подмены.  Мне  потом
растолковали, что я так или иначе потонул бы: все-таки  не  в  том  я  был
возрасте и не то уже  было  сердце,  чтобы  осенью  купаться  в  Гауе.  Но
большинство наших ребят было выдернуто во время войн, когда удивлялись  не
тому, что человек умер, а тому, что он остался жив. Благо, в войнах  в  те
эпохи - включая мою - недостатка не было.
   Так что собралась веселая компанийка. По рождению нас отделяли друг  от
друга столетия, а то и тысячелетия, но здесь мы удивительно  быстро  нашли
общий  язык:  недаром  же  каждый   обладал   сверхвысоким   коэффициентом
пластичности. И мы разобрались в корабле, и  даже  в  основах  современной
науки - хотя от нас не требовали многого, но это было с  их  точки  зрения
немного, а с нашей - ого-го!
   Впрочем, особенно потеть нам не пришлось. Обучали нас  так:  вводили  в
уютную комнату, где ты мог читать, зевать, думать, спать, петь  -  словом,
убивать время по своему вкусу. Аппаратура была укрыта в стенах.  Несколько
трехчасовых сеансов с промежутками в неделю между ними - и  ты  становился
специалистом  приличного  класса.  Не  смогли  мы   лишь   одного:   стать
по-настоящему современными людьми. Современными для них, я имею в виду.
   Дело было не во внешности, хотя мы, конечно, отличаемся от них весьма и
весьма; правда, друг на друга мы и вовсе  не  похожи,  но  на  них  -  еще
меньше. Они  -  те,  кто  нас  вытащил,  -  выглядят,  по  нашему  мнению,
однообразно: рослые, прекрасного сложения, смуглые, с волосами  от  черных
до каштановых - более светлые тона встречаются крайне редко  -  и  главным
образом темноглазые. Они  очень  красивы,  сравнительно  мало  меняются  к
старости, разве что седеют; правда, некоторые  восстанавливают  нормальный
цвет волос, но таких немного. О женщинах и говорить нечего: любая из них в
мое время завоевала бы все мыслимые титулы в  области  красоты.  За  время
тренировок я успел познакомиться с несколькими; они, думаю, делали это  из
любопытства. Жаль только - с ними не  о  чем  было  говорить;  слишком  уж
разное мы получили воспитание. И в этом-то воспитании и  кроется  основная
причина того, что в этой эпохе все мы  так  и  остались  чем-то  наподобие
эмигрантов, невольных эмигрантов из другой эры.
   Дело в том, что  мы  были  выдернуты  из  своих  времен  уже  в  зрелом
возрасте,  когда  формирование  каждого  из  нас   как   личности   успело
закончиться. Вот Георгий: хороший штурман и прекрасный парень. Он  -  один
из тех трехсот, что защищали Фермопилы с Леонидасом во главе, и я не хотел
бы видеть его в числе своих врагов. В его  время  и  в  его  стране  хилых
детишек кидали в море, чтобы они не портили расу; даже мои гуманистические
концепции кажутся ему слюнтяйскими, не говоря уже о современных. Он  редко
улыбается; мне кажется, он так и не может простить  себе,  что  остался  в
живых, когда все прочие спартиоты - и еще тысяча  наемников  -  легли  там
костьми. Он отлично понимает, что это от  него  не  зависело,  но  все  же
приравнивает, видимо, себя к беглецам с поля боя,  а  таких  в  его  время
любили не больше, чем во всякое другое.  Но,  повторяю,  штурман  он,  что
надо: ориентирование по звездам у античных греков в крови. Он невозмутим и
ничему не удивляется, редко проявляет свои чувства (чего нынешние люди  не
понимают) и очень холодно относится к женщинам, потому что чувствует,  что
они в чем-то превосходят его, а его самолюбие  -  древние  очень  дорожили
своим самолюбием - не позволяет ему примириться с этим.
   Или Иеромонах. Мы с ним соотечественники и почти земляки, только он жил
на две, а то и три сотни лет раньше. Он тоже прекрасный мужик,  -  все  мы
прекрасные мужики, -  но  кое-чего  не  понимает,  а  ко  всему,  чего  не
понимает, относится недоверчиво. Сомневаюсь, чтобы он по-настоящему  верил
в бога, но до сих пор он в трудные минуты шепчет что-то - подозреваю,  что
молитвы, - и осеняет себя крестным знаменем. Он прекрасно знает устройства
большого корабельного мозга, которым ведает, и  с  этим  аппаратом  у  нас
никогда не было ни малейшей заминки. Могу поручиться, что в  глубине  души
Иеромонах одушевляет его, относит  к  категории  духов  -  скорее  добрых,
однако, чем злых. Что-то вроде ангела-вычислителя, хотя таких, кажется, не
было в христианской мифологии. Он эмоционален, но после каждого  открытого
проявления чувств машинально просит прощения у бога, не  слишком,  правда,
громко. На женщин смотрит с интересом, когда думает, что  никто  этого  не
замечает. Рассердившись на кого-нибудь, он называет его еретиком и  грозно
сверкает очами. Он невысок, черняв и носит бороду.  Сейчас  это  считается
негигиеничным.
   Они со спартиотом непохожи друг на друга, а еще меньше похож на каждого
из них в отдельности и на обоих  вместе  наш  первый  пилот,  которого  мы
называем Рыцарем.
   Он уверяет, что и в самом деле был рыцарем когда-то  -  в  каком-то  из
средних веков.  Это  его  дело.  Прошлое  каждого  человека  является  его
собственностью, и он может эту свою собственность предоставлять другим,  а
может и держать при себе и не позволять никому  к  ней  прикасаться.  Пора
биографий давно минула; какое значение имеет то, что человек делал раньше,
если есть возможность безошибочна установить,  чего  стоит  он  сейчас,  и
обращаться с ним, исходя именно из этого? Был рыцарем, ну и что же?  Зовут
его Уве-Йорген, по фамилии Риттер фон Экк. Он  высок  и  поджар,  обладает
большим носом с горбинкой и широким диапазоном манер, - от  изысканных  до
казарменных (не знаю, впрочем - кажется, у  рыцарей  казарм  не  было).  В
разговорах сдержан,  зато  слушает  с  удовольствием.  При  этом  он  чуть
усмехается, но не обидно, а доброжелательно. Взгляд его всегда спокоен,  и
понять что-либо по  его  глазам  невозможно.  Однажды,  во  время  ходовых
испытаний, мы могли крепко погореть; Рыцарь был за пультом, и ему  удалось
выдернуть нас в самый последний  момент  (Иеромонах  за  вычислителем  уже
бормотал что-то вроде  "Ныне  отпущаеши...").  Мы  все,  надо  признаться,
основательно вспотели. Только Уве-Йорген был спокоен, словно решал  задачу
на имитаторе, а не в реальном пространстве, где все мы могли в  два  счета
превратиться в  хилую  струйку  гамма-квантов.  Когда  это  кончилось,  он
оглянулся и, честное слово, посмотрел на нас с юмором - именно  с  юмором,
но не сказал ни слова.
   Что еще о нем? Однажды я зашел по делу в его каюту как раз в  тот  миг,
когда он выходил из своего сада памяти (так мы называем такие  вот  штуки,
как та, моя, где сосед никогда не выходит из  дачи).  Он  резко  захлопнул
дверцу, и я  толком  не  успел  ничего  увидеть;  там  было  что-то  вроде
гигантской  чаши,  до  отказа  заполненной  людьми,  исступленно  оравшими
что-то. Помню, я спросил его тогда (совершив бестактность), к какой  эпохе
относится это представление. Он серьезно ответил: "К  эпохе  рыцарей".  И,
чуть помедлив, добавил: "Всякий солдат в определенном  смысле  рыцарь,  не
так ли?". Я подумал и сказал, что, пожалуй, да. Я и  сам  был  солдатом  в
свое время.
   В еде Уве-Йорген умерен, к женщинам относится  холодно  и  с  некоторым
презрением,  хотя  аскетом  его  не  назовешь;  добровольный  аскетизм  не
свойствен солдатам.
   И совсем другое дело -  Питек.  Мы  прозвали  его  так,  причем  это  -
производное не от имени Питер, а  от  слова  питекантроп.  Он  на  нас  не
обижается, поскольку  наука  о  происхождении  человека  для  него  так  и
осталась  абсолютно  неизвестной.  Нас  ведь  обучали   тому,   что   было
необходимо, и при этом опасались перегрузить  наши  доисторические  мозги,
так что многие вершины современной культуры даже  не  появились  на  нашем
горизонте. На самом деле Питек, конечно, не  имеет  никакого  отношения  к
питекантропам - вернее, такое же, как любой из  нас;  он  нормальный  хомо
сапиенс, и даже больше сапиенс, чем  многие  из  моих  знакомых  по  былым
временам. Но прибыл он из какой-то вовсе уж невообразимой древности -  для
него, думается, Египет фараонов был далеким будущим,  а  рабовладельческий
строй - светлой мечтой. По-моему, специалисты "частого гребня" и  сами  не
знают, из какого именно времени его  выдернули,  а  сам  он  говорит  лишь
что-то о годе синей воды - более точной хронологии из него не  выжать.  Он
любит  поговорить  и,  прожив  день,  старается   обязательно   рассказать
кому-нибудь из нас содержание этого дня - хотя мы все время были тут рядом
и знаем то же, что и он; правда, память у него  великолепная,  он  никогда
ничего не забывает, ни одной мелочи. Этим, да еще  прекрасным,  прямо-таки
собачьим обонянием он выгодно отличается от нас.
   Питек называл имя своего народа  -  но,  насколько  я  помню,  такой  в
истории не отмечен, как-то проскользнул стороной; называл он и  свое  имя,
но никто из нас не мог воспроизвести ни единого звука: по-моему, для этого
надо иметь как минимум три языка, каждый в два раза длиннее, чем  наши,  и
попеременно завязывать эти языки узлом. У Питека, правда, язык один, и это
великая загадка природы - как он им обходится. Единственное,  что  я  знаю
наверняка: там, где он жил, было тепло. Поэтому при  малейшей  возможности
Питек старается пощеголять в своем натуральном виде; мускулатура у него  и
вправду завидная, и ни  грамма  жира.  Нашим  воспитателям  не  без  труда
удалось убедить Питека в том, что хотя бы самую малость надевать  на  себя
необходимо. Он подчинился им,  хотя  и  не  поверил.  Он  коренаст,  ходит
бесшумно, великолепно прыгает, не-ест хлеба, а мясо,  даже  синтетическое,
может поглощать в громадных количествах, предпочитая обходиться без  вилки
и ножа.
   Он немного ленив, потому что ни на миг не задумывается  о  будущем,  не
заботится о нем и ничего не делает заранее,  а  только  тогда,  когда  без
этого обойтись уже нельзя. Зато он обладает великолепной реакцией,  и  мог
бы быть даже не вторым, а первым пилотом, будь у него чуть больше  развито
чувство самосохранения - а также и сохранения всех нас; но смелость его, к
сожалению, переходит всякие границы. Я думаю, впрочем, что это относится к
его индивидуальным особенностям, хотя, может быть, все  они  были  такими,
его соплеменники - поэтому и не уцелели. Чувство племени, кстати,  -  или,
по нашей терминологии, чувство коллектива - у него развито больше,  чем  у
любого из нас. Питек может рисковать машиной вместе со всем ее населением;
но ради любого из нас он подставил бы горло  под  нож,  если  бы  возникла
такая необходимость, - и с еще большим удовольствием полоснул бы по  горлу
противника.
   Он часто, хотя  несколько  однообразно,  рассказывает  о  войнах  между
племенами. Я как-то в шутку поинтересовался, не съедали ли они побежденных
в тех междоусобицах. Питек не ответил. Лишь улыбнулся  и  провел  кончиком
языка по своим полным губам.
   Что еще о нем? В обращении с женщинами он элементарно прост, и, как  ни
странно,  им  -  современным  и  высокоинтеллектуальным  -  это  нравится.
Впрочем, понять женщин в эту эпоху, как мне кажется, ничуть не легче - или
не труднее, может быть, -  чем  в  наши,  далеко  не  столь  упорядоченные
времена.
   И наконец последний из нас - Рука. Гибкая Рука; так он сам перевел свое
имя, как только мы, после первого же часового сеанса, вдруг убедились, что
все объясняемся на одном языке - и язык этот не  является  родным  ни  для
одного из нас, но все же мы им владеем, как будто родились,  уже  умея  на
нем говорить. Рука из индейцев; жил где-то у Великих озер - в  местах,  по
которым в  мое  время  проходила  граница  между  Канадой  и  Соединенными
Штатами. Правда, говорить о границах с  Гибкой  Рукой  бесполезно:  в  его
время ни Канады, ни Соединенных Штатов не существовало, и  о  белых  людях
там вообще не слыхивали. Имя свое Рука заслужил честно: он из  тех  людей,
кого  называют  умельцами,  у  него  прирожденное   чувство   конструкции,
взаимодействия деталей, чертеж он  воспринимает  трехмерно,  как  реальный
механизм. Попав в современность, он в краткий  срок  сделался  выдающимся,
даже  по  высшим  меркам,  специалистом,  и  в  полет  отправился  судовым
инженером.
   Как ни странно,  он  полностью  соответствует  литературному  стандарту
индейца: невозмутим, говорит лишь тогда, когда к нему обращаются или когда
необходимо что-то сказать в связи с его установками. Никогда не меняется в
лице, и Рыцарь, мне кажется, очень завидует этому ему качеству. В  отличие
от Питека, Гибкая Рука не любит говорить о  прошлом,  о  своем  времени  и
своем народе. Мы, прочие, иногда грешим этим. Уве-Йорген порой, забывшись,
громко произносит: "Мы, немцы..." - и  в  глазах  его  загорается  огонек;
правда" он тут же спохватывается и смущенно улыбается. Да я и  сам  иногда
начинаю: "А вот у нас..." - и тоже умолкаю, потому что  мы  -  это  теперь
либо мы шестеро, и не более того, либо все нынешнее человечество, к нравам
и обычаям которого - да простит меня Юлий Цезарь за плагиат - мы то ли  не
смогли, то ли не захотели по-настоящему приноровиться. Наша научная группа
- двое высоких, смуглых, красивых и набитых неимоверным количеством знаний
людей  -  относится  к  этому  остальному   человечеству.   Мы   прекрасно
взаимодействуем друг с другом, но у них - свое прошлое и  настоящее,  а  у
нас - свое, хотя настоящее и протекает в одном и том же корабле. И будущее
наше, вероятно, тоже имеет мало общего с их будущим.
   Для них корабль - инструмент познания; для нас -  мир.  Мир  в  большей
степени, чем затерявшаяся далеко в пространстве планета Земля. Там мы были
гостями, а здесь чувствуем себя дома. О  том,  что  будет  с  нами,  когда
экспедиция закончится и мы приведем машину на  базу,  мы  предпочитаем  не
думать. Прежде надо вернуться в целости и сохранности. Вернее всего, после
этой экспедиции мы уйдем в другую: ведь у нас будет опыт, каким  на  Земле
не обладает никто.
   Вот о чем размышлял я, прогуливаясь в Саду своей памяти. Был  спокойный
участок полета, мы вышли из сопространства и  подкрадывались  к  очередной
звезде, пилоты несли вахту, и у меня - а я был, как-никак, капитаном этого
корабля, первым после бога  ("Вот!"  -  торжествующе  сказал  Иеромонах  и
наставительно поднял палец, когда я впервые поведал  ему  эту  формулу)  -
оставалось время для таких прогулок. Ветерок посвистывал, скрипели  сосны.
Потом в этот приятный шумок вошли новые звуки.
   Обычно вызываю я, а не меня; значит, дело было важное, потому что  идти
в центральный пост, чтобы командовать переходом на орбиту, было еще  рано,
до этого оставалось никак не меньше двух суток. Я торопливо повернулся,  в
два счета оказался у двери своей дачи, вошел, затворил ее,  пожмурился  от
яркого света, всегда горевшего в моей каюте, и оттуда откликнулся:
   - Капитан Ульдемир.
   Так меня тут звали;  да  это  и  было  почти  мое  имя,  только  слегка
стилизованное.
   - Капитан Ульдемир, начальник экспедиции просит вас подняться в научный
салон.
   По голосу я узнал Аверова.
   - С удовольствием, - ответил я с положенной вежливостью.
   Что бы такое у них там приключилось?
   Я надел тужурку, учинил себе осмотр  при  помощи  объемного  зеркала  -
капитан не может быть небрежным в одежде,  -  вышел,  поднялся  на  четыре
палубы и зашагал по коридору. Подошел к их центру и отворил дверь.



4

   Выписка из научного журнала экспедиции "Зонд":
   "День экспедиции 587-й.
   Краткое содержание записи: О возвращении экспедиции к объекту N_11.
   Участники: Весь состав экспедиции.
   Теоретические  предпосылки:  Установлено,   что   объект   представляет
определенную  опасность  для  населения   Солнечной   системы,   так   как
происходящие в нем процессы могут привести к вспышке Сверхновой  в  период
времени от нескольких  месяцев  до  нескольких  лет.  Данные  нуждаются  в
уточнении.
   Предпринятые действия: Экспедиция стартовала из  района  объекта  N_12.
Переход в сопространстве  осуществлен  без  помех,  при  этом  наблюдались
эффекты, описанные ранее (см.  записи  212,  364,  471),  не  влияющие  на
осуществление маневра. Выход из  сопространства  на  расстоянии  512  млн.
километров. Сближение до дистанции  в  200  млн.  километров.  Переход  на
кольцевую орбиту. Начало наблюдений.
   Ожидаемые результаты: Подтверждение и уточнение теории  Кристиансена  о
развитии предвзрывных процессов в эвентуальных Сверхновых.
   Возможные помехи: Преждевременный взрыв наблюдаемой Сверхновой.
   Их  возможные  последствия:  Уничтожение  корабля   и   всего   состава
экспедиции.
   Принятые  меры  предосторожности:  Предполагается  провести  работы   в
минимальные сроки. Возможно - попытки вмешательства в течение  процесса  в
объекте N_11 (вопрос дискутируется).
   Дополнения  и  примечания:  К  наблюдениям  привлекается  весь   состав
экипажа.
   Запись вел Шувалов".


   - Питек!
   - Что, Уль?
   - Ну, что ты там увидел сегодня?
   - Ничего. Звезда как звезда. Пахнет медом.
   - Что?
   - Медом. Знаешь, в мое время в дуплах старых деревьев пчелы копили мед.
А потом приходили мы. Выкуривали пчел. Добыть огонь для нас было нетрудно,
мы это умели хорошо. Очень вкусный мед.
   - Я знаю его вкус. Но при чем тут звезда?
   - Она такая желтая, как мед. Хочется зачерпнуть.
   - Ну-ну. Попробуй.
   - Я шучу. Я не умею этого. Вот сидеть и смотреть в окуляр - это я умею.
Это  мне  нравится.  Не  то,  что  кривые  на  экране:  они  напоминают  о
колдовстве. Если бы наш колдун...
   - Погоди, это ты расскажешь в другой  раз.  Так  ты  не  увидел  ничего
нового?
   - Ничего. Но подожди, Уль, там все-таки был этот запах. Иначе почему  я
вспомнил бы про мед?
   - Ты же сам сказал: цвет...
   - Цвет бывает не только у меда. Я мог бы  сравнить  Даль  и  со  спелым
плодом... не знаю, как он называется на этом языке. Наш язык куда богаче -
на нем есть все названия...
   - Были, Питек.
   - Да. Были. Все забываю. Нет, что-то еще я видел.  Непременно.  Погоди,
дай подумать, вспомнить... Да! Пчелу!
   - Этого еще не хватало. Какую пчелу?
   -   Она   ползла.   Понимаешь:   мед,   и   по   нему   ползет   пчела.
Медленно-медленно...
   - Прямо идиллия. А цветочков там не было по соседству?
   - Нет, Уль. Извини. Цветов не было. А пчела была.
   - Наверное, пятно, - сказал капитан,  Ульдемир.  -  На  звездах  бывают
пятна, это тебе известно...
   - Еще бы! Мы это знали еще там,  дома.  У  нас  были  люди,  что  умели
глядеть на солнце, не щуря глаз.
   - Ну, может быть,  может  быть...  Пожалуй,  я  тоже  взгляну  -  через
фильтры, конечно...
   Ульдемир  смотрел,  на  звезду  Даль.  Медового   цвета,   приглушенная
светофильтром звезда цвела одинокой громадной кувшинкой на черной воде, не
имеющей берегов. Пятен на звезде не было.
   - Наверное, ушло на ту сторону. Большое было пятно?
   - Нет... не очень. Скорее, маленькое. Нет, среднее.
   Ульдемир помолчал. Равномерно щелкала камера, фотографируя.
   - Ладно, на досуге посмотрим снимки. Наблюдай.
   - Будь спокоен, Уль.


   - Друг мой, я тут попробовал подсчитать вероятность. Давайте сопоставим
с вашими  данными.  У  меня  получается  вот  что:  двадцатипятипроцентная
вероятность  того,  что  вспышка  произойдет  в  течение  ближайших  шести
месяцев. И такая же вероятность вспышки через  пять  лет.  Максимум  лежит
где-то между двумя с половиной и тремя годами. А что у вас?
   Аверов щелкнул кнопкой блокнота, взглянул на экранчик.
   - У меня вероятность в первые шесть месяцев равна тридцати процентам.
   -  Ну  что  же:  расхождения  есть.  Но  они,  друг   мой,   не   носят
принципиального характера. Двадцать пять или тридцать, процентов  -  ясно,
что вероятность вспышки в ближайшие год-два угрожающе велика. Вы согласны?
   Аверов кивнул.
   Шувалов помолчал, прошелся из угла  в  угол;  толстый  ковер  скрадывал
шаги.
   - Тем сложнее вопрос: что делать, - сказал он наконец.
   Аверов поднял брови: - Но мы же ре