ы,  Никодим,  поройся
основательно. Вот, я тут набросил планчик. - Я отдал  ему  листок  здешней
шершавой бумаги, которой запасся в лесном  лагере.  -  Тут,  видимо,  была
центральная площадь, поищи  что-нибудь  на  ней.  Я  понизил  голос.  -  И
смотри... что бы ни было, с Анной ничего не должно случиться.
   - Она за наши грехи не ответчица, - буркнул он.  -  Не  бойся.  Костьми
лягу... вот те крест.
   - Ладно, - сказал я как можно спокойнее. - Я же  атеист,  не  изображай
мельницу. - Мне хотелось поцеловать его, поэтому я и ответил ему в  манере
мужественных героев. - Как только обстановка выяснится, прилечу за вами.
   - Только не забывай: время-то идет, - напомнил Иеромонах.
   - Постараюсь не забыть... "Ну, Анна... - я помолчал, чтобы  сказать  ей
все, что я хотел, - мысленно, разумеется. - Я ненадолго.
   Она улыбнулась и помахала рукой.


   Я посадил катер прямо в  поселке,  заранее  представляя,  как  сбегутся
люди, как будут удивляться, и качать головами, и  осторожно  дотрагиваться
до катера, а потом я заговорю и они, разинув рты, станут слушать меня. Что
я им скажу, было еще  неясно;  я  уповал  на  вдохновение  и  на  то,  что
обстановка покажет.
   Но получилось не так.
   Я опустился, медленно откинул купол, неторопливо вылез. Никого не было,
а ведь сверху я видел людей. Я обошел катер, похлопал  ладонью  по  борту;
однако прошло минут пять, пока наконец не появились первые зрители.
   Но это не были те, кого я ждал. Это были мальчишки.
   Побаиваясь, они подступили, зачарованные;  не  отрывая  глаз  от  моего
корабля, покрытого тонкой пленочкой заслуженного нагара, дышащего теплом и
непонятными для них запахами, таинственного и неотразимого.  Он  был,  как
питон, а они - словно кролики; сами того не желая и не замечая, они делали
шаг за шагом - уже не шаги, а шажки, чем ближе, тем короче, - и подступали
обреченно, боясь и не противясь. Я видел,  как  высоко  поднималась  грудь
каждого, как блестели глаза, как ручонки вздрагивали, потому  что  им  уже
невтерпеж было сохранять неподвижность. Мне  стало  жаль  их  неутоленного
любопытства, и я сказал:
   - Ну, что испугались, ребята? Он не кусается, давайте сюда!
   И они сразу же облепили катер, бормоча и взвизгивая,  и  -  откуда  что
взялось? - кто-то уже сидел на моем  месте  (тот  мальчишка,  что  недавно
подходил ко мне; я узнал его, хотя и сейчас он вовсе не был похож на моего
сына), кто-то - рядом, и один уже гудел под  нос  (значит,  они  видели  и
слышали, как я садился, прятались в кустах,  наверное),  и  я  порадовался
тому, что катер - крепкая и выносливая машина, и  порадовался  за  них,  и
почему-то за себя тоже. Наверное, потому, что человек должен почаще видеть
детей, это  помогает  сохранить  чувство  реальности,  отличать  настоящие
ценности от того, что лишь блестит, не более... Я смотрел на  них  (ребята
уже забыли о моем существовании, катер занимал их, он был  не  такой,  как
все, а я - такой, и, значит, со  мной  можно  было  погодить),  и  в  моих
взболтанных мозгах постепенно наступал мир и порядок, возникала структура,
и главное поднималось на свои места, а  прочее  отступало.  Пусть  они  не
обращали на меня внимания - с этим  надо  смириться  заранее,  обязательно
приходит день (и не однажды в жизни), когда ты перестанешь быть для  детей
главным, надолго, для тебя - навсегда, ни они  вспомнят  об  этом  лишь  в
день, когда будут обращаться к тебе, а ты уже не сможешь им ответить и  не
услышишь их. Да, пусть так, но все равно, ты смотришь на них, и любишь их,
и вдруг понимаешь, что сделать задуманное тобою ты должен именно для  них,
а уж потом - для нее, а еще потом - для всех остальных, и  уж  под  конец,
под самый конец - для самого себя. Я смотрел на них, на десяток или больше
не-моих-сыновей, и понимал, что они все равно - мои сыновья, и  пусть  то,
что нужно сделать, было невозможно в невозможной степени - все равно,  это
нужно сделать. Как? Не знаю, и никто не знает, но  сделать.  Это  было  то
самое  состояние  духа,  в  котором  непосильное   становится   посильным,
неосуществимое - осуществимым, сказочное - реальным; и, странно, не боязнь
за свое бессилие, и не волнение ощутил  я,  глядя  на  них,  нестриженных,
чумазых, загорелых, босоногих, ползавших по чуть  качавшемуся  на  упругих
амортизаторах катеру, - не боязнь, а спокойствие и уверенность.
   - Ребята, - окликнул я всех сразу. - А где старшие?
   Они заговорили наперебой, и я  не  сразу  понял,  что  пришли  люди  из
столицы и принесли какие-то странные и даже страшные  вести.  А  поняв,  я
быстро защелкнул купол, сказал им: "Играйте тут, только не поломайте", - и
побежал туда, куда они мне показали.
   Жители поселка собрались  на  поляне.  Пришедшие  из  столицы  говорили
громко и не всегда связно. Их жесты были порывисты. Во всем  их  поведении
сквозила тревога.
   Слушая их, жители поселка переглядывались - сперва с недоверием,  потом
с ужасом.
   Я подошел и остановился, слушая и стараясь разобраться в новостях.
   В убийство я, конечно, не поверил. Я подумал, что  это  было  придумано
Шуваловым  специально  для  того,  чтобы  быстрее   получить   возможность
выступить в официальной инстанции и, к тому же,  в  присутствии  множества
людей. А когда пришедшие из столицы стали пересказывать угрозы Шувалова, я
понял сущность хода и не удержался от улыбки.
   К несчастью, улыбку эту заметили сразу несколько человек, потому что  я
не только улыбнулся,  но,  представив  Шувалова  в  роли  этакого  маркиза
Карабаса, даже фыркнул и, когда на меня оглянулись, не сумел сразу согнать
улыбку с лица. И тут же понял, что влип. Потому что стоявший рядом  кузнец
Сакс поднял руку.
   - Подождите! - крикнул он.
   На поляне воцарилось молчание. Все - и здешние, и  те,  кто  пришел  из
столицы, - смотрели теперь на меня так, словно я был голым среди одетых.
   Сакс обратился ко мне:
   - Скажи нам, Ульдемир, почему ты смеялся?
   Я промолчал. Только пожал плечами.
   - Расскажи всем - кто ты? Откуда? Мы помним, как ты пристал  к  нам  по
дороге и как добрался с нами сюда. Ты ведь говорил, что  пришел  вместе  с
другим человеком, правда? Я отлично помню это! Ты слышал, что  только  что
рассказывали о твоем товарище? Значит,  и  ты  пришел  за  тем  же?  Чтобы
погубить жизнь? Убить всех нас?
   Кузнец Сакс перевел дыхание.
   - Или, может быть, то, что рассказали люди из города, - неправда?
   Я огляделся. Пока кузнец говорил, люди на поляне, сами того не замечая,
перегруппировались, и если раньше в центре собравшихся были  пришельцы  из
столицы, то теперь в самой середине толпы оказался я. Люди громко  дышали,
и кулаки их были сжаты. Те, кто был рядом со мной, отошли чуть подальше, и
теперь только я и кузнец Сакс остались на  нешироком  пространстве  пустой
земли, а вокруг нас была гневная, напряженная толпа. И хотя все  эти  люди
были обычно спокойны и добры, сейчас достаточно было самой малости,  чтобы
они убили меня, а мне это было вовсе ни к чему, да и  им  (я  был  уверен)
тоже.
   Я понял, что молчать дальше нельзя.
   - Я скажу!
   Все замерло.
   Помедлив еще немного, я заговорил. Намеренно не  очень  громко,  потому
что вообще не обладаю зычным голосом, и мне  редко  приходилось  выступать
перед большой аудиторией. Но  вокруг  было  очень  тихо,  и  каждое  слово
явственно доносилось до всякого, кто стоял на поляне и слушал.
   - Здесь правда перемешана с неправдой, - сказал я им. - Правда,  что  я
прилетел к вам вместе с тем человеком, о котором вы  только  что  слышали.
Хотя нас не двое, а больше: нас  восемь  человек.  Правда  и  то,  что  те
опасности, о которых вам сказали - и одна или  другая,  но  одна  из  двух
обязательно - действительно угрожают всем вам, всему вашему миру.
   Тихий  шорох  прошел  по  напряженной  толпе  -  словно  листья  рощицы
зашелестели на ветру, на легком ветерке, что поднялся, чтобы  предупредить
о надвигающейся буре; но то были не листья. Вздохнули люди, потому что  им
на миг стало страшно, и сжались сердца.
   - Но неправда то, - продолжал я поспешно, -  что  мы  прилетели,  чтобы
подвергнуть вас несчастьям. Наоборот, мы явились сюда, чтобы спасти вас. И
только для этого!
   "Черт бы взял, - подумал я, - до чего же я  говорю  торжественно,  так,
как никогда не говорил с друзьями, был ли разговор деловым, или просто для
развлечения".  Я  говорил  торжественно  -  но  не  потому,  что  мне  так
нравилось, - просто интуиция подсказала, что сейчас надо  говорить  именно
так, а не иначе; и минута была торжественной, хотя не  веселым  торжеством
победы, а скорее мрачным торжеством большой беды.)
   - Мы хотим спасти вас, - сказал я дальше, -  потому  что  там,  где  мы
живем, считают, что человека всегда надо спасать, если ему что-то  грозит,
безразлично - близкий ли это  человек,  просто  ли  знакомый,  или  совсем
чужой, у которого с нами только одно общее, но очень важное: то,  что  все
мы - люди, и если мы сами не станем помогать друг другу, то  никто  другой
не поможет нам. Мы братья, если даже до вчерашнего  дня  ничего  не  знали
друг о друге.
   Вы скажете:  но  почему  же  тогда  мой  товарищ  сам  заявил,  что  мы
собираемся погубить вас, наслать на вас страшные беды?
   Мы прилетели уже несколько дней назад. И время очень дорого  и  вам,  и
нам, потому что может наступить такой день, когда спасаться будет поздно и
останется только умереть. И все время мы старались,  чтобы  нас  услышали,
поверили, чтобы позволили спасти вас, потому что  одни,  без  вас,  мы  не
сможем сделать ничего. Мы старались, но никто не услышал  нас.  Нас  сочли
преступниками. Нас сочли сумасшедшими. И никто не захотел говорить с  нами
всерьез.
   И, наверное, поэтому мой друг, самый старший из нас, решил  заявить  об
опасности так, как он это сделал. Потому  что  иначе  нас  по-прежнему  не
услышали бы и все наши усилия пропали бы зря.
   Вот и вы теперь слушаете меня  лишь  потому,  что  узнали  о  городских
делах. А если бы я просто вышел на  поляну  и  стал  кричать  о  страшной,
смертельной опасности и объяснять, в чем она заключается, вы  тоже  решили
бы, что я просто сошел с ума, и, может быть, принялись бы лечить меня,  но
слушать не стали - до того самого дня,  когда  слушать  оказалось  бы  уже
поздно.
   И вот Сегодня, когда еще есть время, - я верю, что есть,  -  я  говорю:
пока не поздно, надо сделать все, чтобы спасти жизнь. А  дальше  -  судите
сами.
   На этом я решил пока закончить.
   Окружающие молчали. Потом кузнец Сакс спросил:
   - Если не от вас, тогда откуда же исходят опасности, о которых говорите
все вы?
   Я сразу же сказал (я ждал этого вопроса):
   - От солнца.
   Снова толпа прошелестела, но уже иначе: как я и ожидал, это был  шелест
недоверия.
   - От солнца? Знаешь, в это трудно поверить. В мире есть не так уж много
незыблемых вещей, но солнце -  одна  из  них.  С  ним  никогда  ничего  не
случалось ни на нашей памяти, ни на памяти тех людей, что жили до нас. Как
же ты хочешь, чтобы мы поверили, что солнце, которое дает жизнь  всему,  -
вдруг обернется для нас гибелью? Недаром все люди каждый  день  глядят  на
него. Даже мы здесь, в лесу.
   - Знаешь ли ты, как устроено солнце?
   - Я думаю, мы все думаем, что оно никак не  устроено  -  то  есть,  его
никто не устроил: оно всегда было таким. Как  и  весь  мир.  В  школе  нас
учили, что некогда оно возникло само собой, от сгущения газа, и учили, что
когда-нибудь оно погаснет и остынет, как остывает  котел,  когда  в  топке
догорают дрова и никто не подбрасывает их, потому что запас иссяк и некому
нарубить новых. Но оно потухнет еще очень не  скоро,  Ульдемир:  непохоже,
чтобы солнце испытывало недостаток в топливе!
   При этом Сакс посмотрел, прищурясь,  вверх,  где  было  солнце,  и  все
остальные, вслед за ним, тоже подняли глаза кверху.
   - Ты прав, кузнец. Но что бывает с котлом, если дрова  в  топке  пылают
все сильнее, а пару некуда выйти? Не взорвется ли такой котел?
   - Он взорвется. Но надо устроить клапан с  пружиной,  который  выпустит
часть пара, когда пар станет давить слишком  сильно.  И  тогда  ничего  не
случится.
   - А если клапана нет?
   - Надо установить его.
   - Как ты установишь его, кузнец, если котел  раскален  и  огонь  пылает
вовсю!
   - Надо залить огонь.
   - Так, согласен. Надо залить огонь, если можно. Он погаснет. И наступит
холод. Вот одна опасность, о какой говорил  мой  друг  там,  перед  судом:
холод. Страшный холод, который придет сразу  же  после  того,  как  солнце
перестанет обогревать мир. Но что сделал бы ты,  кузнец  Сакс,  если  воды
слишком мало, чтобы залить топку, и стенки  котла  уже  содрогаются,  едва
удерживая бушующий пар?
   - Ну, тогда...
   - Тогда ты убежал бы, не правда ли?  И  все,  находящиеся  близ  котла,
сделали бы то же самое. Потому что все понимали бы: когда котел  взорвется
- а он в таком случае непременно взорвется, -  никто  не  уцелеет.  Вот  и
вторая опасность, кузнец: солнце может взорваться, как перегретый котел.
   - Почему?
   - Боюсь, что я не смогу объяснить этого тебе и всем остальным, а если и
объясню, то вы не сможете понять. Я не ученый, и вы тоже. Но я думаю,  что
наши ученые смогут объяснить это вашим, и те поймут.
   - Если мы поверим тебе и твоим друзьям,  Ульдемир,  то  как  мы  сможем
спастись? Залить топку - тогда придет холод, и мы погибнем. Да и  как  это
сделать? Солнце далеко, и оно громадно, я  не  знаю,  как  подступиться  к
нему.
   - Это знаем мы. Наши ученые знают. Они могут потушить его.
   - Хорошо. Вы зальете солнце. Но  как  вы  спасете  нас  от  холода?  От
гибели?
   И тут я решил, что нужный миг настал.
   - Спасение одно: надо бежать.
   Теперь по людям прошел уже не шелест, но гул.
   - Бежать! - повторил кузнец.  -  Но  куда  можно  убежать,  если  холод
наступит повсюду? Или в песках еще сохранится тепло?
   - Нет, холод будет повсюду. Надо  бежать  из  этого  мира.  Туда,  куда
укажем мы.
   - Можно ли вообще убежать из этого мира? Из него уходят,  только  когда
умирают. Ты это имеешь в виду?
   - Совсем нет. Надо уходить к другому солнцу. Туда, где живем  мы.  Если
поторопиться, мы еще успеем вам помочь.
   - Убежать из мира, - повторил кузнец негромко, но каждый  услышал  его.
Он отвел глаза от моего лица и медленно  повернул  голову  направо,  потом
налево, и все головы повернулись так же, все взгляды  последовали  за  его
взглядом.
   И люди как будто заново, в первый раз, увидели  все,  что  было  вокруг
них.
   Лес окружал их плотной стеной. Теплый, светлый, дружелюбный лес, где не
было опасных хищников, не таились разбойники, не водилась нечистая сила  -
лес, зелено-золотистый, щедрый на дрова и материал, на грибы и  ягоды,  на
тень,  на  лекарственные  почки  и  иглы;  лес,   ласково   шелестящий   и
заставляющий дышать глубоко и радостно.
   А за лесом, - они знали, - были поля, обширные и плодородные, кормившие
весь мир, дававшие по два  урожая  в  год,  поля,  сперва  зеленые,  потом
золотые, потом коричневые, вспаханные  -  и  снова  покрывающиеся  зеленым
ежиком всходов... И пестрые луга, на которых жирел скот и пахли  цветы,  и
так приятно было лежать в свободные часы, размышляя о разных вещах. И  там
текли спокойные реки, кое-где  на  них  были  устроены  плотины,  и  вода,
ниспадая, вращала громадные колеса водяных машин. Реки впадали в озера,  а
еще дальше - в моря, где, правда, не жили люди, но со временем  они  дошли
бы и до морей, расселяясь понемногу по планете.
   И стояли вокруг города,  мирные,  уютные  города,  где  дома  тонули  в
деревьях, где было тепло, и уют, и женщины, и  дети,  которые,  приходя  в
семью,  сразу  становились  своими  и  пользовались  всею  любовью,  какой
заслуживают дети. Города с их мастерскими, где работали много,  но  не  до
изнеможения, где работать  было  иногда  скучновато,  но  всегда  полезно,
потому что твоя работа нужна была всем.
   Все это было их миром, миром этих людей. В нем они родились на свет,  в
нем жили и знали, что в нем умрут - но другие останутся.
   А теперь им вдруг сказали, что этот мир надо покинуть. Что он  обречен,
их мир, и погибнет неизбежно, и разница только в том, погибнут ли с ним  и
они, люди, или они спасутся и  будут  вспоминать  потом  где-то  в  чужих,
незнакомых краях о своем мире, прекрасном мире, который они не уберегли  и
покинули в смертельной опасности.
   Вот что увидели люди взглядом глаз и взором сердца  и  вот  о  чем  они
думали в эти долгие секунды.
   Потом кузнец Сакс сказал:
   - Покинуть мир... Скажи, Ульдемир, ты понимаешь, что это значит -  уйти
из своего мира? Приходилось ли тебе когда-нибудь вот так - взять и уйти из
своего мира навсегда?.
   - Приходилось, - сказал я, хотя и не сразу, и в  голосе  моем  не  было
радости, как не было ее и в душе.
   - Тебе стало лучше от этого?
   - Нет.
   - А твой мир, который ты оставил, - он после этого тоже погиб?
   Я немного подумал. Что сказать им? Земля не погибла, и люди  на  ней  -
тоже нет. Она цветет и сейчас, подумал я в который уже раз. Но разве она -
мой мир? Это мир Шувалова, Аверова, еще миллиардов людей. Но - не мой.
   - Мой мир умер, - ответил я.
   - И ты не жалеешь о том, что покинул его?
   И снова я не смог ответить сразу:
   - Не знаю...
   - А вот я знаю, что буду жалеть. И все они тоже пожалеют.
   Он повел рукой округ.
   - Может быть, ты неправильно понял нас, Ульдемир. Да,  мы  не  захотели
жить в городах. Мы ушли в лес и живем, порой недоедая и не  получая  новой
одежды. Мы сделали так потому, что нас обуревают мысли и желания,  которым
там, в мире Уровня, нет места. Мы не любим Уровня, Ульдемир,  мы  нарушаем
его, и уверены, что так и надо делать. Но Уровень - еще не весь  мир;  наш
мир может существовать и без Уровня, он может быть подобен не пруду,  вода
в котором, хоть и тепла, но застаивается и начинает плохо  пахнуть,  -  он
может стать похожим на реку, которая не останавливается, несет  свои  воды
все дальше, вперед и вперед; и он все  равно  останется  нашим  миром.  Мы
хотели уйти от Уровня - и ушли; но не надо думать, что мы не любим  нашего
мира и хотим покинуть и его. Нет, мы хотим остаться в нем  и  сделать  его
таким, каким мы его представляем. Понятно ли я объяснил, Ульдемир?
   - Понятно, кузнец. Но, наверное, я говорил не очень  ясно,  раз  ты  не
увидел в моих словах главного: не только вам надо уйти,  уйти  надо  всем,
кто хочет спастись и продолжить жизнь - пусть  и  не  в  этом  мире,  а  в
другом, - продолжить свою жизнь, и жизнь детей, и их детей, и всех-всех. Я
знаю, что вы любите свой мир; но одной любви бывает  слишком  мало,  чтобы
спасти того, кого любишь. Нужно что-то другое; а этого нет ни у вас, ни  у
нас.
   - Скажи: нельзя ли погасить огонь, о котором мы говорили, не совсем,  а
только немного? Пусть  станет  холоднее,  но  не  настолько,  чтобы  жизнь
погибла. С холодом мы примирились  бы;  даже  больше  -  мы,  может  быть,
обрадовались бы  ему,  потому  что  опасность  заставила  бы  наш  Уровень
сдвинуться с места - а мы  и  не  хотим  ничего  другого.  Неужели  нельзя
погасить огонь не до конца?
   - Мне трудно ответить тебе, кузнец, - сказал я, - потому что я ведь  не
ученый, ты знаешь. Но, насколько я знаю, у нас  нет  такого  средства.  Мы
можем погасить все сразу - и только так.
   - Но, может быть, такое средство можно найти?
   - Не знаю, кузнец. Наверное, можно. Но поиски потребуют много  времени.
А ждать нельзя.
   - Почему?
   - Потому, что можно не успеть. Солнце взорвется, и  жар  его  испепелит
мир.
   - Хорошо, Ульдемир. Мы  верим  тебе.  Вы  поступили  как  добрые  люди,
примчавшись спасти нас. Я не могу, конечно, говорить за весь народ,  но  я
такой же, как все, и полагаю, что они  думают  так  же,  как  я.  И  скажу
откровенно: мы, наверное, скорей согласимся рискнуть, чем бросить свой мир
и удрать. Вы очень похожи на на