трастно, хорошее  научное  честолюбие,  а  мое  -
успело состариться и остыть. И вот я опасаюсь того, что он сидит сейчас  у
приборов и аппаратов, наблюдает и интерпретирует, и как только решит,  что
возникла критическая ситуация и  вспышка  может  последовать  в  ближайшем
будущем, - он пустит в ход свою установку, и в конце концов будет морально
оправдан - в своих  и  чужих  глазах  -  тем,  что  таким  путем  он  спас
человечество!
   А между тем, ситуация может и не быть критической, но он решит, что она
такова, потому что уж очень сильно  будет  -  пусть  даже  неосознанное  -
желание... Будь я рядом, я смог бы  предотвратить  это.  Но  если  я  буду
сидеть там  -  кто  установит  контакт  с  вашими  руководителями,  кто...
Впрочем, об этом я уже говорил. Теперь вы понимаете, что меня беспокоит  и
почему контакт нужен мне как можно скорее?
   - Мы все понимаем, без сомнения. Теперь мы зададим несколько вопросов.
   - Рад буду ответить...


   Врачи сидели в опустевшем кабинете. Шувалова увели.
   - Наш судья, конечно, далеко не светоч разума, - сказал один. -  Но  на
этот раз он не  ошибся.  Да  и  кто  бы  тут  ошибся?  Такая  великолепная
картина... О чем ты задумался?
   - Смотрю. Взгляни и ты - как прекрасно играют тени на стене.
   - Это солнце светит сквозь листья. Чудесно.
   Они помолчали, наслаждаясь.
   - Задерни занавеску до половины. Правда, еще лучше?
   - Великолепный контраст...  Да,  ты  говорил  о  картине.  Она  слишком
великолепна.
   - У тебя есть какие-то сомнения?
   - Все дело в предпосылках. Понимаешь, все, что он говорил, укладывается
в  довольно  строгую  систему  -  я,  как  мы  уговаривались,  следил   за
логичностью и обоснованностью изложения и выводов. Да,  в  очень  стройную
систему...
   - Ну, при заболеваниях психики это не такая уж редкость.
   - Согласен. И тем не менее...
   - Неужели ты собираешься поверить хоть единому его слову? Это такой  же
человек, как мы с тобой... только, к сожалению, больной. Бред,  навязчивые
идеи...
   - Обождем немного с диагнозом.
   - Ну, знаешь ли, если мне  надо  выбирать  между  двумя  возможностями:
поверить в пришельцев из иного, высокоразвитого мира - или диагностировать
паранойю, то я, вернее всего, предпочту  второе.  Не  пойму:  что  смущает
тебя?
   - Не забудь, что мой сын - астроном.
   - Прекрасно помню. И что же?
   - Пусть он поговорит с больным.
   - Ты хочешь устроить экспертизу?
   - Мы ведь специалисты только  в  своей  области.  Видишь  ли,  если  он
бредит, то в чем-то - большом или  малом  -  неизбежно  нарушит  положения
науки, выйдет за их пределы. Мы с тобой ничего не  заметим,  а  специалист
поймет...
   - Хорошо, ты убедил меня. В конце концов, время у  нас  есть;  будь  мы
даже уверены,  что  он  абсолютно  нормален,  закон  не  позволил  бы  нам
выпустить его, не проведя всей программы обследования, раз уж он направлен
сюда официально, а не пришел сам.
   - Да. Вечером я попрошу сына.


   Их было много, человек сто или  даже  больше.  Они  шли  по  дороге  не
торопясь, лопаты, оружие и черный ящик везли позади на телеге,  а  за  ней
тянулся длинный хвост долго не оседавшей пыли. Шли кучками, кто молча, кто
негромко переговариваясь.
   - Готфрид Рейн принес сына.
   - Счастье в дом...
   - Кончается подошвенная кожа.
   - А сколько тебе на следующий месяц?
   - Сколько сделать? Еще не сказали...
   - Иероним Сакс ушел в лес.
   - Жаль. Хороший кузнец был.
   - Но с фантазиями. Видел красоту в куске железа. Ты видишь?
   - В куске железа - нет. Но я и не кузнец... Жаль, что ушел. Мне  пришло
время взять новую лопату. Думал, он сделает. Была бы славная лопата.
   - Ничего, сделает другой.
   Передние остановились. За ними и остальные.
   - Закат, - сказал кто-то. - Полюбуемся. Красиво.
   Закат, и правда, был красив. Медленный перелив красок на небе. Одинокое
облачко. Треск насекомых в высокой траве по сторонам дороги. Сильный запах
цветов, что раскрывают свои чашечки по вечерам.
   Постояли молча. Пришел час смотреть на солнце,  сняли  с  телеги  ящик,
полчаса  посмотрели.  Потом  разошлись  по  обе  стороны  дороги  и  стали
устраиваться на ночлег. Поужинали холодным запасом, запивая водой.
   - Перед рассветом поднимемся. Встретим восход, посмотрим на солнце -  и
в путь. Недалеко уже.
   Смотреть на солнце полагалось всегда - дома ли, в дороге  ли.  Зимой  и
летом. Мужчинам и женщинам. Только детям не надо было, и старикам тоже.
   Солнце село; загорались звезды, узор их был вечен и надежен.
   - Какая ночь!
   - Благодать.
   - Спокойного сна.
   - И тебе тоже, друг.


   Астроном пришел к Шувалову этим же вечером: ему не  терпелось.  Был  он
молод, высок, вежлив. Войдя, полюбовался, как полагалось, горящей  свечой,
игрой светлого пятна на потолке. Объяснил, кто он и зачем явился.
   Шувалов вечером был  сердит,  потому  что  надеялся,  что  врачи,  люди
разумные, после разговора его отпустят.  На  Земле  так  и  произошло  бы,
потому что беседа была бы вовсе не главным: там были  приборы,  психиатрия
давно стала наукой точной. А  здесь,  видимо,  обходились  лишь  опытом  и
интуицией. Все это, как знал Шувалов, временами подводило. Вот  и  на  сей
раз подвело.
   - Ах, астроном, - сказал он и подумал, что  и  астрономия  тут,  видно,
основана  на  интуиции  и,  значит,  разговора  снова  не  получится:  его
выслушают, но не поймут.
   И все же пытаться надо было до последней возможности.
   - Вас что же, врачи прислали?
   - Да.
   - И зачем же это? Скрасить мое  одиночество  или  учинить  экзамен?  Я,
впрочем, готов ко всему. Спрашивайте, если угодно.
   - Они сказали, что ты тоже астроном.
   - Тоже? Я? Ну, пусть я "тоже". Интересно! Да, во  всяком  случае,  там,
откуда я прибыл, меня считали далеко не  самым  худшим  из  представителей
этой науки.
   - Откуда ты прибыл?
   Это  "ты"  каждый  раз  прямо-таки  било  Шувалова  по  нервам.  Он   с
неудовольствием подумал, что теряет контроль  над  собой.  Уважающий  себя
человек не допустит такого. Но обстоятельства были из ряда вон  выходящие.
Он сделал усилие и успокоился.
   - Как вам объяснить... Галактического глобуса у вас,  разумеется,  нет.
Но хотя бы карта, друг мой, карта ближайших звезд. По сути дела,  мы  ведь
соседи...
   Карту астроном принес. Разложил ее на столе.  При  слабом  свете  свечи
приходилось напрягать зрение, но Шувалов довольно быстро разобрался.
   - Вот та звезда, откуда мы, - сказал он, указывая.
   Астроном вгляделся.
   - Ага, - озадаченно сказал он.
   - Что вас смущает?
   - Меня... Ты хорошо знаешь легенды?
   - Ваши? Откуда же?
   - Ах да, наши. Я все забываю, что ты прилетел. Ты ведь  такой  же,  как
мы. Как ты объясняешь такое сходство?
   - Ваши предки прилетели с нашей планеты.
   - Легенда... - повторил астроном. - Ведь на самом деле у нас не было  и
нет предков: наш источник - Сосуд. Но пусть.  Что  же  привело  вас  сюда?
Откуда вы узнали о нашем существовании? Путем наблюдений?
   Это была маленькая ловушка: на таком расстоянии  наблюдения  ничего  не
могли дать.
   - К сожалению, мы и понятия не имели о вашем  существовании.  Иначе  мы
явились бы более подготовленными. Нет,  мы  просто  исследовали  несколько
звезд - и ваше солнце в том числе. И оно нас очень встревожило.
   - Да, да. Это интересно.
   - Ваша астрономия имеет представление о Сверхновых?
   - Да.
   - И о переменных вообще?
   - Конечно.
   - Относите ли вы ваше солнце к переменным?
   - Да, - ответил астроном, чуть помедлив.
   - Как вы оцениваете амплитуду колебаний его излучения?
   - В пиках - плюс-минус полпроцента.
   - Вот как! Но недавно был пик... Мы его зарегистрировали... Он  намного
превосходит  по  значению  ваши  полпроцента.   И   лишь   благодаря   его
кратковременности...
   - Я знаю. Был очень  облачный  день.  Таких  не  бывает  десятилетиями.
Вообще у нас очень ясная погода. Круглый год.
   - Видимо, у вас хорошие условия для обсервации.  Но  дело  не  в  этом,
облачный день или ясный - это не имеет значения.  Итак,  вам  известно  об
этом скачке. А знаете ли вы, друг мой,  что  такие  вот  внезапные  резкие
колебания уровня излучения являются, по Кристиансену, - и я  убежден,  что
это так и есть...
   - Это какой Кристиансен?
   - А, да... Один наш астрофизик. У него  есть  гипотеза  -  скорее  даже
теория - относительно  признаков  возникновения  Сверхновых.  Ваша  звезда
относится как раз к такому классу, который...
   - Мы знаем это. Но я же говорю  тебе:  у  нас  все  время  стоит  ясная
погода. Чего же волноваться?
   "Да, - подумал Шувалов. - Горох об стенку. Нечего и пытаться".
   - Друг мой, если вы действительно ученый... Не стану больше  объяснять.
Поверьте: это страшно важно!
   - Мне очень хочется, чтобы ты меня понял. Не представляю, как можно  не
понять... Я не умею говорить, к сожалению. Лучше я сейчас  принесу  книги,
таблицы...
   - Так ли уж нужно убеждать меня? Было бы куда лучше, если бы вы убедили
врачей выпустить меня. Я должен, во что бы то ни стало  должен  рассказать
об этом вашим... Хранителям Уровня, или как их там.
   - Врачи отпустят" тебя. Они мне сказали. Но -  через  две  недели.  Так
требует закон.
   - Поздно, это будет поздно! Скажите им что-нибудь, что убедило бы их...
Ну, скажите, что я страшный преступник, что меня нужно  как  можно  скорее
доставить к самым высоким правителям...
   - Было бы просто смешно, если бы я стал говорить так. Врачи ведь знают,
как и я, что ты виновен в нарушении Уровня. А все мы знаем, что это  -  не
такое уж страшное  преступление.  Если  бы  Хранители  Уровня  стали  сами
заниматься такими делами, у них не осталось бы времени ни на  что  другое.
Нет, если бы я сказал так, они посмеялись бы надо мной.
   - Значит, преступление слишком маловажное...
   - Радуйся этому, а не грусти. Потому что  там,  где  воздвигают  башни,
жить и в самом деле не сладко. Успокойся. Я сейчас  принесу  книги.  Среди
них есть очень-очень старые, тебе будет интерес но...
   И астроном поспешно вышел. Снаружи стукнула щеколда.
   Шувалов глядел  в  пол,  подперев  рукой  подбородок.  Мысли  его  были
мрачные.
   Значит, даже в качестве преступника он  не  может  добиться  встречи  с
правителями этой не совсем понятной, наивной, зеленой и неудобной  страны.
Преступление его незначительно. Предостережения его бессмысленны. Никто не
хочет говорить с ним. Никто не хочет и пальцем  пошевелить,  чтобы  спасти
себя и всех остальных. Он тут же успокоил себя, привел мысли в порядок. Ну
да, таковы они есть, и ничего тут не поделаешь.  Бесполезно  сердиться  на
них. На детей не надо гневаться, их нужно воспитывать. И если  этих  людей
придется спасать помимо их воли, то экспедиция так  и  поступит.  Огонь  у
детей отнимают и силой, и в том нет жестокости.  Никто  не  хочет  слушать
его, Шувалова. И все же он заставит  выслушать  себя.  Выслушать,  понять,
поверить, подчиниться.
   Как же он это сделает?
   Преступление  немаловажно.  Значит,  когда   совершается   преступление
важное, Хранители Уровня все же им интересуются?
   Допустим, что это так.
   - Какое преступление - самое страшное?
   "Убийство", - подумал он и содрогнулся уже от одного звучания слова.
   Убийство.  Лишение  человека  жизни.  Превращение   человека,   живого,
разумного  существа,  в  не-живое,  не-разумное   не-существо.   Убийство.
Преступление  против  жизни  -  против  того,  чему   мы   обязаны   своим
существованием. Преступление против самого себя, против  каждого  живущего
человека.
   "Может быть, ты на самом деле сошел с ума? - спросил  себя  Шувалов.  -
Сидишь  и  спокойно  размышляешь  об  убийстве.  Ты,  частица  величайшей,
гуманнейшей  культуры  -  и  не  самая  незаметная  ее  частица,  спокойно
произносишь в мыслях страшное слово, и сознание не покидает тебя, и ты  не
проникаешься отвращением  к  самому  себе  -  нет,  нет,  ты  положительно
ненормален.
   Но что остается? - опять спросил он себя. - Что остается, если я пришел
и кричу, но от меня отворачиваются?
   Ты что, серьезно спросил: "Что остается?" - Словно бы всерьез рассуждал
все время об убийстве? Это ведь все  была  шутка,  этакий  легкий  разврат
мыслей, безответственный; конечно, но безвредный!"
   Но он уже понял, интуитивно почувствовал, что мысль об убийстве  пришла
не просто так. Что она - не шутка, и с каждым  мгновением  становится  все
серьезнее. Так, казалось бы, случайная  комбинация  слов,  обрывок  мысли,
дикое предположение, сразу же отброшенное,  возвращается  вновь  и  вновь,
показывает себя то одной, то другой гранью, и  ты  начинаешь  привыкать  к
ней, и усматриваешь достоинства, и их становится все больше, а недостатков
- меньше, и в конце концов оказывается, что только так и можно  думать,  и
никак  иначе,  и  возникает  гипотеза,  и   ты   начинаешь   оснащать   ее
математическим аппаратом - и рождается теория...
   Не так ли было со случайно обнаруженной книжкой Кристиансена?
   "При чем тут Кристиансен, - возмутился он, - и при чем тут убийство?"
   И все-таки мысли опять и опять возвращались к этому.
   "Убить человека - значит прежде всего  убить  себя.  Убить  человека  в
себе. Действительно, гнуснейшее преступление против... против  всего,  что
ни назови.
   Да, да. Это все так.
   Ты говоришь об убийстве действием. Ударом или чем там  еще.  Есть  ведь
какие-то способы убивать.
   Интересно, это тяжело? Под силу ему?
   Убийство действием. А бездействием? Такое убийство лучше?
   Ты никого не  тронешь.  Смиришься.  Будешь  сидеть  тихо.  Пройдут  две
недели. Тебя выпустят.  Ты  найдешь  своих  или  они  тебя.  Вернешься  на
корабль...
   Ты спасешься. Не убьешь в  себе  человека.  Сохранишь  его  на  радость
самому себе и прочим. А эти люди погибнут.  Медленной,  жестокой  смертью.
Такой выход лучше?"
   Он хмуро усмехнулся.
   Если приглушить на миг эмоции и дать волю  рассудку,  становится  ясно:
убить одного - лучше, чем  убить  множество.  Даже  если  одного  убиваешь
своими руками, а остальных - их собственными.
   Но - пусть рассудок трезво оценивает все,  однако  эмоции  не  вырвать,
воспитание не отбросить, мораль  не  вывернуть  наизнанку.  Можно  отлично
понимать, что именно нужно сделать - и оказаться не  в  состоянии  сделать
это.
   "Ты не в состоянии, - сказал он себе. - Не можешь. Как бы ни соглашался
с этой мыслью - ты не сможешь.
   Ты современный человек. Хороший, добрый, слабый человек.
   Что же делать? Что делать?
   Постой... Но ведь, - да, далеко же могут  завести  мысли,  если  их  не
контролировать, дать им волю, - но ведь тебе же не нужна смерть человека!
   Тебе нужно, чтобы  твоим  намерениям  поверили  -  этого  будет  вполне
достаточно!
   Ты  никого  не  убьешь.  Но  постараешься  как   можно   правдоподобнее
изобразить - как это называлось? Ну, когда хотели убить.
   Все равно, как бы ни называлось. Правдоподобно изобразить.
   Если бы только знать, как это делалось!
   Сейчас  вернется  астроном.  Надо  напасть  на  него  и  что-то   такое
сделать...
   Скажем, схватить его за шею и сжать. Слегка, конечно.
   Нет. Он куда моложе и сильнее. Он сразу же разожмет твои руки и  уйдет,
и на этом все кончится.
   Ударить?
   Чем же? Тут нет ничего, кроме матраца. Стол прикреплен к полу. И  стул.
Это же для психически больных.
   Ну, хотя бы кулаками.
   Как отвратительно..."
   Шувалова передернуло.
   И все же - придется решиться!
   Он сжал кулаки и несколько раз ударил в воздух. Встал.  Положил  матрац
на стол и стал бить в него. Чихнул: пыль попала в ноздри.  Но  ударил  еще
несколько раз.
   По матрацу очень просто. Вот и надо будет  представить,  что  бьешь  по
матрацу. Раз, другой. И хватит...
   Шувалов встрепенулся: он услышал шаги.
   Идет...
   Он приблизился к двери.
   Она отворилась. Астроном заходил спиной: руки  его  были  заняты  -  он
тащил стопку книг и еще что-то, какой-то чемодан или  ящик  -  деревянный,
плоский.
   Ящик!
   Шувалов не дал  ему  повернуться.  Рванул  ящик.  Книги  упали  на  пол
коридора: астроном стоял на пороге и даже не успел внести свой груз.
   Шувалов зажмурился и, с искаженным лицом, ударил деревянным чемоданом.
   Кажется, астроном вскрикнул. Шувалов ударил еще раз. Он даже  не  хотел
этого, само собой получилось.
   Ящик развалился. Какие-то дощечки, стеклышки, проволочки...
   Прикрывая затылок руками, астроном убегал по коридору.
   Шаги  его  были  неверны.  Он  кричал  -  почему-то  негромко,   словно
стесняясь.
   Шувалов, шатаясь, подошел к стулу. Сел.  Уронил  голову  на  руки.  Его
мутило и хотелось плакать, как если бы он был еще совсем маленьким...


   Солнце здесь уже взошло, когда два катера повисли над лесом  в  поисках
удобного для посадки места.
   Что-то двигалось внизу. Люди, и много. Больше, чем оставалось их, когда
капитан сел в катер и направился к кораблю.
   Малый катер приземлился первым.
   И сразу же в колпак ударила тяжелая стрела.



12

   Это была еще не война. Просто власти, видимо,  зачем-то  послали  своих
людей сюда -  может  быть,  просто  чтобы  удостовериться,  что  никто  не
нарушает  запрет,  -  и  те  наткнулись  на  ребят,  что   ожидали   моего
возвращения. Может быть, впрочем, парней выследили, не  знаю.  К  счастью,
огнестрельного оружия у нагрянувшего войска не было, хотя, как  выяснилось
несколько позже, вообще-то оно у них существовало. И вот атакующие швыряли
из арбалетов стрелы чуть ли не в руку толщиной, а парни метали в них сучья
и разный мусор.  Все  это  делалось  так,  как  будто  главной  задачей  и
нападающих, и обороняющихся было - ни в коем случае не  задеть  ни  одного
человека, так что убитых  в  схватке  не  было  и  раненых  тоже.  Как  мы
убедились впоследствии, войны на  этой  планете  скорее  всего  напоминали
шахматные партии, где шансы сторон подсчитывались по определенным правилам
и набравший больше очков объявлялся победителем. По-моему,  вовсе  не  так
глупо, как может показаться на первый взгляд.
   Пока что потасовка шла с переменным успехом, и  я  не  знаю,  к  какому
результату привела бы эта, пользуясь терминологией моего времени, странная
война, но тут подоспели мы.
   Правда, в игру мы вступили  не  сразу.  Над  полем  брани  наши  катера
проскользнули так стремительно,  что  сражающиеся  нас  просто  не  успели
заметить. Мы посадили катера в стороне, рассудив, что  рисковать  машинами
не стоит ни в коем случае. Но и очутившись на твердой земле, мы вступили в
дело не сразу, потому что возникла проблема морального порядка: а  следует
ли нам вообще ввязываться в чужую драку, какое право  мы  имеем  на  такое
вмешательство? В конце концов, у  этих  людей  были  свои  проблемы,  свои
законы и обычаи, а мы, незнакомые ни с тем, ни с  другим,  ни  с  третьим,
могли, пожалуй, больше напортить, чем помочь.
   Впрочем, тут нужна оговорка: такого рода мысли возникли вовсе не у всех
членов экипажа, и даже не  у  большинства.  Для  Георгия  и  Питека  таких
проблем  вообще  не  существовало:  драка  оставалась  дракой,  и  мужское
достоинство требовало немедленно вмешаться в нее. Уве-Йорген, продукт куда
более поздней цивилизации, был военным по профессии, и для  него  сражение
было единственной возможностью использовать знания  и  опыт,  которыми  он
обладал. Мысль о невмешательстве пришла в голову  Никодиму,  и  я  сначала
поддержал его.
   - Подумай, капитан, - возразил мне Уве-Йорген,  нетерпеливо  расхаживая
взад и вперед возле катера. - Ведь ответственность за это лежит на нас!
   - За что? - ответил за меня Никодим. - Они не убивают,  не  бьют  даже.
Пукают в воздух, и пусть их. Надоест, перестанут.
   - Тех больше, - сказал Уве-Йорген. - И в конце концов они одолеют.  Что
тогда будет с этими мальчиками?
   Я оглянулся на Анну. Она все время порывалась  что-то  сказать,  но  не
решалась перебить вас. Теперь она поспешно прого