ки застроенной земной  поверхности,
отличавшиеся друг от друга разве что нумерацией линий сообщения  и  цветом
транспортных кабин,  а  также  коммуникационными  шифрами,  сохраняли  уже
официально не существовавшие  названия  былых  населенных  пунктов,  имели
своих патриотов и  своих  хулителей,  своих  героев  и  своих  собственных
подонков, свой фольклор и даже свой если не диалект, то жаргон.  И  жители
такого участка территории неохотно пересекали его нигде  не  обозначенные,
но всем точно известные границы, а  перебравшись  через  них,  чувствовали
себя зябко и неуютно.
   Но Фораме, к счастью, не нужно было выбираться за  пределы  тех  десяти
тысяч  квадратных  километров,  на  которых  располагался  этот  город   в
последние годы - уже очень давние - перед полным слиянием его с соседними.
На этих десяти тысячах квадратных километров находились, как уже  сказано,
три или четыре таких места; но зато  это  уж  были  всем  местам  места  -
противоположный полюс  библиотек,  галерей,  театров  и  лабораторий  -  а
средний уровень культуры как  раз  и  является  результирующей  этих  двух
крайностей. То из этих мест, которое  рекомендовал  Фораме  Маффула,  было
названо чисто условно; оно было не самым центральным и обширным, но  и  не
самым маленьким или отдаленным, и именно поэтому вполне подходило Фораме.
   Проехав в общественной кабинке в нужном направлении, выйдя и поднявшись
на поверхность, Форама, впрочем, зашагал не туда, куда  нужно  было,  а  в
обратном направлении, и сделал немалый крюк, чтобы подойти совсем с другой
стороны. Завсегдатаи таких мест, как правило, не подъезжают в кабинах; те,
у кого есть деньги на кабину, сюда еще не  заглядывают,  тут  -  последняя
ступень, низший ярус, подонки общества - не все, разумеется, но все прочие
стараются - из вежливости, может быть, ибо свое представление о  приличиях
существует в любой ячейке общества - не  нарушать  общепринятого  порядка.
Шагая к  цели  по  кривой,  Форама  попытался  увидеть  себя  со  стороны,
насколько это было в его силах, и поверил, что вид его не  мог  вызвать  у
постоянной клиентуры  этих  мест  никаких  подозрений.  Кроме  грязного  и
местами порванного костюма, что уже само по себе было хорошо, на скуле его
зрел дурного вида синяк,  честно  заработанный,  когда  он  проползал  под
перекрытием; не забыл Форама, разумеется, и сорвать с  воротника  латунные
совы - сначала сунул было их в карман, потом передумал и выкинул в  первый
попавшийся мусоросборник: они-то в любом случае ему больше не понадобятся.
Грязные, всклокоченные волосы и красные от недосыпа  глаза  дополняли  его
облик и делали его, как Форама вскоре с облегчением убедился,  неотличимым
или почти неотличимым от нескольких тысяч (а может быть,  десятков  тысяч)
тех,  кто  уже  находился  здесь,  производя  на  стороннего   наблюдателя
впечатление единого и компактного тела с четко определенными контурами.
   Контуры  эти  являлись  границами  обширного  пустыря,  одной  стороной
примыкавшего, вернее - постепенно  переходившего  в  окультуренный  чахлый
парк для народных гуляний, уже знакомый нам; из-за такого соседства мирные
жители ходили в парк  неохотно  и  лишь  убедившись  в  наличии  усиленных
нарядов пеших и крылатых Стражей Тишины. Когда-то на месте пустыря  стояли
старые одно- и  двухэтажные  дома,  зеленели  садики,  на  огородах  росли
морковь и салат. Потом домики вместе с грядками срезали под корень,  а  на
расчищенном месте хотели возвести многотысячный зал для выступлений то  ли
спортсменов, то ли Гласных. Деньги, однако, понадобились на что-то другое,
и было решено за счет пустыря расширить парк. Однако  и  на  это  средства
никак  не  отыскивались,  а  местный,  специально  введенный  налог  нашел
какое-то иное употребление,  так  как  именно  в  то  время  праздновалось
тысячелетие чего-то, - никто уже не  помнил,  чего  именно,  да  и  трудно
запомнить события такой давности. Так или иначе, деньги  ушли,  а  пустырь
так и остался пустырем,  где  горные  хребты  невывезенного  строительного
мусора заросли плевелами, регулярно получавшими свою  порцию  органических
удобрений  и  оттого  росшими  кустисто  и  бурно,  достигая   неимоверных
размеров.  Это  и  послужило  одной  из  причин  неожиданного  возрождения
заброшенной территории: на  траве  под  сочными  кустами  хорошо  спалось.
Природа, как известно, не терпит пустоты;  и  как-то  так  случилось,  что
вскоре  все  хоть  сколько-нибудь  ровные  места  оказались   застроенными
хлипкими, но вечными будками, киосками, навесами и прилавками - фанерными,
жестяными, пластмассовыми, из прессованного картона, а то и просто  клочок
земли огораживался брезентовыми  полотнищами  на  легких  рамах.  Все  эти
форпосты коммерческой инициативы торговали, в общем, одним и тем  же;  как
ни странно, официально признанные напитки находились здесь  в  подавленном
меньшинстве (кроме, пожалуй, пива, этой двуликой субстанции, играющей роль
сперва провокатора, а потом - врачевателя), а  преобладали  товары  совсем
иного ассортимента:  дешевая  косметика,  одеколоны  и  лосьоны  с  резким
химическим  запахом  цветов  и  овощей;  порой  же  попадался  и   продукт
кустарного производства, смертельно-лилового цвета, в архаичных  трифлягах
мутного стекла; и наконец, как бы для утехи ремесленников, много торговали
различными химикатами для обработки дерева -  морения  и  полировки,  -  а
также консервами попроще и пирожками с начинкой неизвестной  природы.  Все
это стоило гроши - лиловая несколько дороже, но она была для  аристократов
здешнего  мирка,  для   гурманов.   Место   это,   никакого   официального
неименования так и не получившее, клиентура окрестила "Шанельным  рынком".
Клиентура тут была тоже определенная: в большинстве  -  бывшие  чиновники,
мелкие коммерсанты, коммерсуны, как их тут звали деклассанты;  сошедшие  с
круга  проститутки;  отставные  воины  самых  низких  рангов;  неудачливые
виршеплеты и лицедеи. Иными словами, в подавляющем большинстве своем люди,
выброшенные центробежной силой из  безостановочной  центрифуги  жизни,  не
выдержавшие ее ускорений и перегрузок и нашедшие убежище и отдых в  полном
отрицании  целей  и  идеалов,  в  бездумном  растительном   существовании,
сузившие свой круг интересов и забот до ежедневной необходимости разжиться
жалкой мелочью, которой хватило бы на очередной взнос жаждущему организму.
Людей, занятых на производстве, было здесь значительно меньше - не потому,
однако, что их вообще было меньше среди предававшихся пороку, просто - это
были не их угодья, они собирались в другом месте,  продолжавшем  считаться
окраиной, хотя, как уже сказано, окраин давно не  существовало,  но  были,
как и во всякой обширной и неоднородной среде,  места  большей  и  меньшей
плотности обитания.  Однако  этим  клиентура  не  исчерпывалась:  как  уже
намекалось, здесь бывали не одни только отбросы общества. Порой в репейных
дебрях Шанельного рынка можно было встретить и людей известных, даже очень
известных, преимущественно из мира искусств, но  попадались  и  чиновники;
они, соответственно нарядившись, приходили сюда, чтобы на какой-то,  пусть
очень небольшой, срок выключиться из выматывавшего  марафона  жизни,  -  а
выматывала она всех, хотя и по-разному, - отрешиться  от  проблем,  урвать
свой  кусочек  растительного  счастья,  но  вовсе  не  для   того,   чтобы
понаблюдать   за   отверженными,    как    они    считали,    недостаточно
приспособленными  к  жизни  неудачниками.  Эти  случайные  посетители   не
понимали еще, что не в силе и приспособленности  людей  было  дело,  но  в
самой цивилизации, оттеснившей человека куда-то на  задворки  бытия  и  не
оставившей  в  повседневной,  всеми  молчаливо  принятой  за   единственно
возможную, жизни почти никаких  возможностей  для  простого  человеческого
существования с ощущением единства со всей  Вселенной,  своей  духовности,
чего-то, что и делало их людьми; не понимая,  эти  люди  из  благополучных
воспринимали первое свое, а потом и второе и  третье  посещение  Шанельки,
как свою причуду,  случайность,  мелкий  эпизод,  некоторым  образом  даже
экзотический, эпизод из числа тех, какие можно в любой момент прервать и о
них забыть - и не предполагали они еще, что на самом деле это  был  первый
шаг к  тому,  чтобы  в  конце  концов  сделаться  постоянными  обитателями
репейного пустыря - и не потому, что стало меньше сил или способностей, но
потому,  что  в  царившей  здесь  хмельной  анархии  было  именно   что-то
человеческое, не регламентированное, не подгоняемое секундной стрелкой, не
втиснутое в рамки повседневных дел и отсчетов; было что-то такое... Внешне
такие посетители в своих первоначальных сошествиях в ад не  отличались  от
прочих, - даже  те,  для  кого  фрак  или  визитка  были  профессиональной
одеждой, их не надевали, а облачались в  более  приспособленный  к  случаю
наряд. Тем не менее туземцы узнавали их с первого взгляда, но не  гнали  и
не обходились неуважительно, хотя честолюбие и корпоративность в  каких-то
формах свойственны людям и на этом уровне  бытия,  -  они  даже  по-своему
любили пришлых, как любят дурачков, которым можно бесконечно врать - и  те
будут верить и у которых, пусть и  глубоко  припрятанные,  всегда  есть  с
собой пусть небольшие, но деньги, и деньги эти можно  выманить,  выпросить
или просто украсть.  Пришлые  с  их  деньгами  были  одним  из  источников
существования местного населения - так  вполне  можно  назвать  постоянную
клиентуру рынка, которая часто неделями не отлучалась отсюда, под  кустами
ночуя, оправляясь и совокупляясь, порой даже разводя на крохотных  грядках
лук или редис, чтобы не так зависеть от стоившей денег закуски; зато  они,
явившись сюда без всякой помпы, отбывали порой гораздо более торжественно:
на машине "скорой помощи" или прямо похоронной; к чести их  надо  сказать,
что почти никогда эти люди не увозились в лодках Службы  Тишины:  если  не
говорить о мелких кражах (пятерки или десятки) у пришлых, закон  здесь  не
нарушался, уголовники если и были,  то  не  промышляли,  не  случалось  ни
насилий, ни убийств, львы и  агнцы  напивались  и  опохмелялись  купно,  а
бурные эмоции, приводящие к аффекту, были  растеряны  еще  по  пути  сюда.
Правда, здесь  всегда  можно  было  купить  что-то  с  рук,  иногда  очень
интересные вещицы  за  бесценок;  не  исключено,  что  были  среди  них  и
краденые.  Это,  кстати,  было  одной   из   причин,   привлекавших   сюда
интеллектуалов, среди которых всегда  было  немало  коллекционеров;  начав
посещать Рынок в поисках дешевых раритетов, они позже возвращались сюда по
той причине, о которой уже сказано: здесь на них никто не давил и ничто не
давило, дух равенства царил тут, и как ни  странно,  среди,  казалось  бы,
далеко отброшенных от жизни людей всегда можно бью  услышать  все  новости
самого разнообразного характера, уровень информированности был  прямо-таки
потрясающим, многие вещи доходили сюда раньше даже, чем до кругов, которым
они предназначались. Надо полагать, вражеская разведка пользовалась этим в
своих интересах. Новости здесь обсуждались  и  оценивались  на  травке,  в
перерыве между порциями пойла; местными  пророками  и  мудрецами  делались
выводы и выносились суждения; то был своего рода  парламент  или,  скорее,
антипарламент,  никому  своих  мнений  не  навязывавший,  но  не  склонный
удивляться, когда в итоге получалось именно так, как они судили,  -  может
быть, потому, что жизнь они знали с черного хода, с изнанки, а по  черному
ходу не только выносят  мусор,  но  и  приносят  продукты,  им  пользуется
прислуга, а она - носитель и  коллектор  информации;  все  это  заставляет
сделать вывод, - если только кто-то об этом хоть  немного  задумывался,  -
что орден братьев во спирту был куда многочисленнее и разветвленнее, чем с
первого взгляда могло представиться здесь, где был лишь  один  из  нервных
узлов этой сети. Так или иначе,  сведения  о  суждениях  Шанельного  рынка
регулярно фигурировали в информационных сводках, предназначенных тем, кому
ведать  надлежало.  Но  именно  потому,  вероятно,  что  здесь  все   было
нараспашку и ничто не таилось,  вещие  сюда  практически  не  Заглядывали,
предпочитая нейтрализовать вражеских агентов вне пределов Рынка.  Так  что
лучшего места Форама при всем желании не мог бы найти - и для того,  чтобы
исчезнуть, оставаясь у всех на виду, и чтобы  сказать  нужные  слова  так,
чтобы они в минимальный срок были услышаны максимумом людей, еще способных
что-то слышать и понимать.


   Уже приближаясь к Рынку, по мере того как отступали в стороны здания  и
все  больше  людей,  небольшими  группками,  попадалось  на  пути,  Форама
вернулся мыслями к Мин Алике. "Вернулся", впрочем, не то слово.  Он  и  не
отлучался от нее мыслями, все, что он  думал  и  делал  с  момента,  когда
расстались, совершалось в ее присутствии, у нее на  глазах  и  лишь  после
безмолвного с нею обсуждения; и даже капитану Ульдемиру было невдомек, что
это была  вовсе  не  только  лишь  метафора.  Все  знают,  что  при  таких
безмолвно-заочных  обсуждениях  собеседники,  даже  самые   упрямые,   как
правило, быстро соглашаются с нашей неотразимой  аргументацией,  и  Фораму
должно было бы удивить, что на сей раз это получалось далеко не всегда; но
так или иначе, он был с Мин Аликой, а она - с ним.  Правда,  обычно  рядом
находился и некто третий: то дело, о котором, собственно, и шла в тот  миг
речь. А сейчас на краткие мгновения он и  она  остались  вдвоем,  и  можно
стало поговорить о главном.
   "Мика, - сказал Форама, обращаясь к ней. - Только не  прими  за  упрек,
наоборот, я тебе бесконечно благодарен за то, что (я  уверен,  это  именно
так) без тебя, не узнай я тебя той ночью по-настоящему,  а  через  тебя  -
жизнь с новой стороны, я и не предпринял бы ничего  столь  сумасшедшего  и
прекрасного, а предоставил бы событиям идти своим чередом, потому что, как
ты,  может  быть,  уже  успела  заметить,  я  всю  жизнь  терпеть  не  мог
вмешиваться в чужие дела. Кажется, я говорил тебе об этом ночью,  когда  у
меня возникла вдруг неожиданная и неодолимая потребность рассказать все  о
себе - мы о многом успели поговорить ночью, но всего я не  помню...  Я  не
стал бы вмешиваться, если бы не ты; но раз уж  взялся  за  дело,  придется
продолжать. Я говорю это к тому,  что  то,  что  мне  придется  делать,  с
первого взгляда может тебе и не понравиться. Тебе, наверняка, хотелось бы,
чтобы  мы  сейчас  были  вдвоем  в  твоем  или  моем  жилье,  спокойные  и
безмятежные, и в голове у нас и в сердце не было ничего, кроме нас  самих,
кроме любви; но вместо этого мне придется  пить  здесь  всякую  дрянь,  не
исключено, что я и напьюсь, - не до потери сознания, конечно: здесь нельзя
будет, пожалуй, валять дурака и проносить мимо рта, если я хочу, чтобы мне
верили. Я сейчас выгляжу  оборванцем,  ты  могла  бы  и  не  узнать  меня,
столкнись мы лицом к лицу,  и  буду  выглядеть  еще  хуже;  ты,  чистая  и
хрупкая, ужаснулась бы, увидев. Но другого пути, если  он  и  есть,  я  не
вижу; да и времени нет искать его. Пойми, я не оправдываюсь и  не  пытаюсь
переложить ответственность за мое решение на тебя, хочу просто,  чтобы  ты
не падала духом, чтобы знала: я с тобой и для  тебя.  Я  сделаю  все,  что
можно и чего  нельзя,  потому  что  хочу,  чтобы  ты  была  и  чтобы  была
счастлива".
   Эта безмолвная исповедь Форамы показывает, кроме всего прочего, что он,
как и большинство мужчин, ничего не понимал в женщине,  которую  любил  и,
безусловно, считал ее во многих отношениях слабее себя. И в этом мысленном
разговоре он ожидал услышать в ответ примерно следующее:
   "Я тебе верю, любимый, но очень боюсь за тебя. Ты вышел против всех,  а
цель твоя пока никому не ясна.  Я  боюсь,  что  с  тобой  случится  что-то
плохое. А тогда я просто не смогу жить. Я буду лишь при-том  условии,  что
будешь и ты. Помни об этом, а советовать тебе, что и как - не мое дело;  я
тебе верю, мой Форама, пробудивший меня, подаривший мне жизнь  и  сознание
того, что я - женщина. Я буду ждать тебя, знай это; ты прав,  я  хрупка  и
слаба, но любовью и ожиданием я крепка. Иди. Только не  забывай  время  от
времени говорить со мною, хотя бы так, а  при  случае  и  подать  какую-то
весточку поконкретнее, чтобы мне быть спокойной..."
   Такой ожидавшийся Форамой ответ свидетельствует прежде всего о том, что
комплексом неполноценности он не страдал, а также - что  он  действительно
не знал Мин Алики. Впрочем, есть ли в том его  вина?  Минувшей  ночью  она
тоже рассказывала о себе, и рассказывала немало. Но если мужчина, говоря о
себе, излагает события, то  женщина  чаще  всего  -  эмоции,  связанные  с
событиями, и отдельные детали, показавшиеся ей наиболее  яркими,  сами  же
события нередко так и остаются неназванными и, следовательно, неизвестными
собеседнику.  Это  вовсе  не  значит,  что  женщина  не  откровенна:   она
рассказывает то, что ей действительно  кажется  самым  важным,  а  если  и
скрывает что-то, то не столько по злому умыслу,  сколько  интуитивно.  Все
это, к сожалению, понятно не каждому представителю логичного пола.
   Однако ожидания  ожиданиями,  но  на  самом  деле,  едва  Форама  успел
закончить свой монолог, как в голове  его  стали  вдруг  возникать  мысли,
которые он по инерции продолжал считать своими, но которые на  самом  деле
вряд ли ему принадлежали. Так, ему почудилось,  что  Мин  Алика  отвечает:
"Милый, ты поступаешь правильно, не теряй  только  контроля  над  собой  и
говори лишь самое нужное: остальное пусть договорят за тебя те, с  кем  ты
будешь там общаться. Пусть они перевирают и преувеличивают -  не  страшно.
Место ты выбрал неплохое, хотя долго ты там оставаться и не сможешь:  едва
информация начнет просачиваться в город, как сразу поймут, что  она  может
исходить только от тебя,  и  начнут  поиски.  Однако  я  уже  нашла  более
надежное убежище и думаю,  что  успею  показать  тебе  его,  чтобы  ты  им
воспользовался. Ничего не бойся,  слышишь?  Ничего  не  бойся.  Все  будет
хорошо. Я вскоре отлучусь, но думаю, что ненадолго, а ты не  ищи  меня:  я
сама найду тебя, как только возникнет серьезная надобность. И  пусть  тебя
ведет моя любовь и еще мысль о том,  что  дело  твое  настолько  велико  и
благородно, - а у тебя пока нет полного представления о том, насколько оно
велико и благородно, - что  ради  него  стоит  пережить  и  неудобства,  и
неприятности, и вообще все на свете. Помни это, и помни, что я люблю  тебя
и что мы заодно".
   Действительно, несколько  неожиданным  для  Форамы  это  оказалось,  но
отвечать тут было уже  нечего,  да  и  времени  больше  не  осталось.  Так
завершился их немой разговор. Но Фораме стало легче оттого, что Мин Алика,
вопреки  его  недавней  уверенности,  вовсе  не  показалась   ему   сейчас
потрясенной  и  безутешной  -  если,  конечно,  можно  было  верить  этому
неизвестно  откуда  взявшемуся  впечатлению...  Чуть-чуть   обидно   было,
конечно, зато возникло совсем другое настроение. Но тут Форама вступил уже
в пределы зеленых угодий братьев во спирту, в пределы, за которыми каждому
должно оставлять если и не надежды, то уж  во  всяком  случае  заботы  обо
всем, что не течет и не  имеет  достаточной  крепости;  в  угодья  вечного
праздника вступил он, имя коему - безумие и бездумье.


   Странный свет, серовато-голубой, неяркий,  был  разлит  вокруг;  Фермер
любил такой свет, он не мешал смотреть, и размышлять при нем было  хорошо.
Мастер только что возник с вечной своей чуть ироничной улыбкой  на  резких
губах, спокойный в движениях, неторопливый в  словах.  Они  побыли  молча,
настраиваясь друг на друга; не всегда это удавалось сразу, все  же  разной
природы были они. Потом Фермер проговорил, размышляя:
   - Что заставляет нас пользоваться услугами людей несовершенных,  людей,
даже не способных представ