Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
143 -
144 -
145 -
146 -
147 -
148 -
149 -
150 -
151 -
152 -
153 -
154 -
155 -
156 -
157 -
158 -
159 -
160 -
161 -
162 -
163 -
164 -
165 -
166 -
167 -
168 -
169 -
170 -
171 -
172 -
173 -
174 -
175 -
176 -
177 -
178 -
179 -
так. Всякое прошлое.
И давнее, и совсем свежее. И лучшее, что было в нем, и худшее. Вероятно, я
не был уверен, что у меня еще когда-нибудь появится возможность
вспоминать.
И я думал, используя последние минуты перед выходом на нужный курс.
Анна ушла, и я знал, что это все. Наверное, то, что совершилось
несколько столетий назад совсем в иной точке пространства, должно было
повториться - и повторилось сейчас и здесь.
Я вспоминал и понимал, что в памяти моей обе они, Наника и Анна, стали
уже путаться. Они срослись вместе, и иногда трудно было сказать, что же
происходило в той жизни, а что - в этой.
Когда она сказала мне: "Я всегда чувствовала себя королевой?" А я еще
ответил: "Хочу ворваться в ваше королевство завоевателем".
Кажется, тогда с ней мы были на "вы", а с Анной сразу стали на "ты".
А когда она сказала: "Все будет, будет - только не сегодня"?
Нет, пожалуй, уже теперь. Точно. Теперь.
А что толку? Что толку в том, когда именно?
Все равно, это ничем не закончилось. И не могло.
"И не надо", - думал я довольно-таки тоскливо. С такой тоской думает,
наверное, какая-нибудь черная собачка - черный пудель, скажем, - в черную
ночь, когда песик не видит даже кончика своего хвоста с такой приятной
кисточкой; с черной тоской, одним словом.
Так я думал, пока еще оставалось время. Но вот его больше не стало:
пришла пора выходить на связь.
Я включил рацию и стал вызывать корабль.
Никто не отвечал.
Я снова послал вызов.
И опять никто не ответил, и я уже знал, что не ответят, потому что
сделать это теперь было некому: Рука сидит за ходовым пультом, а Аверов,
где бы он ни был, уж во всяком случае не дежурит на связи. Нет, мне не
удастся окликнуть их на расстоянии. Только догнать. Догнать, схватить за
плечо и сказать: стоп, ребята!
Прошло еще десять минут - и наконец катер вышел на орбиту корабля.
Именно в ту ее точку, где должен был находиться корабль. Но там его больше
не было.
Я даже не стал смотреть на хронометр: стрелка выиграла у меня
дистанцию.
Но я подумал, что корабль ушел недалеко. На малых дистанциях у меня
была фора: корабль разгонялся куда медленнее катера. Однако, если упустить
время, ничем больше не поможешь. Мой катер был чистым спринтером, и на
долгое преследование на максимальной скорости у него просто не хватило бы
энергии.
Терять мне было нечего. Нужно было рисковать.
И я страшно разозлился на все на свете. На Анну, на себя, на проклятую
звезду с ее планетой, на Шувалова, который не смог договориться с
Хранителями, на Руку, который не мог обождать еще хотя бы полчасика...
Можно было включить локатор: я примерно представлял путь корабля, и
знал, что сейчас планета уже не будет затенять его. И в самом деле, я
поймал его почти сразу. Он оказался дальше, чем я думал. Жать следовало
вовсю. И можно было успеть, а можно было и не успеть, никто не дал бы
гарантии.
И я еще больше разозлился на всех - кроме детей.
Кроме тех, кто остался там, в лесном поселении, ожидая, когда я
вернусь, чтобы покатать их. Я ведь обещал это, серьезно обещал, а они не
привыкли, чтобы взрослые обманывали их, да и без того всем известно, что
самое плохое на свете - обманывать детей.
Кроме тех, кто остался там, в лесном поселении, ожидая, когда я
вернусь, чтобы покатать их. Я ведь обещал это, серьезно обещал, а они не
привыкли, чтобы взрослые обманывали их, да и без того всем известно, что
самое плохое на свете - обманывать детей.
И этих детей, и остальных детей планеты Даль, и всех детей вообще,
сколько бы их ни было во Вселенной.
Я мог сейчас не долететь до корабля, рассыпаться на куски раньше. Но не
мог не драться до последнего за детей. За всех детей.
И я сказал драндулету:
- А ну-ка, давай, Миша...
Так я называл его, когда мы были наедине.
И мы с ним дали.
Планета осталась далеко внизу. Она уменьшалась стремительно, и уж,
конечно, ни при каком увеличении на ней не различить было тех ребятишек,
что ждали меня, ребятишек, которым не терпелось летать и которые должны,
должны были в этой самой жизни полетать и подняться выше тех, кто
прокладывал им дорогу.
И ни при каком увеличении не различить было Анну, девушку, которая меня
не любила, но не делалась от этого хуже, и которая должна была еще найти в
жизни свое, настоящее - а для этого ей надо было жить, как и всем
остальным.
Давно уже не было видно людей Уровня, ни людей из леса, ни Хранителей,
ни моих товарищей, которые, наверное, все же не были виноваты в том, что
родились тогда, когда родились, и думали так, как их учили, а не иначе; не
видно было никого из них, но я знал, что они там.
Планета осталась внизу, корабль успел уйти далеко вперед, и я пока даже
не знал, настигаю ли его, или так и буду догонять, пока не кончится
топливо. Планета глядела на меня уже другим полушарием, и все люди, кто
находился на ней, если и смотрели сейчас вверх, то видели другую часть
Вселенной - ту, где меня не было. Но мне казалось, что они смотрят именно
на меня, и машут рукой, и желают мне успеха.
Я выжимал из техники все, что можно и чего нельзя было, машина работала
на расплав, катер дрожал от перенапряжения, и я дрожал тоже, и знал, что
если мы не спасем этих людей, всех, сколько бы их ни было, сто тысяч,
миллион или десять миллионов, - если мы не спасем их, то это будет моя
вина, потому что, значит, я не сделал всего, что можно и нужно было
сделать.
И я никогда не услышу больше приглушенный голос, говорящий:
- Знаешь, я, кажется... счастлива.
И звонкие голоса, перебивающие друг друга:
- Возвращайся и обязательно покатай нас!
Но на такой конец я не был согласен.
Все было на пределе, Миша предостерегающе гудел, как будто укорял меня
в неосторожности и жестоком к нему, катеру, отношении. И я сказал ему:
- Миша, я не сторож брату моему. Но я ему защитник. И брату моему, и
сыну моему, и моей любви. Потому что иначе я недостоин ни брата, ни сына,
ни любви. Так что не будем жалеть себя: в тот миг, когда мы пожалеем себя,
мы лишимся права на чье-то уважение. А я не хочу этого...
А больше я не сказал ничего, потому что далеко-далеко по курсу мы с ним
увидели огни корабля, и нам с ним показалось, что жизнь еще впереди.
Владимир Михайлов.
Тогда придите, и рассудим
-----------------------------------------------------------------------
"Капитан Ульдемир", книга вторая.
Н.Новгород, "Флокс", 1993 ("Избранные произведения" т.2).
OCR & spellcheck by HarryFan, 16 November 2000
-----------------------------------------------------------------------
1
...потом створки съехались со звуком, с каким прозрачная волна набегает
на белый раскаленный песок пляжа, когда солнце поет и нет сил
шевельнуться, даже открыть глаза, когда сам ты стал и солнцем, и песком, и
морем, и вселенной, истекающей бездумным счастьем бытия. Холодный
служебный свет, отсеченный дверью, остался в коридоре, куда только что
вышла женщина, держа в руке что-то мерцающее и невесомое, как лучи звезд,
- то, в чем она сколько-то времени назад вошла сюда, ко мне, неожиданная,
словно принесенная на руках моего желания и тоски. Тоски по ней? Не знаю;
сейчас я могу уверенно сказать - да! Но еще за мгновение до того мне
представлялось другое лицо и другие линии; теперь они не то чтобы исчезли,
но как-то совместились с новыми, растворились в них, а имя, столько раз
произносившееся мною в моем двойном одиночестве,
временно-пространственном, - имя это оказалось и в том, и в другом
измерении так же далеко, как и сама планета Даль.
Женщина ушла, но осталась здесь, и перед моими закрытыми глазами все
еще стоял ее силуэт в прямоугольнике раздвинутых створок, а телом еще
ощущалось ее тепло, а обонянием - запах, светлый запах весеннего рассвета,
а слухом - невесомое ее дыхание и какие-то слова, те, что не оседают в
словарях, но, словно молнии, рождаются и гаснут, блеснув единожды и
ослепительно, слова, не выражавшие мыслей, - мысль есть лишь отражение
жизни, - но сами бывшие жизнью, естественные, как шелест лесов и плеск
воды; а зрением все еще воспринимался тяжелый блеск в ее глазах,
казавшийся отсветом древних костров, у которых сидели трое: Она, Он и
Любовь. Хотя на деле то был, наверное, отблеск шкал репитеров на переборке
моей каюты, но в те мгновения я не стал бы глядеть на них, даже покажи они
конец света... Она ушла, но все мои чувства крепко держали ее, все до
единого, потому что любое из них непременно для счастья. И память тела, и
другая память тоже, со странной точностью вновь повторявшая кадр за
кадром: как раскатились неожиданно створки, хотя я был у себя, а дверь
отзывалась только на мой шифр; как вошла Она. Именно так воспринял я ее в
тот миг: Она - хотя мне были прекрасно известны ее имя и должность и место
по любому из корабельных расписаний, точно так же, как мне известно (и
должно быть известно) все о каждом, кто только есть на борту. Не могу
сказать, что я встал навстречу ей; меня подняло, и толкнуло, и опустило на
колени, и заставило поцеловать край того, мерцавшего, что было надето на
ней. Не было удивления: удивляются мелочам, перед стихией преклоняются
безмолвно; и не было ни одного разумного слова, как не бывает их в
оркестре, когда исполняется великая музыка... Память показывала и дальше;
можно, вероятно, найти слова, какими все это опишется точно - но неверно.
Человек может выражать одними и теми же словами и проклятие, и молитву -
здесь была молитва.
Минуло время, и она ушла, вот только что, все так же безмолвно, но
между нами не осталось неясного. Я лежал опустошенный, но не пустой,
потому что из меня словно выскребли все низкое, унылое и дрянное, что
только во мне было, и вместо этого наполнили меня чем-то, с чем можно жить
тысячи, лет, не унывая. И мне стало казаться вдруг, что все на свете
просто (и наша экспедиция в том числе), что мы благополучно долетим,
Архимеды наши и Михайлы Васильевичи, и прочие быстрые разумом Невтоны
совершат все, что им полагается, выяснят при помощи своей белой, черной и
пестрой в крапинку магии то, что следует, а затем чему положено гореть -
зажжется, а чему потухнуть - погаснет, и мы отчалим в обратный путь, таща
за собой длинный хвост впечатлений. А когда вернемся на Землю, планета
перестанет казаться мне чужой, потому что там, где двое вместе, там
возникает и все прочее, что нужно в жизни. А на финише...
Я дремал, наверное, или грезил; зуммер вызова проник в сознание не
сразу. В другое время я мысленно (и даже не только) проклял бы - кто там
сейчас стоит вахту? Да, Уве-Йорген, доблестный рыцарь истребительной
авиации; значит, я проклял бы Уве-Йоргена, и всю его вахту, и весь личный
состав, включая ученых и автооператоров, и корабль, и весь рейс, и всю
Землю, а также и доступную и недоступную нам Вселенную, все, что есть, и
все, чего нет; не люблю, когда меня будят. Но на этот раз я был полон
доброты, и мне захотелось излить ее на кого-нибудь еще, пусть и на Рыцаря.
Так что, дотянувшись до кнопки, я произнес по возможности миролюбиво:
- Капитан Ульдемир.
- Капитан, - голос Уве-Йоргена прозвучал отвлеченно-бесстрастно, как и
всегда на службе. - С приятным пробуждением, капитан. Доброе утро.
- Что у вас там?
Досада, вероятно, все же оставила след в моем голосе, судя по чуть
удивленному:
- Вы приказали поднять вас, капитан, когда приблизимся к точке выхода.
- Как, уже? А я рассчитывал, что вся ночь впереди. Кануло куда-то
время. - И тотчас же другая мысль перебила первую: бедная, каково ей
сейчас: не выспавшись - за пульт...
- У меня все, капитан, - молвил Уве-Йорген, устав, видно, дожидаться
ответа.
- Сейчас буду. Работайте по расписанию. Все.
И я собрался было пожаловаться самому себе, что вот опять приходится
подниматься ни свет ни заря, в моем-то серьезном возрасте, - но тут же
вспомнил, что отныне, с этой ночи, я молод, моложе молодых. И вскочил
быстро, словно каждая пружинка во мне была снова заведена до отказа.
Где-то, где-то (впрочем, расстояния - фикция в этом мире, и нет ничего,
что было бы слишком далеко от нас) серебряные птицы вспорхнули и летучие
рыбы ринулись в полет, стройные, на антиграв-тяге, с головками
автоматического наведения на свет, на тепло, звук и запах - на всякое
дыхание жизни. Там, куда они устремились, мгновенно грянули беззвучные
вихри в тесных недрах стратегических машин, двойные и тройные параллельные
цепи не подвели, все было вмиг подсчитано, взвешено и решено - и
серебряные птицы поднялись навстречу, и взвились летучие рыбы, антигравы
автоматического наведения. Мгновенным был диалог не ошибающихся неживых
умов; и птицы клевали рыб, а рыбы в клочья разрывали птиц с той и с другой
стороны, и одна часть сгорела, и рассыпалась, и упала, а другая часть
прорвалась в ту и иную стороны. И у птиц раскрылись люки, а боеголовки
летучих рыб разделились, как разлетается в стороны осиный рой. Эти сделали
свое дело сразу, но и те, что упали не долетев, тоже совершили свое,
только секундами позже. Потому что антизаряд бомбы ли, головки ли может
лишь считанные секунды существовать в отключении от мощных стационарных
энергетических установок, питающих магнитное поле, свернутое коконом и
предохраняющее несколько килограммов антисвинца - в два хороших кулака
величиной, - от соприкосновения с корпусом бомбы или головки, сделанным из
обычного сплава. Ровно столько времени, сколько нужно, чтобы долететь до
цели, магнитный кокон продолжает жить, питаясь от аккумулятора, а затем -
аннигиляция, взрыв. Каждый такой заряд стоил, сколько стоит построить
город, и энергии потреблял, сколько ее потребляет город с его заводами,
подземками, рекламами, утюгами и ночниками. Безопасность требует жертв -
но, видно, уже не под силу стало истекать соками, питая безопасность, и -
где-то, где-то! - люди - а скорее даже созданные ими особо доверенные
машины - решили, что риск - дешевле, иначе - тупик, ибо можно зарядить
АВ-бомбу, а разрядить уже нельзя, ее можно лишь взорвать, но вывести
заряды в космос и взорвать на безопасном расстоянии от планеты тоже
нельзя, ибо путь каждого заряда строго рассчитан, и расстояние, какое он
может пройти, слишком мало, чтобы взрывы не отразились на всем, что
существует на планете. Не додумались разоружиться, пока речь шла еще об
идиллических термоядерных зарядах, которые разрядить было - раз плюнуть, а
теперь это стало все равно что выстрелить себе самому в висок - так уж
лучше в противника! И белые пламена вспыхнули, как если бы множество
Вселенных вновь рождалось из темного, вневременного и внепостижимого
протовещества. Нет, они вспыхнули ярче, чем множество Вселенных. Ничто не
могло уцелеть, и не уцелело. Так это было на планете Шакум, обращавшейся
вокруг солнца, что воспринимается на Земле лишь как слабенькая
радиозвездочка в созвездии Паруса.
Но нет ничего в этом мире, что было бы далеко от нас.
И вот разговор, что произошел одновременно (при всей относительности
этого понятия) совсем в другом пространстве, но не весьма далеко от
гибнувшей планеты, откуда она была видна как бы сверху вниз, и видно было
также и многое другое.
- Фермер! - сказал Мастер, невесело, как всегда, усмехаясь. - Вот и
опять. Неужели все зря, и мы с тобой бессильны?
Фермер чуть повернул лицо, сосредоточенное и грустное, на котором
плясали белые блики.
- Мы снова что-то упустили.
Мастер встал рядом с Фермером и стал смотреть туда же, и на его лице
тоже заиграли белые блики, словно от рождавшихся миров - но этот мир не
рождался, он гибнул на их глазах. Они молчали, пока не угасла последняя,
запоздалая вспышка, которой могло и не быть, ибо все свершилось уже:
уничтожение было гарантировано надежно. Лишь тогда Мастер заговорил вновь:
- Мне все же не верилось. Хотя в глубине души я, наверное, ждал этого.
Я не смог помешать.
- Ты не посылал туда эмиссаров?
- Четырежды, в разное время. Все четверо либо жестоко убиты, либо
умерли в заточении. Я здесь сжимал кулаки, но ничего не мог поделать.
Очень жаль, что, посылая эмиссара, мы не вправе помочь ему ничем, кроме
советов. Но иначе его раскрыли бы там сразу. А никто не любит влияния со
стороны. Перемены должны приходить изнутри - или как бы изнутри...
- Может быть, не надо было посылать их поодиночке? Те же четверо, если
бы послать их разом...
- Как будто я не знаю этого, Фермер! Но где мне взять столько
эмиссаров? А с группой еще сложнее: она не может быть случайной кучкой
малознакомых людей. Наши требования высоки.
- Для такой нужды я мог бы отпустить кого-нибудь даже с моей Фермы.
- Разве у них мало работы? Или вокруг недостаточно миров, требующих
наших усилий? Где-то наших людей всегда недостает. И в результате - вот...
- Может быть, этот мир и не стоил таких сокрушении. Слишком глубоко
распространилась там зараза. А у меня есть правило: больное дерево должно
сгореть, - сурово отозвался Фермер, но в голосе его слышалась усталость,
какая возникает не от трудов, но от неудач. - Сорную траву выжигают, и
больной сук тоже отсекают и предают пламени. Так. Но мне жаль. И того, что
случилось, и того, что еще может произойти где-нибудь в другом месте. Еще
не весь сорный лес выгорел.
- Ходят слухи о твоей доброте, Фермер, - с той же едва заметной
усмешкой проговорил Мастер.
- Доброта и добро - не всегда одно и то же, - возразил Фермер. - Но мне
жаль, повторяю. Ведь там прорастало и доброе, однако не успело. Слишком
много было тени, а росткам добра нужен свет. И Тепло.
Снова они помолчали.
- Какая вспышка Холода! - нарушил тишину Мастер. - Будут серьезные
последствия?
- Увы. Изменения начались сразу же. Перезаконие.
- Фундаментальное?
- Вглядись, и ты увидишь.
Мастер вгляделся в то, что было перед ними.
- Волна не кажется мне очень мощной. И скорость распространения
умеренная.
- Но это незатухающая волна. Не локальная вспышка Перезакония: идет
перестройка структуры пространства. Чтобы погасить волну, нужна мощная
вспышка Тепла.
- Жаль, что его нельзя доставить извне. А здесь у тебя нет нужных
источников?
- Одиночных сколько угодно, - сказал Фермер, - но они не помогут:
слишком силен Холод. Нужен, самое малое, планетарный источник. Лучше, если
их будет два. Или один, но превышающий мощностью источник Холода.
Источник, который высвободит Тепло разом, подобно взрыву, - так же, как
это произошло только что с Холодом. Но ведь тут погибла целая планета, что
же сможем противопоставить мы? Чтобы целая планета воскресла, разве что.
Кроме того, нужный нам источник должен находиться недалеко, и ввести его в
действие следует быстро. Планеты моей фермы излучают Тепло непрестанным
потоком, но он не дает мгновенных мощных импульсов. Однако если мы не
остановим волну, Перезаконие распространится слишком широко, и тем тяжелее
окажутся последствия.
- Если бы они знали, - сумрачно проговорил Мастер, - что, убивая друг
друга, они не просто преступают свою же мораль, но и влияют на развитие
Вселенной...
- На этой социальной стадии они еще не мыслят категориями Вселенной.
Чересчур много мелочей отвлекает их. И подсказать им трудно, а значит -
н