й  не  предусмотрено  ваше  появление  и  ваши  действия,
направленные против нас. Они приведут к  лишним  осложнениям,  последствия
которых трудно предвидеть. И все то, что я от вас услышал, заставляет меня
идти на крайние меры. Во всяком случае, на какое-то время, пока  положение
не стабилизируется. Потом... Когда-нибудь  потом  мы  встретимся  снова  и
поговорим. А  сейчас  я  должен  извиниться.  Мне  пора  к  вычислителю  -
приближается время, когда мы получаем уточненную  программу  на  следующий
день. До свидания. Не бойтесь: мы не хотим вам зла, и с вами  не  случится
ничего плохого.
   Уже в дверях он обернулся:
   - И с нами тоже.


   Питеку не пришло в голову нарвать цветов и с ними встретить Шувалова: в
его эпоху такие знаки внимания не ценились; цветов всюду росло  множество,
но их не ели. Он проявил всю свою ловкость и достал все-таки немалый кусок
жареного мяса - по его мнению, это как раз подходило к  случаю.  Потом  он
занял наблюдательную позицию напротив дома Хранителей и стал ждать,  держа
мясо так, чтобы его  выразительный  запах  не  щекотал  ноздри.  Питек  не
сомневался, что Шувалов выйдет из дома свободным и торжествующим, а если и
не выйдет (могло получиться и так, что  он  сразу  же  примется  за  дело:
Шувалов не любил терять времени),  то  непременно  вышлет  кого-нибудь  за
Питеком, чтобы передать экипажу указания: вряд ли  Шувалов  сомневается  в
том, что Питек находится поблизости.
   Но время  шло,  а  Шувалов  все  не  показывался,  и  Притек  стал  уже
опасаться,  что  руководителя  освободили,   пока   он   разыскивал   еду.
Поразмыслив, он решил все же ждать до победного конца и оказался прав: еще
через сорок минут  Шувалов  показался  наконец  на  площади.  К  удивлению
Питека, вышел он не из  дома  Хранителей,  а  появился  с  противоположной
стороны, из того здания, что было отделано пластиком и не имело  окон.  Но
это, в конце концов, не имело большого значения. Куда важнее было то,  что
вышел Шувалов не один.
   Он медленно ступал, опустив голову, сразу, кажется, постарев,  а  перед
ним, и позади него, и по сторонам  шли  вооруженные  люди.  Лица  их  были
суровы,  и   они   повелительными   жестами   отстраняли   прохожих,   что
останавливались и с интересом глядели или же пытались  подойти  поближе  к
процессии.
   Питек сжал кулаки; пахучий сок закапал  из  жареного  мяса,  но  сейчас
пилот даже не заметил  этого.  По  выражению  лица  Шувалова  и  тех,  кто
сопровождал его, Питек понял, что Шувалова охраняли, чтобы он  не  убежал.
Конвой,  сказал  бы  капитан;  Питек  не  знал  этого   слова,   но   суть
происходящего была ему ясна.
   Вооруженных было шестеро. Питек мгновенно прикинул, шагая за процессией
на расстоянии шагов в двадцать, не нагоняя и  не  отставая.  Справиться  с
ними он, пожалуй, сможет. Будь катер где-нибудь поблизости,  все  было  бы
очень просто: пока охрана приходила бы в себя, Питек с Шуваловым,  вскочив
в машину, - через секунду находились бы уже высоко в воздухе. Но катера не
было, до условленного с Георгием срока оставалось еще более двух часов, да
и приземлится он, разумеется, не тут, а за городом. Катер помочь не мог. А
без него трудно было рассчитывать на успех: в городе, да к тому же в плохо
знакомом городе, далеко не убежишь, а кроме того, Шувалов был  бегуном  не
из лучших - возраст, как-никак,  -  и  потом,  охрана,  опомнившись,  чего
доброго начала бы стрелять, и тогда все могло  бы  закончиться  далеко  не
лучшим образом.
   Значит, нападать  сейчас  не  следовало.  Оставалось  проследить,  куда
отведут Шувалова, и потом попытаться освободить  его  без  большого  шума.
Вряд ли все шестеро будут караулить старика -  один,  самое  большое  двое
останутся с ним. А с двумя всегда можно справиться тихо, в этом Питек  был
уверен.
   Пожалуй, надо только дать Шувалову понять, что Питек по-прежнему рядом,
чтобы ученый  не  волновался.  Решив  так,  пилот  прибавил  шаг.  Догнать
процессию не составило труда: Шувалов шел медленно, спутники  не  торопили
его - может быть, и они по-своему жалели старика.  Питек  обогнал  идущих,
держась на таком  расстоянии,  чтобы  не  вызвать  у  них  подозрений.  Он
вспомнил, что в руке его зажат кусок вкусного  мяса.  Он  с  удовольствием
откусил. Так легче было обратить на себя внимание: невольно оглянешься  на
человека, который идет по улице  и  уплетает  за  обе  щеки  что-то  очень
заманчивое. Охрана оглянется; а тогда и Шувалов, может быть, посмотрит.
   Так оно и получилось. Шувалов поднял голову и  на  мгновение  сбился  с
шага. Питек прищурил  глаз  и  тоже  остановился,  делал  вид,  что  облик
преступника его очень интересует. Охранявшие не обратили на  него  особого
внимания: от человека с набитым ртом не станешь ожидать каких-то  коварных
действий. Шувалов воспользовался этим. Он повернул голову в другую сторону
и крикнул - словно бы всему миру, хотя на самом деле слова предназначались
только Питеку:
   - Они не верят! Ничего делать не станут! Ждать нельзя!
   - Молчи, старик! - тут же  прозвучал  окрик  того  охранника,  что  шел
впереди. Но Шувалов и так умолк: он сказал все, что хотел.
   Делая вид, что не обратил на слова старика  никакого  внимания,  Питек,
внутренне сожалея, уронил мясо  и  задержался,  поднимая  его  и  стараясь
очистить от пыли. Процессия снова ушла вперед, и пилот опять последовал за
нею: надо было все-таки узнать, куда же ведут Шувалова.
   Они прошли квартал, свернули  в  боковую  улицу.  Там  ждала  телега  с
высокими бортами,  запряженная  парой,  и  верховые  лошади.  Задний  борт
откинули, Шувалову помогли подняться, двое вошли вместе с ним, потом  борт
закрылся, а остальные четверо сели на  лошадей.  Возница  разобрал  вожжи,
крикнул  -  лошади  взяли,  и  телега  покатилась.  Питек,  остановившись,
провожал ее взглядом, потом побежал,  обгоняя  прохожих.  Бежать  пришлось
долго. Хорошо, что верховые не оглядывались, а сидящим в  телеге  заметить
его мешали высокие борта. Наконец телега выехала из города, кучер взмахнул
кнутом, и лошади прибавили. Дорога уходила на юг. Питек понял, что  больше
ничего на этот раз он не узнает.
   Тогда он отшвырнул вывалявшийся в пыли кусок мяса, вздохнул, повернулся
и  быстрым  шагом  направился  в  условленное  место,   где   должен   был
приземлиться катер.



18

   Я привел катер не туда, где оставлял его в прошлый раз (возле  городка,
близ тайной тропы в лес), но после недолгих поисков разыскал то место, где
проводил последние раскопки и спрятал свое  одеяло  и  лопату.  Там  мы  и
приземлились; прежде, чем лететь в лесное поселение, мне надо было все как
следует обдумать, а главное - решиться на то, что мне предстояло  сделать.
Я никогда, даже потеряв контроль над фантазией, не воображал себя народным
предводителем: и честолюбие мое, и стремления имели другую основу. Но тебя
не всегда спрашивают, чего ты хочешь,  обстоятельства  часто  диктуют  нам
свою волю, жизнь швыряет нас в воду, а остальное зависит от нас:  выплывем
мы или пойдем ко дну; когда вместе с тобой могут утонуть  и  другие  люди,
волей-неволей начинаешь барахтаться. И сейчас мне предстояло побарахтаться
основательно, и я хотел представить, пусть хоть приблизительно, что у меня
получится.
   Я сказал Анне и  Никодиму,  что  мы  побудем  здесь  часок-другой.  Они
обрадовались: после стычки, хотя  и  бескровной,  что  мы  пережили  всего
каких-нибудь полчаса назад, всем хотелось расслабиться  и  подышать  сухим
хвойным  воздухом,  чтобы  окончательно  выветрить  из  легких  кисловатый
пороховой дым. Иеромонах огляделся, прошелся  туда-сюда,  потом  взял  мою
лопату, спрыгнул в вырытую мною раньше траншею (я пытался  подобраться  ко
входу в очередную развалину), поплевал на руки  и  стал  копать.  Он  умел
находить утешение в тяжелой работе, в  ее  незамысловатом  ритме,  в  игре
мускулов, в медленном, шаг за шагом, движении вперед.  Мне,  наоборот,  не
хотелось двигаться, напрягаться, и я  неторопливо  побрел  меж  деревьями,
чтобы найти местечко поуютнее,  присесть  и  поразмышлять.  Анна,  подумав
немного, догнала меня и пошла рядом, не заговаривая, но время  от  времени
поглядывая на меня; не знаю, о чем она думала, я не пытался этого угадать,
мне хотелось сосредоточиться на моей задаче и тех людях, которых мне нужно
поднять и повести. Но хотелось как-то не по-настоящему, скорее -  хотелось
хотеть, и я рад был всему, что не давало мне сосредоточиться, помогало  не
думать. Поэтому я был рад, что Анна идет рядом.
   Так мы шли несколько минут,  и  вдруг  странное  ощущение  нереальности
происходящего овладело мною. Рассудком я все же понимал, что это  есть  на
самом деле - звезда Даль, планета, ее  странное,  маленькое  человечество,
наш корабль на орбите - адская машина со взведенным механизмом, - и угроза
гибели, нависшая надо всем. Понимал - и  все  же  не  мог  заставить  себя
поверить в подлинность  фактов  и  начать  действовать.  Для  меня  сейчас
подлинным было другое: безветренный летний день, запах леса, резкие  крики
и пересвист птиц, листья папоротника, бьющиеся о колени, и томление  духа,
и Анна, шедшая рядом.
   Мысли, как вода, копящаяся в лужице, все поднимались и  поднимались,  и
нашли местечко пониже, и перелились, и ручеек их побежал не в ту  сторону,
куда было бы нужно, а туда, куда вел уклон. Я вдруг поймал  себя  на  том,
что привычно думаю о себе и Анне, и о нашей жизни,  совместной  и  долгой,
здесь или на Земле - все равно; я видел нас в разных ситуациях,  они  были
когда-то пережиты мною, только не с ней, и вот теперь я брал  эти  готовые
положения и подставлял в них Анну, и пытался представить, как будет она  в
них выглядеть. Это походило на сцену, когда  ты  распахиваешь  гардероб  и
начинаешь примерять  на  пришедшего  с  тобой  человека  платья  и  шубки,
оставшиеся от кого-то другого, не думая о том, что человек хочет вовсе  не
этого, он хочет своего, что никогда не было чьим-то чужим, и не  понимает,
что разница тут чисто воображаемая... Может быть, это и была причина - или
одна из причин того, что наши с Анной разговоры могли течь бесконечно - но
только в определенных направлениях;  как  только  я  пробовал  свернуть  в
сторону, Анна мгновенно уходила в себя, и я ничего не мог с ней  поделать.
Недаром я подумал как-то (еще в той, первой жизни),  что  если  бы  я  был
высоким начальником, То давал  бы  людям  годичный,  не  меньше,  а  то  и
трехгодичный отпуск на любовь - для того, чтобы, не отвлекаясь ни  на  что
другое, постараться как следует  подумать  о  том  человеке,  которого  ты
любишь или хочешь любить, и подумать о вас обоих вместе (потому что тут не
действует правило арифметики "один плюс один - два", тут сумма может  быть
и меньше, и больше, от нуля до бесконечности, но у нас никогда не  хватает
времени на эту  арифметику),  подумать  основательно,  а  не  в  обеденный
перерыв, и не когда ты приходишь с работы, еще полный ею, и можешь  отдать
другому лишь остатки сил; да, я учинил  бы  такие  отпуска  -  оплаченные,
конечно, в итоге государство выиграло бы больше, чем мы думаем. И вот если
бы у меня было это время и не было других забот, то я  успел  и  сумел  бы
понять, о чем думает она и что чувствует, и почему разговаривает  на  одни
темы и молчит на другие, и что мне надо сделать и сказать, а чего делать и
говорить не надо. Тут  трудно  полагаться  на  интуицию,  как  это  обычно
делается -  любовь,  мол,  подскажет;  любовь  всегда  занята  сама  собой
настолько, что ничего подсказывать не собирается.
   Вот такие мысли булькали у меня в голове, и я, конечно, не сразу понял,
что Анна о чем-то заговорила, и не сразу стал внимательно слушать.
   - ...Я бы хотела, чтобы у меня  было  много-много  детей.  Семеро.  Ну,
пусть трое.
   Я пожал плечами.
   - Пожалуйста! - сказал я глубокомысленно и самонадеянно. - Это вовсе не
самое трудное...
   - Ты не понимаешь. Кто же даст мне семерых детей? У  нас  даже  второго
получают очень не скоро...
   - Я дам. У нас, на  Земле,  это  происходит  иначе.  Правда,  там  тебе
придется рожать их самой.
   - Я знаю, ты говорил уже... На Земле? Ты думаешь, я попаду на Землю?
   - Как и все остальные. Все должны попасть на Землю. Иначе - гибель.
   Но это я произнес таким тоном, словно гибель, что  грозила  всем,  была
условной - что-то вроде правила игры, в которой погибший  через  несколько
секунд снова вскакивает, чтобы принять участие в новом туре.
   - Не знаю, ничего не знаю... На Земле... Я не представляю, как там.
   - Я же показывал вам записи...
   - Да, я видела, конечно... Все равно, не представляю. Мне кажется,  там
нехорошо. У нас тут лучше. Не надо на  Землю.  Надо,  чтобы  тут,  у  нас,
ребятам разрешили придумывать, что они хотят, а нам - иметь столько детей,
сколько нужно каждой, чтобы она была счастлива. И не надо никуда ехать.  Я
не хочу на Землю.
   - А как же я?
   Анна нахмурилась.
   - Ты? Ну, если захочешь, ты сможешь остаться здесь...
   - С тобой?
   Но это в последние дни стало запретным направлением.
   - Я сама не знаю. Не надо об этом.
   - Нет, давай выясним до конца... Ты меня не любишь?
   - Знаешь, что-то произошло, пока тебя не было... Нет, не хочу говорить.
   - Тогда, может, мне лучше совсем уйти?
   Я говорил это, словно действительно мог уйти - сесть на поезд и  уехать
куда-то; но здесь не было поездов, и никуда я не мог уехать - от  корабля,
от товарищей, от нее...
   - Нет! Мне с тобой хорошо.
   - Тогда почему же...
   - Мне хорошо так, как есть. Не хочу, чтобы было иначе.
   - Так не может продолжаться долго.
   - Ах, не знаю, я прошу - не надо об этом. Мне самой непонятно. Но  если
ты думаешь, что тебе надо уйти, - уходи. Мне будет горько, но - уходи...
   Тут я умолк, потому что для продолжения разговора следовало бы сказать:
да, уйду. Сейчас возьму и уйду. И больше мы с тобой никогда  не  увидимся.
Но уйти было некуда.
   - Пойдем в лес?
   - Пойдем...
   - В ту сторону мы еще не ходили.
   - Пойдем в ту сторону.
   Мы прошли метров триста и остановились.
   - Не надо!
   - Слушай...
   - Ну, не надо. Я обижусь.
   - Но ведь раньше...
   - А теперь нельзя. - И она отступила.
   Я уныло сел на толстый, гниющий на земле  ствол,  Анна  стояла  вблизи,
обрывая иглы со сломанной ветки. Потом подошла и села - не  совсем  рядом,
но близко.
   - Ты обиделся?
   - Нет, - сказал я,  и  это  было  правдой.  -  Разве  я  могу  на  тебя
обижаться?
   - Расскажи что-нибудь.
   - Что?
   - Ты ведь обещал о многом рассказать мне. Обо всем, чего я не знаю.
   - М-да... О чем же?
   - Ну, например, как ты жил на Земле.
   - Могу, конечно. Только, видишь ли, как я жил - одно, а как  там  живут
сейчас - другое, совсем другое... Что тебя больше интересует?
   - Что ты делал на Земле? Пахал? Строил? Мастерил вещи? Или, может быть,
рисовал картины? Писал стихи?
   - Стихи я, конечно,  писал  -  в  молодости...  Многие  пишут  стихи  в
молодости, потом бросают. Ну,  если  говорить  о  последних  годах,  то  я
тренировался вместе с товарищами, готовился к полету.
   - А раньше?
   - Раньше... Раньше я занимался многими  вещами.  Пытался  найти  самого
себя. Но, видишь ли, я, видно, из тех людей, что могут найти  самого  себя
только через другого человека, только отражаясь в другом.
   - Разве можно столько лет искать самого себя?  Какая  от  этого  польза
другим людям?
   - Не знаю... Наверное, какая-то польза есть. Но, конечно, я  все  время
что-то делал.
   - Скажи, а то, что вы хотите сделать с нами...
   - Увезти вас отсюда?
   - Ну да, пусть это называется так... Что это дает тебе?
   - Не понял...
   - Ну, вот именно тебе... Ты нас так  любишь?  Или  то,  что  мир  может
погибнуть, неприятно тебе? Или еще что-то? Вот подумай: если  мы  все-таки
погибнем, ты все равно будешь жить, да?
   Я ответил не сразу. Буду ли жить? Да, наверное...
   Это, конечно, будет неудачей, горем, но расхочется ли мне тогда жить?
   - Наверное, - сказал я как можно легкомысленнее. - Здоровье у меня хоть
куда... Но к чему сомнения? Мы спасем вас.
   - И если спасете, то будешь считать, что сделал главное? То, ради  чего
стоило жить?
   - Наверное, - сказал я.
   - Значит, вы спасаете нас ради себя?
   - Господи, да какая разница? Мы прилетели, чтобы помочь вам...
   - Да-да. Мне просто интересно, для кого вы это делаете:  для  себя  или
для нас. Для себя?
   - Ну, - сказал я, - всякое дело,  которое  делает  человек,  он  делает
прежде всего ради себя. Делает, потому что иначе не может. А если и может,
то не хочет. Он ведь выполняет свою волю, свое желание. Для себя -  и  для
других. А чего тебе хотелось бы?
   - Мне хотелось бы, чтобы делали ради  нас.  Чтобы  делали  даже  в  том
случае, если вам потом станет не лучше, а хуже. Чтобы  была  боль.  Потому
что тогда мы остались бы связанными надолго. Вот вы привезете нас на Землю
или еще куда-нибудь... Вы ведь не останетесь с нами,  снова  приметесь  за
свои дела и будете считать, что сделали для нас все, что  должны  были.  А
мы...
   - Вас не бросят. Будут люди, которые помогут вам...
   - А ты?
   - А я возьму тебя, и мы уедем  куда-нибудь  на  несколько  месяцев,  на
полгода... Уедем отдыхать, уедем жить.
   - Ладно, - поднялась она. - Вернемся.
   - Я так и не понял, что ты хотела узнать.
   - Я и сама не понимаю, Уль. Наверное, я спрашивала не то, что нужно.  В
самом деле, чего мне еще? Ты меня любишь...
   Она сказала это не тоном вопроса,  а  легко,  просто,  как  тривиальную
истину. Она была уверена - и не зря, потому что так оно и было.
   - Ты меня любишь, и с тобой, наверное, было бы хорошо...
   - Почему - "было бы"?
   - Знаешь, наверное, потом я буду жалеть, что не согласилась.
   Тут я поспешно заявил:
   - Погоди, погоди! Не время сейчас ни соглашаться, ни отказываться.  Еще
подумай. Я пока не задавал тебе этого вопроса. Так что не надо и  отвечать
на него. Вот когда я прямо спрошу: да или нет? - тогда ответишь. А пока не
надо...
   Мне было страшно. "Время, - думал я, - время - и обстановка. Позже,  на
корабле и на Земле сами обстоятельства  вынудят  ее  ухватиться  за  меня.
Сейчас она сомневается, но со временем сомнения эти станут истолковываться
в мою пользу..."
   - Хорошо, - сказала она. - Только я не люблю тебя, вот в чем беда. Если
бы тогда, сразу...
   - Нет, - сказал я. - Тогда, сразу, не надо было.
   - Как знать... Все равно, сейчас поздно думать об этом. Хорошо, я  пока
больше не буду говорить ничего.
   - А я все равно буду надеяться,  -  сказал  я.  -  Может  быть,  ты  со
временем...
   - Да, - послушно согласилась Анна. - Со временем... Может быть. Пойдем?
   - Пойдем, - сказал я. - Слушай...
   - Что?
   - Знаешь, я хотел бы, чтобы у нас были дети. Чтобы  ты  родила  их.  От
меня. Не получила бы, как у вас здесь делается, а родила. От меня.
   Она не ответила, и я понял почему: она не знала, как это.  Они  тут  не
рожали детей, Сосуд рожал их, и это было, конечно, чудовищно.  Как  бы  ни
относился я к детям в разные времена своей жизни, но в  одном  был  уверен
всегда: уж дети-то должны быть счастливы. Остальное может быть  потом,  но
счастливым надо быть хотя бы  в  детстве.  И  я  подумал,  что  стоило  бы
пооткручивать головы здешним правителям за то, что они лишили людей  такой
радости.
   А когда я подумал о правителях и о том, что им стоило бы  пооткручивать
головы, то сообразил, что именно этим мне сейчас и следует  заниматься.  Я
взглянул на часы.  Отдохнули  достаточно.  Нет  у  нас  ни  годичного,  ни
трехгодичного отпуска, ни трех дней, ни даже трех часов. Пора лететь.
   Но лететь надо было мне одному. Иеромонах мне помочь сейчас не  мог,  а
рисковать Анной - мало ли что могло там случиться - не стал бы и последний
подонок. И когда  мы  с  ней  вернулись  к  катеру,  я  сказал  как  можно
легкомысленнее:
   - Ну, я  слетаю  в  лес.  Вы  оставайтесь  тут.  Т