Руке не страшно.
   - Ну, вот и все. Что ж, Уве-Йорген, если у тебя нечего добавить,  будем
собираться и мы.
   - Нет, - сказал Рыцарь. - Пока нечего.


   Анна  гнала  глубоким  сном,  но  проснулся  сразу  же,  как  только  я
дотронулся до ее плеча.
   Она, видно, и во сне была напряжена - вскрикнула и  сразу  же  села  на
диване. Несколько секунд приходила в себя, потом нерешительно улыбнулась.
   - А... вспомнила.
   Я сел рядом, обнял ее, положил ладонь на обнаженное  плечо.  Мы  сидели
молча. Потом Анна взглянула на меня, в ее взгляде был упрек.
   - Ну... - сказала она.
   Я усмехнулся - виновато, по-моему, - и встал.
   - Нам пора, - сказал я. - Одевайся, да?
   Она кивнула.
   - Ты не думай,  -  сказала  она.  -  Я  тоже...  Только  не  сейчас.  Я
никогда...
   - Я все понимаю, - сказал я. - И ребята ждут нас. Надо лететь.
   Пока она одевалась в ванной,  я  взял  сумку,  кинул  в  нее  несколько
мелочей, что могли пригодиться на планете.  "Странная  вещь  -  любовь,  -
подумал я. - Наверное, она настоящая тогда, когда противоречит самой  себе
-  не  решается  на  то,  на  чем,   по   сути,   основывается.   Единство
противоположностей..."  Затем  я  оглянулся  на   всякий   случай,   отпер
капитанский сейф, вытащил оттуда музейный  кольт  и  две  пачки  патронов.
Взвесил пистолет на ладони и сунул в карман. "Не зря я выторговал  его,  -
удовлетворенно подумал я, - и как же они не хотели мне давать  эту  штуку!
Но тут меня было не переспорить..." Я  оглядел  патроны  и  тоже  сунул  в
карман.
   - Надо надеяться, не подведут в случае чего, - сказал я сейфу.  -  Хотя
проба была удачной. И стрелять я не разучился...
   Вошла Анна - красивая, румяная, причесанная.
   - Я готова, Уль.
   - Я,  кажется,  тоже,  -  сказал  я,  оглядываясь,  не  забыто  ли,  по
обыкновению, что-нибудь небольшое, но важное.
   - Идем?
   Я хотел поцеловать ее; она  подставила  щеку.  Мы  почему-то  часто  не
понимаем самых простых вещей; если подставляют щеку  -  это  может,  кроме
всего прочего, означать, что нечего тебе соваться.  Но  я  не  подумал  об
этом.
   - Ну, - сказал я обиженно.
   - Не надо, - сказала она, и я отворил дверь.



11

   "Распорядителю, состоящему при Хранителях Уровня.
   Судья восьмого округа сообщает.
   Да пребудет с тобой Красота.
   Как было предписано, я велел каждому десятому взять лопату и  оружие  и
всем вместе направиться в место, где никого  не  должно  быть.  Взяли  они
также еды на три дня.
   Давно уже не был закат так прекрасен,  как  сегодня.  Трава  зелена,  и
ветер из леса благоухает.
   Пусть и у вас будет так же, и пусть все будут здоровы.
   Судья восьмого округа".


   Сучья угрожающе гнулись под его тяжестью,  но  не  успевали  хрустнуть:
сильно качнувшись, Питек - нет, не Питек, а еще  Нхаскушшвассам,  так  его
звали, - перелетал  на  следующее  дерево,  руки  безошибочно  обхватывали
облюбованную  ветвь,  ноги  рывком  подтягивались   к   животу,   пружинно
выпрямлялись - и  снова  мгновенный  полет,  другой  сук,  -  не  замедляя
движения, встать на него, пробежать до ствола, обхватив руками  и  ногами,
мгновенно подняться на два человеческих роста выше, ухватиться  за  ветвь,
перебирая руками - добраться до ее середины, снова колени касаются  груди,
распрямляются - и опять тело  мелькает  в  воздухе,  повисая  на  миг  над
пустотой...
   Внизу был кустарник, внизу с такой быстротой не пробежать, на земле ему
не догнать бы оленихи, остаться без добычи, не принести  мяса  женщинам  и
детям.
   А здесь, наверху, он обогнал ее. Мельком заметил  два  птичьих  гнезда;
это потом, они не убегут. Язык отяжелел от слюны. Питек быстро, прильнув к
стволу (сучок оцарапал грудь; охотник даже не заметил этого), спустился на
самый нижний, толстый сук, скорчился и застыл, готовый к прыжку.
   Лань показалась внизу. Бег ее замедлился. Опасности не  было.  Животное
остановилось. Ноздри его раздувались. Оно приподняло ногу  для  следующего
шага. Оглянулось.
   Питек беззвучно обрушился сверху -  точно  на  спину.  Обхватил  обеими
руками гибкую шею. Лань рухнула от толчка. Хрустнули позвонки.
   Крик победы, крик радости  жизни,  клич  уверенности  в  себе.  Это  я,
охотник! Это я, сильный и быстрый! Это я, приносящий мясо! Это я! Это я!..
   Но кто там шевельнулся в кустах? Кто?..


   Медленно, гулко звонил колокол. Дверцы келий распахивались со  скрипом.
По полу длинного коридора тянуло сырым  ветром.  Братия  шла  к  заутрене.
Тускло мерцали свечи. Красновато отблескивали глаза.  Из  трапезной  несло
капустой.
   Шла братия не торопясь; бывалые мужики, ратники, ремесленные  люди  шли
отмаливать грехи людские за многие колена. Немалые грехи.
   Да придет царствие твое, да будет воля твоя!
   Шел и брат Никодим,  иеромонах.  Шел,  привычно  шевеля  губами,  душой
припадая к Господу. От промозглого, холодка прятал ладони в рукава.
   Господь плохо слушал нынче, и мысли сбивались  с  возвышенного,  тянули
вниз, к суетному, к мирскому.
   Небогатое было хозяйство, но - с лошадью. Не отдыхал, работал.  Зато  и
жил, не умирал. Как все, жил.
   Чего не хватало?
   Не хватало иного. Возвышенного. Таков уж уродился. Был  моложе,  плакал
ночами. Тесно было душе. Мысли: лошадь ли при мне, я ли при  лошади?  Хлеб
сею, дабы ясти - а ем для чего. Воистину, человек - единая персть еси.
   Мечталось: человек не токмо будет в земле рыться. Есть в мире  красота,
и дана она человеку от Господа с великим умыслом. А не видит  ее  человек,
попирает лаптями.
   Единожды подумалось: красота - от Бога, красота - в  Боге.  И  пристала
мысль.  Не   вытерпел;   оставил   все.   Брату   оставил   единокровному,
единоутробному. Простился. Ушел.
   Давно это было...
   Молился Никодим бездумно,  привычно  отмахивал  поклоны,  осенял  грудь
крестом, а мысли далеко гуляли.
   Не нашел красоты и в обители, за дубовым тыном,  за  крепкими  стенами,
что сложены на извести, замешанной на куриных яйцах.
   Уже и думать стал, сомневаясь: а точно ли есть она? А коли есть, то для
человека ли? А может, красота сама по себе, а человек - особо, ползает  по
ней, яко вошь по подряснику, но не зрит, понеже не умудрен?
   Вздохнул иеромонах брат Никодим. Еще долго стоять. Коленям холодно,  но
ничего, привык, давно привык.
   Брат Феофил приблизил бороду, тихо, только Никодиму, - в самое ухо:
   - Слух прошел - поляки нас воевать собираются.
   Никодим сотворил крестное знамение:
   - Господь поможет...
   - Король Стефан. Мимо нас им не пройти, иная дорога не торена.
   Моргнул Иеромонах, ничего не ответил. Может быть,  увидел  -  в  редкие
минуты такое бывает дано человеку - себя на стене, что не для  того  лишь,
дабы охранить монаха  от  соблазнов  мирских,  но  и  чтобы  противостоять
всякому, кто идет с заката. Себя на стене и стрелу тяжелую, что  летит,  и
все ближе, ближе, медленно, как в тяжелых  снах,  что  от  искусителя,  от
лукавого. Летит, и никуда не деться тебе...
   Прощай, белый свет, прости, Господи, за грехи.
   Прости, красота непознанная...


   Сладок звук кифары, но звонче ударяет бронза о  бронзу,  звенит  меч  о
пластрон, и копье утыкается в туго обтянутый кожей щит, и трепещет гребень
на шлеме.
   Для чего жив человек? Чтобы умереть достойно.
   Какая смерть достойна? Только в бою.
   Воин падет в бою, и Спарта будет оплакивать гоплита и радоваться  тому,
что не перевелись еще истинные мужи.
   Дети вырастут, и возьмут твой меч,  и  наточат,  чтобы  одним  касанием
сбривать черные бороды вместе с головами.
   Легкий воздух Фермопил врывается в грудь. Больше! Больше!
   Шаг в сторону - и копье пролетает мимо. Бессильно лязгает о  камень  за
твоей спиной.
   А-а!
   Шаг вперед - и удар мечом. Ужас в чужих глазах, за  миг  до  того,  как
хлынувшая кровь  зальет  их.  Как  раковина  под  сандалиями,  рассыпается
круглый, чужой шлем.
   Кипит бой, и звенят перья Эринний.
   Не выдержав, отходят наемники - что им Спарта? - и персы,  накатываются
слева, как волны морские.
   Нет пути назад...
   Хха! - выдох при ударе.
   Сражался справа Ипполит. Где ты?
   Уже сидит Ипполит в зыбкой лодке, и Харон, перевозчик, медленно  движет
весло. Не плещется тяжелая вода Стикса...
   Хха!
   Кто, кроме нас, рожденных Спартой, устоял бы, не обратился в бегство?
   Никто.
   Хха!
   И еще раз: хха!
   И еще...
   Как отяжелела рука. И льется кровь. Когда это?.. Не заметил.
   Неужели последний бой?
   Или там, в селениях блаженных, воины тоже выходят - против тех, кто  не
был угоден богам, кто бежал с поля, кто предал свой город  и  свой  народ,
своих старцев и женщин, своих детей и их детей, и  своих  богов,  и  честь
свою? Выходят воины, и те снова бегут, но не дано им убежать, и  их  будут
убивать честные воины, убивать по десять раз и по десятью  десять  раз,  и
все страшнее будет их страх, и все ужаснее - ужас, и мутная их кровь будет
течь по лезвиям наших мечей, и земля  не  впитает  ее,  сухая  земля  той,
другой Спарты, что, конечно же, есть в тех селениях...
   Только так и должно быть.
   Не берите меня, я хочу испустить последний свой вздох  здесь,  на  этих
камнях, где рядом лежат наши воины, а другие еще сражаются.
   Не берите меня!..


   Они вышли из Садов памяти, каждый из  своего  замкнутые  и  молчаливые.
Быстро уложили сумки.
   Ульдемир и Уве-Йорген ждали их у эллинга.
   Анна увидела приближающихся  членов  экипажа  и  невольно  прижалась  к
капитану. Так блестели их глаза, таким сверлящим был взгляд.
   Дверь бесшумно отъехала, открывая доступ к катерам.


   Оба катера оторвались от корабля  почти  одновременно.  Аверов  и  Рука
провожали  их  взглядом,  пока  светлые  точки  на  экране   не   погасли,
совместившись с диском планеты.
   Тогда Рука сел.
   - Кури, доктор.
   - Что вы, я не курю...
   - Да, у вас не курят. У нас курят. Я буду курить.
   Он закурил.
   - Правильнее было бы сказать - у вас  курили,  -  деликатно  проговорил
Аверов.
   - Сейчас, думаешь, не курят?
   - Сейчас... Это было ведь так давно, их уже давно нет.
   - Да, - согласился Гибкая Рука спокойно. - Так мне  говорили.  Нам  все
так говорили.
   - Вот именно. Разве вы не верите этому?
   - Не знаю. Знаю, что они - очень далеко. Так далеко, что  я,  наверное,
никогда больше их не увижу. Мое племя - здесь. Капитан, Рыцарь, даже ты  -
мое племя.
   - Гм... Ну, да...
   - Но то племя, которое раньше было моим - оно есть. Раз я есть - почему
же нет моего племени?
   - Но ведь прошли столетия...
   - Я этого не понимаю, доктор.  Меня  взяли,  увезли.  Я  рад.  Иначе  я
остался бы совсем без волос... и без головы тоже. - Рука не засмеялся:  он
не умел смеяться. - Увезли далеко, доктор. Но там, откуда  меня  увезли  -
они все остались. И сейчас тоже живы, я знаю.  Только  старики,  наверное,
уже умерли. Некоторые. А другие живут. Не надо говорить, что это не так. Я
понимаю так. Не могу понимать иначе.
   - Хорошо. Я не буду говорить об этом.
   - Да. Кури... Ах, да. Слушай. Завтракать,  обедать,  ужинать  мы  будем
вместе.
   - Хорошо.
   - Нас слишком мало осталось, поэтому будем  вместе.  И  каждый  раз  ты
будешь говорить мне, как дела.
   - Какие дела?
   - Дела у звезды. Как она.
   - А зачем?
   - Так надо.
   - Собственно, я знаю - капитан мне тоже говорил... Но я  не  понимаю  -
зачем. Вы же не специалист...
   - Пусть доктор думает - это потому, что Рука  на  связи.  Если  капитан
спросит, чтобы Рука мог сразу ответить.
   - Но ведь можно пригласить меня...
   - Да. Но ты понял: три раза в день ты будешь говорить мне.
   - А ночью? Ночью тоже говорить?
   - Погоди. Ты покажешь мне,  как  увидеть,  что  звезде  хорошо,  и  как
увидеть, что ей плохо. Ночью доктор будет отдыхать. Наблюдать будет Рука.
   - Когда же будет отдыхать Рука?
   - Потом, - сказал индеец. - Потом. Отдыхать он будет вместе со  своими.
Не с этими. С теми, кто остался далеко.
   - Не понимаю...
   - Ты многого не понимаешь, доктор. Я понимаю. И хватит.


   Застекленная крышка в потолке откинулась, спустили  лесенку.  Несколько
пар глаз смотрели сверху.
   Шувалов поднялся по лесенке. Он оказался на площадке - скорее всего, на
плоской крыше строения, - обнесенной  невысоким  парапетом.  Его  окружили
несколько человек: четверо особо мускулистых - должно быть, санитары, двое
были, видимо, врачами. Шувалов глядел на них с откровенным любопытством.
   - Иди туда, - сказал один из врачей и вытянул руку.
   - Я просил бы все-таки позволить мне умыться  и  прочее,  -  проговорил
Шувалов.
   - Конечно. Это там.
   Шувалов подошел к краю площадки в том месте, где в парапете  был  выем.
Вниз вела деревянная, из толстых брусьев  лестница  с  перилами.  Строение
оказалось одноэтажным, еще несколько  таких  же  виднелось  по  соседству,
стены  их  снаружи  были  расписаны  цветными  линиями  и  пятнами.  Цвета
гармонировали, смотреть на них било приятно, и Шувалов  почувствовал,  как
утихает в нем поднявшаяся было тревога: все-таки от предстоящего разговора
зависело многое.
   - Ты боишься спуститься? - спросил тот же врач.
   - Я просто любуюсь. Красиво.
   Шувалов имел в виду не одну лишь роспись; обширный, обнесенный  высоким
забором участок вмещал не только домики  -  тут  и  там  тенистыми  купами
возвышались деревья, и каждая группа их была не похожа на все остальные  и
оттенком зеленого цвета, и формой  ветвей,  и  очертаниями  кроны;  каждая
группа говорила о каком-то чувстве: радости, грусти, уверенности...
   - Да, - согласился врач. - Может быть, тебе помочь?
   - Благодарю. Я сам.
   Пока он мылся,  санитары  не  спускали  с  него  глаз.  Полотенце  было
шершавым, грубоватым.
   - Я готов, - молвил Шувалов с облегчением.
   Его провели к врачу. Там было и похоже, и непохоже на кабинет врача  на
Земле: светло и чисто, и даже стеклянный шкафчик стоял,  но  не  было  той
электроники, автоматики, оптики, без которых трудно  было  бы  представить
себе современную медицину.
   Санитары остановились за спиной, у двери. Врач сидел за столом.
   - Садись... Ну, как ты себя чувствуешь?
   - Благодарю вас, прекрасно. "Однако прежде чем отвечать  на  дальнейшие
ваши вопросы, позвольте мне задать один.
   - Ну... пожалуйста.
   - Долго ли мне придется пробыть здесь - разумеется, в  случае,  если  я
буду признан здоровым?
   - О, не более двух недель. Ты знаешь, конечно, из скольких дней состоит
неделя?
   - Из семи, естественно.
   - Ах, из семи.
   Врач переглянулся с другим, сидевшим сбоку.
   - А какой сегодня день недели?
   Шувалов подумал.
   - Откровенно говоря, было столько дел, что я не следил...
   - Нет-нет, если ты затрудняешься с ответом, так и скажи.  Итак,  ты  не
помнишь, какой сейчас день недели. А какой месяц и какое число?
   - Ну, по нашему календарю...
   - Прости. Что значит - по вашему календарю?
   - То есть... Видите ли, объяснение этого надо начинать издалека...
   - О, пожалуйста, у нас есть время, и у тебя его тоже достаточно...
   - Ну, в этом я с вами как раз не очень согласен.  Дело  в  том,  что...
Видите ли, вы - врач, следовательно, человек, не  чуждый  науке,  научному
складу мышления. И вам сравнительно нетрудно будет понять то, что я должен
сказать.
   Он умолк, поймав себя на мысли о том, что ему как-то очень  легко  -  и
вместе очень трудно разговаривать с этими людьми. Легко - потому  что  они
каким-то образом располагали-к откровенности.  Трудно  -  потому  что  для
него, Шувалова, человека своего времени, как и для всех, кто родился и жил
в его эпоху, не представляло труда следить за  ходом,  мысли  собеседника,
понимать движущие им мотивы и предугадывать выводы: но, как оказалось, это
было применимо лишь к современникам: уже члены экипажа вовсе  не  являлись
для  Шувалова  открытой  книгой,   неожиданные,   непредсказуемые   эмоции
врывались нередко в их логику, искажая или вовсе  подавляя  ее,  а  порой,
напротив, в момент взлета эмоций в них вторгался холодный  расчет  -  чего
современники Шувалова себе тоже не позволяли, ратуя за чистоту и мысли,  и
эмоции, четко отделяя то, что  было  подвластно  эмоциям,  от  всего,  что
должно было решаться лишь рассудком. А теперь, сидя напротив этих  врачей,
Шувалов почувствовал, что они, современники деревянных строений и вещей, -
не уступают ему в умении проникать в глубь человека, но делают это  как-то
по-другому, а для него  остаются  непонятными,  как  мощная  станция,  что
работает тут, рядом, но на той частоте, какой нет в вашем приемнике.
   - Ты задумался? Можешь быть уверен - мы постараемся тебя понять. - Врач
мельком переглянулся с другим. - Итак, мы слушаем.
   - Да. Я просто думаю, с чего начать, чтобы...
   - Я советую, чтобы  было  легче,  начать  с  того,  что  сильнее  всего
беспокоит тебя именно в эту минуту. Ты знаешь, что больше всего  беспокоит
тебя?
   Шувалов хотел сказать, что больше всего его сейчас  беспокоит  то,  что
контакт нужен, а его, этого контакта, нет; и внезапно понял,  что  это  не
самое сильное беспокойство, просто он привык так  думать.  Сильнее  сейчас
было другое, а не вспышка, не ее угроза.
   - Понимаете ли... Конечно, первоисточник всего  -  это  вспышка  вашего
светила, возможность и  степень  вероятности  такой  вспышки.  Но  есть  и
другое. Мы ведь можем погасить звезду - ваше солнце. Тогда  погибнет  все.
Если бы на корабле был я,  причин  для  беспокойства  не  было  бы.  Но  у
аппаратов  сейчас  сидит  Аверов...  мой  сотрудник.  Он   наблюдает,   он
накапливает материал... и только он сейчас может его  интерпретировать.  А
вы должны знать, как важно при интерпретации - отбросить  все  предвзятое.
Все личное. Вы меня понимаете?
   - Да-да. Конечно.
   - Я не говорю, что он не способен правильно оценить  значение...  Он  -
знающий и способный человек, и, в  конце  концов,  я  все  последние  годы
занимался больше организацией, чем непосредственно наукой. Нет-нет,  я  не
хочу сказать, что я совсем уже...  Да  и,  не  хвастаясь  чрезмерно,  могу
сказать: того, что я сделал в науке,  хватило  бы  на  двоих,  а  ни  один
человек не может творить бесконечно... То, что мне  приходится  заниматься
организационными проблемами - неизбежное следствие приобретенного опыта  и
авторитета...
   Шувалов говорил, сам не зная,  зачем  стал  вдруг  распространяться  об
Аверове; наверное, это все-таки сидело  где-то  глубоко  в  душе  -  и  не
наверное, а  точно  сидело,  он  просто  не  признавался  себе,  -  и  вот
подвернулся случай - или  даже  его  просто  натолкнули...  Врачи  слушали
внимательно, он видел, что им интересно, временами они что-то  записывали,
потом надолго откладывали карандаши.
   - Вы понимаете, для меня, вследствие того,  о  чем  я  уже  сказал,  не
представляет опасности - выпасть на два-три года из научного обращения,  а
возвратившись, непринужденно  подняться  на  уже  воздвигнутый  пьедестал,
заложив руки за борт сюртука. ("Вряд  ли  они  поймут  насчет  сюртука,  -
промелькнуло у него, - да ладно...") А для Аверова все обстоит  совсем  не
так. Для него все зависит от того, что он сделает - или  чего  не  сделает
здесь. За два-три  года  возникают  новые  величины,  новые  школы,  новые
направления, накапливается  колоссальное  количество  новой  информации...
Если бы только мы с Аверовым  работали  над  нашей  проблематикой;  но  вы
можете представить, сколько таких! И если в день старта экспедиции мы были
впереди прочих, то по возвращении неизбежно окажемся в хвосте. А  вы  сами
знаете, каково сейчас догонять! И вот меня это уже не волнует,  а  Аверова
волнует и должно волновать. Я отлично его понимаю - ведь и я не родился  с
научными трудами, открытиями и академическими званиями. Все это  сделал  я
сам, и не только благодаря способностям и умению работать, но и  благодаря
честолюбию, да. И Аверов честолюбив не менее меня, а  больше,  потому  что
его честолюбие молодо и с