и в  свое  время  совершал  в  седле  такие  походы,  на  какие  и
несколькими веками позже отважился бы не всякий, был рыцарем, а не  просто
любителем верховой езды из какого-нибудь аристократического клуба. Вот как
бывает: кажется, ты знаешь о человеке все -  даже  то,  что  он  никак  не
афиширует, -  и  вдруг  в  результате  какого-то  пустячного  происшествия
начинаешь видеть его совсем с другой стороны, хотя общей картины это и  не
меняет.
   Подошел Георгий: он, по традициям своего народа, преследовал противника
до самой опушки; назад он тоже вернулся бегом, и  после  этого  ему  можно
было дать ручные часы, и он разобрал и собрал бы их без единой осечки - до
такой степени были тверды его руки и спокойно дыхание; а ведь бегал он  не
трусцой. Он тоже увидел коня; некоторое время я боялся,  что  эти  трое  -
Рыцарь, Иеромонах и гоплит - передерутся насмерть; в конце концов пришлось
употребить власть и определить, что лошадь, впредь до особых распоряжений,
поступает в отрядный инвентарь, а ездить на ней будет тот, кому  в  данный
момент это потребуется по обстоятельствам.
   Уве-Йорген, конечно, сразу же заявил, что у него  такие  обстоятельства
имеются. Надо, мол, объездить весь этот район, посмотреть, нет ли засады и
не шныряют ли вражеские лазутчики. Я сказал:
   - Ты прав, Рыцарь, только разведка -  не  для  кавалерии.  Это  сделает
Питек - он обойдет весь район, перепрыгивая с ветки на ветку. А у нас есть
дела посерьезнее.
   Уве-Йорген, кажется, всерьез обиделся, но  дисциплина  была  у  него  в
крови, и он подчинился беспрекословно, только надвинул берет на  нос  -  в
знак недовольства начальством.
   Но я и на самом деле считал, что  у  нас  есть  более  важное  занятие.
Поэтому, наведя относительный порядок, я попросил  Анну  заняться  обедом,
пока мы посовещаемся.
   Она одарила меня не очень любезным взглядом и сказала:
   - Это опасно: я могу вас отравить.
   - Ну, - усомнился я, - вряд ли мы заслужили...
   - Нет, просто я так готовлю.
   И все же пришлось пойти на риск: нам были очень нужны рабочие руки. И я
сказал собравшимся - экипажу и ребятам с девушками,  страшно  гордым  тем,
что оказали сопротивление страже и  одержали  победу  (хотя  и  с  помощью
воздушно-десантных войск).
   - Есть мысль. Нам надо как следует раскопать эту штуку.
   И указал на холмик, на могилу старого корабля.
   - У нас не археологическая экспедиция, - возразил Уве-Йорген.
   Я сказал:
   - Меня просто поражает эрудиция лучших представителей рыцарских времен.
А также их здравый смысл. И все же это не так глупо, как кажется на первый
взгляд.
   Уве-Йорген не сдался:
   -  Даже  элементарные  тактические  соображения,  -  сказал  он,  -  не
позволяют остаться там, куда вскоре могут,  нагрянуть  превосходящие  силы
противника.
   - Не так-то уж и вскоре, - сказал  я.  -  Не  забудь,  что  у  них  нет
мотопехоты и десантников тоже.
   - Ну хорошо, - сказал он. - А что мы выиграем?
   - Может быть, и ничего, - признался я.  -  Но  может  статься,  кое-что
выиграем.
   - Ты думаешь?
   - У меня все же есть какое-то представление о том, как снаряжались в ту
пору экспедиции. С точки зрения логики, люди, поставившие целью  разыскать
пригодную для жизни  планету  и  колонизировать  ее,  должны  были  пройти
определенную специальную подготовку, ты согласен? А это, в свою очередь...
   Я не договорил: в глазах Рыцаря блеснул огонек,  и  я  понял,  что  моя
мысль до него дошла.
   - Кроме того, - сказал я, чтобы добить его, - если мы  захотим  сию  же
минуту эвакуироваться отсюда, то Буцефала придется оставить: в  катер  его
не запихнуть.
   На это я и рассчитывал: ни Уве,  ни  Иеромонах  с  Георгием  теперь  по
доброй воле ни  за  что  бы  не  расстались  с  обретенным  конем.  Больше
разговоров об отступлении не возникало.
   Грунт тут был песчаный,  сухой  и  легко  поддавался.  Поразмыслив,  мы
предположили, что нос корабля находится в той стороне, где был подкоп, - в
этом нас убедила едва заметная кривизна борта. А  нам  нужно  было  искать
люк. Мы не знали, где он может находиться, но решили, что примерно в одной
трети общей длины, считая от носа. Это было,  конечно,  чисто  интуитивное
решение. Так или иначе, мы принялись копать, оставив в дозоре только  двух
девушек.
   Мы провозились до вечера, подобрались к борту в новом месте, но люка, к
нашему огорчению, не нашли. Теперь надо было расширить прокоп, но  это  мы
решили отложить до завтра.  Стемнело,  и  волей-неволей  пришлось  трубить
конец работ.
   Мы разожгли костры, кое-как поужинали и потом еще долго  сидели,  глядя
на пламя и думая каждый о своем. Питек как-то незаметно уснул у  костра  -
ему было не привыкать. Иеромонах, кряхтя, соорудил подстилку из лапника, а
над ней что-то вроде навеса из того же материала, и вскоре они с  Георгием
тоже заснули. Уве-Йорген, проворчав что-то относительно  уровня  комфорта,
направился спать в большой катер, и мы с Анной  остались  у  костра  одни,
потому что ребята  с  девушками  ушли  спать  куда-то  в  другое  место  -
стеснялись нас, что ли. Анну они не пригласили, и я понял, что для них  ее
судьба представлялась  уже  решенной  -  не  знаю  только,  ко  благу  или
наоборот.
   Но мне так вовсе не казалось, да и ей тоже. И мы сидели молча,  и  даже
не рядом, и только изредка  бросали  взгляды  друг  на  друга,  а  главным
образом глазели на костер, где, догорев, сучья разламывались  на  угольки.
Мне все равно надо было бодрствовать еще  часа  два  -  я  определил,  что
первую вахту буду стоять сам; а Анна, наверное, не знала, что ей делать" И
я тоже не имел понятия.
   Мы были знакомы, в конце концов, неполные сутки, и я не знал, каково ее
отношение ко мне - если не считать того  естественного  уважения,  которое
она должна была испытывать ко мне хотя бы потому, что я  прибыл  издалека,
из другого мира, и знал многое такое, что ей и не снилось. Но для  женщины
все это может играть какую-то роль, а может и  не  играть  никакой;  и  во
всяком случае, это еще  не  повод,  чтобы  приблизиться  к  ней  вплотную.
Правда, у меня было чувство, что сейчас она пошла бы за мной, не говоря ни
слова, и все, что могло бы случиться  затем,  приняла  бы  не  только  как
неизбежное, но и как должное. Но я отлично понимал, что все это еще ничего
бы не означало: просто день для нее необычно начался, необычно продолжался
и, вполне закономерно, мог так же необычно и закончиться: день, когда  все
происходило в первый раз, и девочки, кажется,  была  настолько  ошеломлена
всем, что не удивилась бы, если бы и еще что-то произошло  сейчас  впервые
для нее.
   Все было так; только я - так - не хотел.
   У меня бывали приключения, бывали и в моей  современности,  и  в  этой,
новой. Приключения можно переживать, но жить ими нельзя; для  жизни  нужно
что-то другое. И сейчас - я чувствовал - так же, как  некогда  с  Наникой,
мне нужно было что-то другое. Другое - причем навеки и до смерти.  Сколько
бы ни говорили о том, что все это - глупость и предрассудок (я и  сам  так
думал), с годами умнеешь. И становишься жадным: хочешь всего, а не  только
того, что на поверхности.
   И я знал, что, как бы это ни было просто сейчас, я не дотронусь до нее.
И знал, что такой вечер может  не  повториться.  Что  завтра  она,  скорее
всего, станет смотреть на  меня  совсем  уже  иными  глазами.  И  будет  с
облегчением думать о  том,  что  нынешний  вечер  окончился  так,  как  он
окончился, а не иначе. И что близости  с  ней  может  никогда  не  быть  -
особенно если учесть, что никто из нас не знал, сколь долгим или  коротким
станет для нас это многозначительное "никогда". Я знал все это,  но  лучше
всего знал, что будет так, как я решил. И для того заранее  назначил  себя
на дежурство.
   И вот я сидел и смотрел на костер,  и  ладонь  моя  поглаживала  не  ее
пальцы, а гладкий приклад лежавшего рядом арбалета.
   Все дело было в том, что не просто женщина была мне нужна,  и  даже  не
спутница жизни, как было принято говорить некогда. Мне нужен  был  спутник
во времени, и им могла стать одна лишь она. Но только  если  бы  поняла  и
захотела этого.
   Очень плохо, страшно - выпасть из  своего  времени.  Так  нельзя  жить.
Невозможно сознавать, что ты остался  один  от  целой  эпохи.  Что  кануло
куда-то все: люди, цели, книги, песни. И только в твоей памяти  живы  они.
Что стихи, которые ты помнишь, не  знает  и  не  помнит  никто  из  многих
миллиардов людей - потому что очень немногие стихи переживают тысячелетия.
Что слова, сказанные в твоем присутствии, давно умерли и забыты. Что никто
больше не поет тех песен, которые так много значили для тебя,  для  твоего
поколения и для смежных поколений. Что всего этого как бы вовсе не было...
   Я запел тихо - почти про себя:

   Майскими короткими ночами,
   Отгремев, закончились бои...

   Я мог бы петь громко - моя песня ни для кого  ничего  не  значила.  Мне
некому было петь ее, только самому себе. Не с  кем  было  вспомнить  ее  -
только с самим собой. Был, правда, один человек, вместе с которым мы могли
бы - если бы решились перейти молчаливо проведенную  между  нами  черту  -
вспомнить не так уж мало. Но это были не те  воспоминания,  какие  хочется
тревожить. И хотя одиночество во времени было  мучительным,  и  нас  обоих
поэтому страшно тянуло порой друг к другу - но  мы  фехтовали  всерьез,  и
клинки наших эспадронов были заточены как надо, хотя мы и не наносили друг
другу серьезных ран (не потому, что не могли, но потому, что  не  хотели).
Он бы тоже мог спеть что-нибудь, - он и напевал иногда, так же  про  себя,
как я, - но это были другие песни, а вместе нам петь было нечего.
   Вот Анна могла помочь мне.
   Не беда, что она точно так же не знала моих песен, моих стихов  -  моих
не по авторству, а по праву единственного теперь  владельца,  -  не  знала
ничего. Она была человеком из моего времени, потому что была так  странно,
до мелочей похожа на ту девушку,  которая  наверняка  числилась  среди  ее
предков.  Мне  не   надо   было   преодолевать   барьер   несовместимости,
существовавший - хотели мы того или не хотели - между каждым из  нас  -  и
людьми современности, каждым из нас - и людьми этой планеты, каждым из нас
- и каждым из нас. Тут этого барьера не было; и  она  была  очень  молода,
Анна, слишком, может быть, молода для меня - но значит, у нее  было  время
для того, чтобы перенять от меня то, что  нужно  было,  чтобы  стать  моей
спутницей во времени, чтобы я не один был здесь, а чтобы  нас  было  двое.
Двое - великое дело, и не зря в древности в языке, на  котором  я  говорил
там,  дома,  существовало   даже   особое   двойственное   число,   помимо
единственного и множественного. Я хотел быть вдвоем; знал, что хорошо дуть
на раскаленные уголья, когда их много: они разгорятся  и  передадут  огонь
всему остальному. Хорошо дуть в костер; но нельзя дуть на свечку - она  не
разгорится, она погаснет. И нельзя дуть на спичку, ее  не  раздуешь.  Надо
подождать, пока она передаст свой огонь другому, серьезному топливу.
   И вот я не хотел дуть на спичку,  а  хотел  дождаться,  пока  загорится
по-настоящему. Хотя знал,  что  ее  глазу  и  ее  ощущениям  спичка  может
показаться костром: как-никак, даже спичка может обжечь, а  в  ней  горела
спичка; но на спичке не сгоришь, и я это знал, а она - нет.
   Поэтому мы сидели вдвоем у костра, и я не говорил  того,  что  хотелось
сказать,  что  бродило  во  мне,  кипело,  рвалось  наружу.  Наверное,   я
неправильно понимал жизнь; мне казалось, что все неправильно -  одна  ночь
между двумя странными днями, когда ты не знаешь, что будет завтра, где  ты
окажешься, какие обстоятельства  и  как  заставят  тебя  действовать;  мне
казалось, что нельзя в такую ночь говорить о любви - потому что ты  ничего
не сможешь пообещать, не сможешь быть честным до конца; мне казалось,  что
сначала нужно справиться со всем остальным, оттереть жизнь до прозрачности
горного хрусталя, сделать ее крепкой и надежной, как двухпудовая гиря, - и
только тогда говорить о том, что такое она для тебя - все,  она  для  тебя
все, и ты ложишься и встаешь с мыслями  и  чувствами  о  ней,  с  хорошими
мыслями и чувствами, что ты уже не можешь думать,  красива  она  или  нет,
добра или зла, умна или не очень, - все  это  не  важно,  таких  категорий
больше не существует,  она  достигает  в  твоем  сознании  уровня  матери:
матерей не обсуждают... Только тогда можно говорить о том, что я хочу быть
для нее всем - ее ветром и солнцем, словом и мыслью,  книгой  и  зеркалом;
что она для меня - вся материя мира и вся пустота его,  которую  я  должен
заполнить до конца, и вся удивительная простота и сложность  Вселенной,  и
цель жизни, и ее оправдание, и содержание... Только тогда,  казалось  мне,
будет у меня право говорить об этом.
   Наверное, это было неправильно. Наверное, надо было сказать все  тотчас
же, там, у костра, лесной ночью; но я не мог. Сознание  далеко  не  всегда
переходит в действие. Может быть, дело было и в том, что я за долгие  годы
разучился произносить такие  слова  -  не  было  повода;  а  может,  имело
значение, что я однажды уже был готов сказать это - той, первой ей,  -  но
она не позволила, и сейчас я просто-напросто боялся.
   И вот я повернулся к ней и сказал:
   - Ну, иди спать. Завтра проспишь все на свете.
   Она взглянула на меня, потом послушно встала.
   - Куда? - тихо спросила она.
   - Я бы на твоем месте улегся в нашем катере. Мне все равно сторожить, а
потом я где-нибудь приткнусь.
   - Ты сможешь прийти туда. Нет-нет, ты только не думай...
   - Я и не думаю. Нет, я лягу на место того, кто  пойдет  сторожить.  Или
заберусь в большой катер - там просторно.
   Она кивнула.
   Я подошел к ней и спросил:
   - Ты не обиделась?
   И подумал: а может, все это - бред собачий? Почему я валяю дурака?  Вот
я, и вот - она. И между нами - несколько  слоев  ткани  и  совсем  немного
воздуха. И...
   - Нет, - сказала она. - Что ты!
   - Я люблю тебя, - сказал я в свое оправдание. - И хочу, чтобы мы всегда
были вместе.
   Она тихо ответила:
   - Мне кажется, я счастлива...
   И я понял: что бы ни случилось потом, это я запомню  навсегда.  И  если
мне в конечном итоге придется подыхать от раны  в  живот  или  от  вспышки
Сверхновой - я все равно буду помнить тихое: "Мне кажется, я счастлива..."
   - Хороших сновидений, - сказал я. - Включить тебе печку?
   - Нет, - сказала она. - Не холодно.
   - Спокойной ночи.
   Я вернулся к костру.
   Вскрикнула ночная птица, пролетела пяденица, и снова была тишина.


   Теперь я по-настоящему остался один. Петь больше не хотелось, дежурство
не требовало  особого  напряжения:  противник  (если  можно  было  всерьез
называть так людей, вовсе не хотевших тебя убить) ночью не сунется:  ночью
можно случайно попасть в человека; хищников здесь, видимо, не  было  -  во
всяком случае, ни их самих, ни следов не заметил  даже  такой  специалист,
как Питек. Надо было чем-нибудь заняться, чтобы скоротать время  до  того,
как придет пора будить сменщика.
   Я подошел к  захваченной  телеге.  Мы  притащили  ее  сюда,  когда  нам
понадобились лопаты. Кроме лопат в ней была еще всякая всячина: два медных
котла, дюжина глиняных кружек и одна алюминиевая  (вещь,  видимо,  великой
ценности, если вспомнить о ее возрасте: вряд  ли  они  тут  умели  плавить
алюминий. Странная это была цивилизация, где глиняная посуда следовала  за
алюминие