ть,
как  дела  у  Уве-Йоргена,  запастись  нужной  аппаратурой,  и  тогда  уже
вернуться сюда и довести дело до конца.
   Кроме того, я уже почти двое суток не видел Анны.
   Уйти было нелегко; если бы это заметили, то, чего доброго,  и  в  самом
деле заподозрили бы во мне лазутчика.
   Поэтому вечером я на  всякий  случай  предупредил,  что  отправлюсь  на
дальние раскопки и заночую там. Для убедительности я взял с собой  немного
еды (поворчав, ее мне  дали)  и  грубое,  остистое  одеяло,  которым  меня
снабдили в первый же день.
   Я и в самом деле копал, потом  лег  и  подремал  до  середины  ночи.  Я
рассчитал, что если выйти после полуночи, то к середине следующего  дня  я
доберусь до своего катера.
   Когда настало время, я свернул одеяло, спрятал его вместе с  лопатой  и
топором в раскопе и двинулся в путь.



15

   Выписка из научного журнала экспедиции "Зонд":
   "День экспедиции 597-й.
   Краткое содержание записи: О наблюдениях за объектом Даль.
   Участники: Доктор Аверов.
   Теоретические предпосылки: Прежние.
   Предпринятые действия: Использование всех средств наблюдения.
   Ожидаемые результаты: Увеличение вероятности вспышки в ближайшие  шесть
- двенадцать месяцев.
   Возможные помехи: Не предполагаются.
   Фактический  результат:  Процесс  временно  стабилизировался.   Неясно,
последует ли его дальнейшее развитие. Само явление стабилизации, как и ряд
других явлений, не имеет предпосылок в  теории  Кристиансена  -  Шувалова.
Причина стабилизации остается неясной.
   Выводы: Пока можно лишь сделать заключение о  необходимости  продолжать
наблюдения.
   Принятые меры  предосторожности:  Считаю  необходимым  уменьшить  заряд
батарей Установки воздействия на пятьдесят процентов нормального.
   Дополнения и примечания: Неясно, вводить ли в курс событий экипаж.
   Запись вел: Аверов".


   Ехали не так уж торопливо, на  ночь  располагались  основательно,  и  в
столицу приехали только на третий день. Но уже и первые  часы  пути  судья
распорядился развязать Шувалову  руки,  поверив,  видимо,  что  старик  не
станет душить его, испугается сопровождающих.
   В повозке их было двое,  да  кучер  снаружи,  на  козлах;  еще  четверо
верховых  провожали  выезд.  В  пути  разговаривали  мало,  хотя   Шувалов
поговорил бы с удовольствием; судья был мрачен - видимо, визит  в  столицу
не сулил ему ничего доброго Лишь иногда удавалось разговорить его.
   - ...А дети у вас есть, судья?
   - Что? А, дети? Да, как же. Мне дали одного  уже  много  лет  назад,  а
потом, недавно, еще одного.
   - Что значит - дали?
   - Как это - что значит?
   - Не понимаю...
   - Откуда же, по-твоему, берутся дети?
   - Ну, знаете ли...
   - Слушай, старик, я все никак не привыкну, что ты со мной говоришь так,
словно я не один, а нас много. Я ведь с тобой один? Один. И  больше  никто
нас не слышит. Для чего же говорить "вы"?
   - Да знаете ли... Просто у нас так принято. Форма вежливости.  "Ты"  мы
говорим только близким или добрым знакомым...
   - У вас все не так, как у нормальных людей. Да,  так,  выходит,  ты  не
знаешь, откуда берутся дети?
   Судья даже развеселился - захихикал.
   - Гм... До сих пор я  полагал,  что  знаю.  И  некогда  даже  сам,  так
сказать,  принимал  в  этом  участие.  Правда,  они  не  стали  заниматься
звездами... Да, судья, но нам детей никто не дает. Мы  их  рожаем  сами  -
наши женщины, конечно. А что происходит у вас?
   - У нас - как у всех... Дети получаются, и их  дают  тем,  чья  очередь
наступила.
   - Эге-ге... Ну, а как же они получаются?
   - Возникают в Сосуде, конечно, как же еще?
   - Ах да, в Сосуде, конечно, в Сосуде...
   Они помолчали. Потом судья вздохнул.
   - Ох, старик, ох, старик!..
   - Да-да?
   - Я уж и не знаю, как с тобой разговаривать. Ведь ты мелешь такое,  что
жизнь свою закончишь, не иначе, как  в  Горячих  песках,  а  там  тебя  не
надолго хватит, уж поверь.
   - Не понимаю... Что я такое, сказал?
   - Ты ведь признал, что у вас женщины рожают сами?
   - Естественно!
   - Что же тут может быть естественного, если закон этого не позволяет!
   - Ах, вот как? Закон не позволяет?
   - Ну, ты подумай сам, ты ведь как будто бы не  глуп.  Если  все  станут
рожать, сколько их народится?
   - Ну, не знаю... Много?
   - Да уж, наверное, больше, чем сейчас.
   - Что же в этом плохого?
   - А Уровень? Или ты станешь их воздухом кормить?
   - Ах, Уровень...
   - Уразумел? Или ты совсем не ходил  в  школу?  И  тебя  не  учили,  что
Уровень  может  сохраниться  лишь  тогда,  когда  люди...  -  он  подумал,
вспоминая, - регулируются, да.
   - Регулируется прирост населения?
   - Ага, значит, знаешь все-таки! К чему же было прикидываться?
   - Да нет, судья, погодите; я знаю, конечно, что такое  -  регулирование
прироста. Но ведь это можно делать - у нас, например, так и делается  -  и
когда детей просто рожают женщины.
   - Может, и так. Но там было еще что-то... Погоди, вертится на  языке...
вырождение! Знаешь такое слово?
   - Вот оно что!
   - Именно! Теперь сообразил?
   - Да, теперь сообразил. Не совсем, но что такое вырождение, я  знаю.  А
скажи, как это получается - в Сосуде?
   Но судья уже снова нахохлился.
   - Не знаю, как. Спроси в столице - может, тебе объяснят.
   Он помолчал.
   - Они тебе там все объяснят! Объяснят, как убивать людей...
   - Я уже сказал вам: я безмерно сожалею. Но что оставалось делать,  если
все вы тут...
   - А ну-ка молчи давай!


   Столицы Шувалов почти не увидел. Приехали они в сумерках, и вечером его
никуда не повели;  заперли  в  комнате,  где  стояла  кровать  и  рядом  -
табуретка. Дали поужинать и велели спать.
   Однако он улегся не сразу, а сидел на кровати, задумчиво глядя на узкое
окошко под самым потолком.
   - Вырождение... Придумано неплохо: при небольшом  количестве  начальной
популяции оно наступило бы неизбежно... Но как же они  хотели  избежать...
как же избежали этого?
   Он бормотал так, вспоминая,  что  люди  здесь  действительно  ничем  не
отличаются от него самого - а они непременно отличались  бы,  если  бы  на
протяжении многих поколений дети рождались от браков  в  одном  и  том  же
кругу. Отличались  бы...  Значит,  невысокий  уровень  этой  ветви  земной
цивилизации нельзя было объяснить вырождением - а ведь именно так  Шувалов
едва не подумал.
   Значит, так было задумано. Да и вообще все, наверное, было спланировано
основательно и неплохо. Но что-то где-то  не  сработало,  или  наоборот  -
переработало, и развитие пошло вперекос.
   В том, что развитие пошло  не  в  задуманном  направлении,  Шувалов  не
сомневался.
   - Ах, сами не рожают... Стерилизация? Ну, вряд ли... Просто запрет -  и
соответствующий уровень предохранения... Но при их химии?  Хотя  -  что  я
знаю  об  их  химии?  Мало  информации,  просто  беда,  до  чего  же  мало
информации!
   В конце концов он успокоил себя тем, что завтра, раз уж его привезли  в
столицу, он получит возможность увидеться с кем-нибудь, кому  можно  будет
изложить все, - и начать наконец ту сложную  работу,  результатов  которой
явится спасение всех живущих на планете людей.


   Но и назавтра он не увиделся с Хранителями,  как  в  простоте  душевной
рассчитывал. Мало того: на следующий день  Шувалов  вообще  не  увидел  ни
одного нового лица. Казалось, его привезли в столицу только  затем,  чтобы
сразу же выбросить из памяти. Против говорило лишь то,  что  его  все-таки
кормили. Хотя - кормили, конечно, невысокие чины, а высокие могли и забыть
- кто знает.
   На самом же деле о нем не забыли, но до высших инстанций  весть  о  нем
просто-напросто еще не дошла. Судопроизводство не терпит  анархии,  и  для
того, чтобы доложить о Шувалове выше, надо было прежде всего  решить,  как
же о нем сообщать, и в зависимости от этого - по  какому  руслу  направить
его дело. А у тех, к кому, едва успев прибыть в город,  пошел  с  докладом
судья, возникли различные мнения:
   За время, пока Шувалов находился под стражей, список  его  преступлений
приобрел весьма внушительный вид. Были обвинения  мелкие,  которыми  можно
было и пренебречь  -  например,  обвинение  в  том,  что  он  прикидывался
сумасшедшим, пытаясь избежать наказания,  или  обвинение  в  том,  что  он
находился в запретном городе. Но были  и  три  значительных  преступления.
Первое из них состояло  в  серьезной  попытке  нарушить  Уровень:  одежда,
непонятные приборы, разговоры. Второе - убийство  или,  вернее,  покушение
(но это было ничем не лучше; наоборот, если бы человек был убит,  виновный
мог бы еще доказать, что беда случилась нечаянно,  а  сейчас  пострадавший
показывал, что на него напали с умыслом). И третье серьезное преступление,
в котором обвиняемый сознался сам, без какого-либо давления (что, конечно,
могло привести к некоторому смягчению наказания - не очень  значительному,
впрочем), - третье преступление заключалось в том, что он, вкупе с  лицом,
пока не установленным, нарушал закон о регулировании  прироста  населения;
судя по всему, происходило это уже давно,  однако  по  этому  преступлению
срока давности не существовало, и оно  должно  было  караться  сегодня  не
менее строго, чем в самый день совершения. Собственно,  судья  сначала  не
собирался докладывать о третьем преступлении, но  как-то  так  получилось,
что доложил.
   Так что теперь предстояло решить: положить ли в основу  дела  нарушение
Уровня - тогда обвинение пошло бы в  собрание  по  охране  Уровня,  -  или
основным почитать покушение - и тогда  дело  пошло  бы  совсем  по  другим
каналам и совсем к другим людям. В первом случае оно обязательно дошло  бы
до какого-то из Хранителей, а во втором - скорее всего, не  дошло  бы.  Об
этом и разгорелись среди судей прения,  продолжавшиеся  целый  день.  Суть
споров заключалась в том, что, хотя нарушение Уровня являлось, безусловно,
преступлением более опасным, зато покушение на убийство  было,  во-первых,
значительно более сенсационным (давно  уже,  не  случалось  такого,  очень
давно), и, во-вторых, сохранить случившееся в тайне  было  невозможно,  да
никто и не старался сделать это,  и  население  о  происшествии  знало,  и
необходим был суд, и необходим был приговор.
   После дня ожесточенных споров сведущие  люди  сошлись  на  том,  что  в
основу дела надо все-таки положить покушение, а  остальное  пойдет  уже  в
дополнение  и  по  совокупности.  А  это  означало,  что  если  кто-то  из
Хранителей должен будет ознакомиться с делом, то не раньше, чем надо будет
рассматривать просьбу о помиловании.
   Потому что, хотя смертной казни, как таковой, в законе не было,  просто
назначением на работу в Горячие пески  ограничиться  было  нельзя  и  речь
могла идти только о посылке преступника к  самому  экватору  -  туда,  где
разворачивали полотнища. Для человека в возрасте Шувалова  такой  приговор
был равносилен смертному, и все  знали  это,  и  заранее  жалели  его,  но
пренебречь законом не могли.
   Итак, тучи над головой Шувалова сгущались серьезные. Он же ни о чем  не
подозревал и, понервничав немного  по  поводу  непонятного  и  неприятного
промедления, привел свои  нервы  в  порядок  и  стал  снова  размышлять  о
странном начале и невеселом (возможном) конце культуры Даль.


   Иеромонах ехал теперь, стараясь  придерживаться  полосы  необработанной
земли. Он ехал не в ту сторону, где должна была находиться  столица,  а  в
противоположную - к лесу, если только полоса действительно уводила в конце
концов в лес.
   Ржаные поля сменялись овсищами, был и ячмень, и просо, иногда на  целые
десятины  раскидывались  плодовые  сады.  Попадались  речки  в  обрамлении
широких лугов. Иеромонах пил  прозрачную  воду,  крякал,  рукавом  вытирал
губы, радостно вздыхал.
   Благодать, господи. Благодать. Нет иного слова.
   По-прежнему заходил в дома.
   - ...Ну, а вот соберете; сколько же оставите себе, сколько отдадите?
   - Скажут. Скажут, сколько нам нужно.
   - Или сами вы, что ли, не знаете?
   - Нам об этом думать не приходится. Скажут.
   - И не обманывают? Хватает?
   - Обманывать? Как?
   Это им было неясно.
   - До нового хлеба доживете?
   - То есть как?
   Странно было это: не обманывали, оставляли, сколько нужно.
   - И платят вам за остальное?
   - Платят? - удивлялись люди: взрослый мужик простых вещей не понимает.
   Иеромонах внутренне сердился, но смирял себя.  Заставлял  думать:  нет,
правду говорят, не посмеиваются над забредшим простаком.
   - А если нет - откуда же все берете? Живете, я смотрю, не  бедно...  За
что же покупаете?
   - Что надо, нам дают.
   - И опять-таки их хватает?
   Тут уж они сами начинали сердиться.
   - А ты как живешь - иначе? Тебе не хватает?..
   Воистину - дивны дела твои, Господи.
   Ехал дальше. Удивлялся: чисто, аккуратно живут  крестьяне,  весело.  Но
чего-то недоставало. За все время ни одной чреватой бабы Иеромонах  так  и
не увидел; прячут их, что ли, от сглаза? И детишек совсем малых  не  было.
Побольше - были, годочков с трех, а совсем малых - нет.
   И все-таки, хорошо было. Если бы они еще оказались  русскими  -  тогда,
верно, все понял бы. Но были они другие: почернявее, в общем, и склада  не
совсем такого. И говорили все же не по-русски, а на том  языке,  на  каком
все и на корабле говорили - на всеобщем. Так, верно, говорили  люди,  пока
не рассыпалась Вавилонская башня волею господней...
   Ехал. Разговаривал с лошадью, когда не было никого другого.
   Под конец все-таки увидел такую бабу. Совсем была  молодая.  На  сносях
уже".
   Везли ее куда-то в телеге, и по бокам ехали двое верхами. Была  бабочка
смутная, зареванная. Стонала тихо.
   Верховые ехали с  неподвижными  тяжелыми  лицами.  Завидев  Иеромонаха,
показали рукой и прикрикнули, посторонись, мол.
   Остановился и долго глядел вслед, покачивая  головой.  Словно  бы  дитя
никому и не в радость.
   Нехорошо. "Дети - дар божий", - подумал привычно и искренне.
   Дальше селения стали  попадаться  реже.  И  нивы  уже  не  подряд  шли,
перемежались длинными клиньями целины. Больше стало деревьев.  Вспугнутые,
убегали зверюшки вроде зайцев, высоко подпрыгивая.
   А  полоса  все  шла,  все  уходила  -  дальше,   дальше...   Будоражила
любопытство. Иеромонах погонял лошадь. В меру, правда:  берег.  Этому  его
учить не надо было.
   Загорел - как встарь, до пострига еще,  в  деревне,  загорал  за  лето.
Привык. И ног своих - голых, волосатых, как у беса - стыдиться перестал; а
сперва стыдился. Здесь это не было зазорно.
   Сам и не заметил, как въехал в лес. Просто остановился  раз,  спешился,
огляделся -  а  уже  кругом  деревья,  и  за  спину  зашли,  опушку  и  не
разглядеть.
   Но не смутился: если понадобится, полоса  и  назад  выведет.  Пока  что
поедем дальше.
   На всякий случай выломал все же  дубину.  Зверь,  не  приведи  господь,
встретится, или лихой человек (в разбойников, правда, уже и  не  верил)...
Вез дубинку поперек седла.
   Но ничего. Все было спокойно.
   Вечерами разжигал костерок.  Грелся.  Пил  кипяток.  Заправлял  его  из
корабельных припасов порошком, что силу множил. Вздыхал: выпил  бы  квасу.
Много, много лет уже не пил квасу. Эти люди  в  нем  не  понимали.  Никто.
Капитан, правда, еще помнил: да, была такая  благодать  господня  -  квас.
Хлебный. Настоящий.
   Перед сном представлял, будто сидит  на  корабле  за  вычислителем  или
аналитом. Разговаривает про  себя  с  машиной,  нажимает  клавиши,  вводит
программу, проверив предварительно. И, пока жужжит  машина,  как  пчела  в
колоде, снова будто сам напрягается, закрыв глаза, словно лошади  помогают
вытянуть воз из колдобины.
   Легкое и хитроумное занятие. А вот сподобил Господь. Другой мир.  Цифры
живут, любят друг  друга,  гневаются,  сходятся,  расходятся,  порой  идут
стенкой друг на друга. Умирают и воскресают -  прости,  конечно,  Господи.
Весело живут цифры, деятельно. А он за ними следит и при  нужде  помогает.
Интере-есно-то как!
   Утром просыпался легко, набирал воды в седельную флягу и снова пускался
по лесу - до новой воды.
   Ехал таково по лесу четыре дня. И вдруг просека кончилась.
   Вышла на поляну обширную, аккуратно круглую, и кончилась.
   Приехал, значит. Только куда?
   Спешился.
   Земля  тут  была  теплой.  Как  кострище,  когда  разгребаешь  угли  по
сторонам, чтобы тут, на теплом, спать.
   Иеромонах покачал головой, удивляясь.
   Обошел полянку. Еще одна просека начиналась, видно, тут когда-то. Но за
ней ухода не было - заросла. В лесу недолго. И однако  отличить  ее  можно
было сразу: деревья были помоложе, не вековые, как вокруг.
   Что же тут такое было - что просека и земля теплая?
   Иеромонах пустил лошадь пастись и стал ходить по полянке - не абы  как,
а по кругу, все приближаясь, понемногу, к середине. Систематически. Пришло
такое слово на ум - а уж совсем было стал забывать машинные слова.
   Нашел место, где земля как бы подрагивала едва заметно.
   Лег, расчистил кружок, прижал ухо.
   Жужжит. Тихо, потаенно жужжит.
   Посидел, раздумывая.
   Нет, - понял, - это не из той жизни,  не  из  крестьянской.  Там,  если
жужжало - знал, что простое что-нибудь. Пчелы.  Или  еще  что.  А  вот  на
корабле когда жужжит - и не сообразишь. И вычислитель, работая, жужжит,  и
у инженера приборы порой жужжат, у Гибкой Руки (тьфу, тьфу имя какое!),  и
наверху, у ученых... Вот и тут так: жужжит, а что - непонятно.
   Поэтому, решил Иеромонах не копать и вообще ничего тут не трогать и  не
нарушать. Его дело - рассказать, а там, как решат.
   А тут еще и застучало.
   Подняв голову, он прислушался.
   Стучало не под землей;  стучало  вдалеке.  Словно  собрались  дятлы  во
множестве, птахи рыжие, и колотят, колотят носами наперебой - кто скорее.
   Иеромонах подумал, склонив голову. Встал, взнуздал коня. Сел и поехал -
туда, где стучало.


   Дятлы  долбили  так,  что  кора  летела  в  стороны  клочьями.  Долбили
короткими очередями. Три-пять патронов. Чуть прижал спуск - уже  отпускай.
Но прицельно.
   - Прицельно! - кричал Уве-Йорген, сжимая кулаки. - Вы  куда  стреляете!
Птицы вам мешают? Не по вершинам надо стрелять! Была  команда  -  в  пояс!
Метр от земли. Поняли?
   Парни стреляли с удовольствием, в общем, терпимо. Но как-то  совсем  не
желали  понимать,  что  оружие-то  предназначается  для  стрельбы  не   по
деревьям. По людям! И не для  того,  чтобы  их  пугать.  Для  того,  чтобы
уничтожать силу противника. Живую силу.
   Иногда у Уве-Йоргена прямо-таки  опускались  руки.  Ну  как  втолковать
такие простые вещи, которые даже не знаешь, как объяснить, потому что тут,
собственно говоря, и объяснять нечего!
   - Да вы поймите, - негромко, убедительно  говорил  он  ребятам.  -  Что
значит - по людям? Против вас будут не люди - солдаты. И если не вы их, то
они - вас...
   А ребята, зеленая молодежь, слушали вежливо, но как  будто  со  скрытой
улыбкой, улыбкой недоверия и внутреннего превосходства.
   - Ну почему вы не хотите понять...
   Те переглядывались. И кто-нибудь один отвечал:
   - Да нет, мы все понимаем. Только откуда возьмутся те, кто захочет  нас
убивать?
   - Разве тут не напали на вас?
   - Они же не хотели нас убить!
   - А откуда вы знаете?
   - У нас никого не убивают...
   В чем был корень зла: не было у них ни войн, ни армии, даже  внутренних
войск не было - за ненадобностью. А если  -  крайне  редко  -  требовалось
нести какую-то службу,  ее  несли  все  по  очереди.  Это,  между  прочим,
свидетельствовало об одном: других государств  на  планете  нет.  Если  бы
существовала еще хотя бы одна страна,  возникла  бы  и  регулярная  армия.
Непременно. Но ее не было, и невозможно оказалось  втолковать  здоровым  и
ловким парням, что в противника, хочешь - не хочешь, надо будет  стрелять.
Они просто не верили, что противник будет.
   Они во многое не верили.
   Вечерами Уве-Йорген рассказывал им не только о битвах, в которых в свое
вре