еренного убийства человека, убийства, разрешенного законом... Его
привязывали к пушке,  -  только  имейте  в  виду,  что  речь  идет  не  об
устройстве для получения направленных потоков элементарных частиц, а - ну,
боюсь, что не сумею объяснить достаточно точно, я и сам  не  очень  хорошо
понимаю принцип устройства и действия, но, одним словом, эта  была  машина
для убийства, - что-то там делали, происходил взрыв, и беднягу разрывало в
клочья...
   - Профессор!..
   - Да, да, я понимаю вас, слушать невозможно без  содрогания,  я  просто
цепенел, читая, а ведь там были еще и иллюстрации, вам приходилось  видеть
эти древние издания? Но я заговорил об этом вот почему:  если  вычислитель
подтвердит мои предположения, то  все  мы,  все  человечество  окажется  в
положении, в каком находился привязанный к пушке.
   - Я отказываюсь слушать, профессор!
   - Вы правы, вы правы, извините меня,  сделайте  милость.  Но,  кажется,
ответ готов?
   Они посмотрели на экран.
   - Так, - сказал Шувалов. -  Теперь  найдем,  какой  будет  мощность  на
удалении от источника излучения, соответствующем расстоянию от звезды Даль
до Земли.
   Прошла минута.
   - Вот, - сказал Аверов, когда результат появился на  экране.  -  Ничего
страшного, мне  кажется.  -  Он  облегченно  вздохнул.  -  Не  будет  даже
минимального повышения температуры. - Он вытер  лоб,  ощущение  миновавшей
опасности сделало его говорливым, каким он никогда не был. - А знаете,  вы
просто  напугали  меня.  Я  стал  представлять  страшные  картины,  просто
страшные. Не знаю даже, смог ли бы я описать их... И это ужасное, гнетущее
чувство страха. Никогда  в  жизни  не  приходилось  мне  испытывать  столь
унизительное ощущение... - Аверов говорил откровенно, как и  было  принято
среди людей их эпохи. - Как я рад, что все обойдется...  -  Он  говорил  и
говорил, нервное  напряжение,  в  каком  он  пребывал  последние  полчаса,
требовало разрядки, искало выхода в потоке слов.  -  Теперь  действительно
можно сказать, что нам повезло! Надо сразу же возвратиться  к  звезде,  не
сомневаюсь,  вы  тотчас  же  отдадите  такое  распоряжение,  профессор,  -
вернуться, лечь на орбиту, сделать как можно больше записей, и сразу же  -
на  Землю,  чтобы  своевременно  привести  в   готовность   все   средства
наблюдения, и наблюдать, наблюдать до самого момента вспышки  и  все,  что
будет затем. Какой случай для проверки теории, подумать только - мы сможем
установить, является ли  процесс  и  в  самом  деле  стадиальным  или  это
допущение не подтвердится... - Он умолк наконец, на  лбу  его  прорезались
морщины. - Вы не согласны, профессор? Я в чем-то неправ?
   Шувалов провел ладонью по глазам, повел плечами, как в ознобе.
   - Милый мальчик... - сказал он не сердито, но устало,  совсем  тихо.  -
Милый мальчик зрелых лет... Температура не  повысится,  тут  вы  правы.  А
жесткая компонента?
   Аверов медленно проглотил комок.
   - Вы думаете...
   - Да разве здесь есть  повод  для  сомнений?  Разве  не  видно  простым
глазом? Мощность жесткой компоненты ничего не говорит вам? В таком  случае
возьмите космобиологическую энциклопедию, загляните туда, где говорится  о
мутациях, возникающих  под  влиянием  излучений...  Вы  правы,  Земля  как
небесное тело вряд ли ощутит какие-то неудобства от того, что  в  полутора
десятках световых лет вспыхнет Сверхновая. Но жизнь, жизнь... Неужели  вам
сразу не бросилось в глаза, что  облучение,  которому  будет  подвергаться
Земля в результате вспышки, - подвергаться не день, не  два,  -  неизбежно
приведет   к   возникновению   мутаций,   к   непредсказуемым   изменениям
генетической картины у всего  живого,  начиная  с  одноклеточных,  даже  с
вирусов, и кончая нами? Представьте  себе  это  хоть  на  минуту  -  и  вы
ужаснетесь по-настоящему...
   Наступила  пауза.  Может  быть,  полумрак  в  научном  центре   корабля
способствовал  капризам  фантазии,  да  и  волнение  Шувалова   передалось
Аверову,  но  ему  стало  мерещиться,  что  из  углов  вылезают   какие-то
многоногие,  с  крошечными  головками,  с  пустыми  и   злобными   глазами
уродливые, ублюдочные  существа  -  наследники  прекрасного  человечества,
таким нелегким путем пришедшего к  сегодняшнему  совершенству,  наследники
сумеречные, отвратные... Аверов издал такой звук, словно его тошнило.
   - Но... Как же можно... Почему же мы сидим? Надо  немедленно  думать  о
защите...
   -  О  защите?  Нейтрализовать  эти  излучения  нельзя.   Экран,   чтобы
заслониться от них, тоже вряд ли можно изобрести. Генохирургия?  Наверное,
могла бы помочь, если бы речь шла о единицах, пусть  тысячах  -  но  не  о
миллиардах людей... Это все не даст нам выхода. Пока я  вижу  только  один
путь. И вы тоже, конечно, уже увидели его.
   - Воздействие...
   - Только оно. Мы рассчитывали проверить вашу установку  в  самом  конце
экспедиции. Провести эксперимент.  Теперь  эксперимент  приобретает  вдруг
колоссальное значение... Если и говорить  о  везении,  друг  мой,  то  оно
заключается в том, что мы, во-первых, оказались  здесь  в  нужный  миг,  и
во-вторых, оказались не безоружными.  Имейте  в  виду:  заметить  то,  что
увидели мы с вами, можно было только отсюда. Наблюдения с Земли не  давали
и не могли дать нам этих данных, для этого чувствительность  приборов  еще
недостаточна. Вы волнуетесь? Я, например,  уверен  в  вашей  установке  не
меньше, чем в моих теоретических предпосылках.
   - Да... Конечно, профессор. Установка...
   - Итак, мы  немедленно  возвращаемся  к  звезде  Даль,  тут  я  с  вами
совершенно  согласен.  Проведем  весь  цикл  измерений  еще  раз.  И  если
замеченный вами пик - не случайность, не каприз приборов - я  очень  хотел
бы, чтобы так и  оказалось,  но,  откровенно  говоря,  не  допускаю  такой
возможности, - то выход у нас останется только один.
   - Будем надеяться... - начал было Аверов, но умолк, так и не договорив,
на что он хотел надеяться: на мощность установки или на ошибки приборов.
   - Да, друг мой, - сказал Шувалов негромко. - Нравится нам или  нет,  но
судьба людей сегодня зависит от нас с вами.
   Он сказал - и почувствовал, как тяжелеют плечи, как ответственность уже
не только за свою теорию и за судьбу экспедиции, но за весь  мир,  за  все
его настоящее и будущее, небывалым грузом ложится на них.  Ответственность
за людей, за миллиарды незнакомых и  знакомых  людей,  одинаково  близких,
одинаково любимых.
   - Ну, справьтесь с собой, друг мой, - проговорил  Шувалов  ворчливо,  -
справьтесь. Вы слишком хороший человек, чтобы растеряться, когда речь идет
о всем, что мы любим.
   Аверов тряхнул головой.
   - Да, - сказал он. - Вы правы. Извините, пожалуйста. Я готов.
   - В таком случае, пригласите, пожалуйста, капитана.
   Успокаивая друг друга, они заговорили теперь о предстоящих действиях, и
обсуждали их до тех пор, пока не услышали в коридоре знакомые тяжеловатые,
чуть неравномерные шаги.



3

   День выдался спокойный, и можно было погулять. Я отворил дверь и  вышел
в  сад.  Снова  были  сумерки,  сосны  крепко  пахли,  песок  едва  слышно
похрустывал  под  ногами,  поскрипывали  под  ветром  коричневые   стволы.
Соседняя дача темнела в полусотне метров, и одно окошко в ней светилось, и
хотелось думать, что сейчас на  пороге  покажется  сосед,  и  можно  будет
неторопливо потолковать о разных пустяках. Слева была  чернота;  вообще-то
там тоже находилась дача, но теперь ее не было; я к  этому  уже  привык  и
просто не смотрел в ту сторону - тогда можно было думать, что  дача  стоит
там, как раньше.
   Я медленно шел по дорожке, мимо грядки с клубникой, и мне все казалось,
что вот-вот кто-то выйдет из-за дома. Раньше я ожидал, что покажется  она.
Но теперь - чем дальше, тем больше - ловил себя на том, что жду не  ее,  а
сына, чумазого, запыхавшегося, живущего в своем, насчитывающем десять  лет
от роду мире и поглощенного своими делами и проблемами. Я ждал, а  он  все
не выходил, и  мне,  как  обычно,  стало  тоскливо;  наверное,  надо  было
повернуться и уйти из сада, войти в ту дверь, из которой  я  вышел,  но  я
медлил: тоска - тоже живое чувство, и если нет ничего  другого,  то  пусть
будет хоть она. Потом - и это тоже  было  известно  заранее  -  проступила
досада на тех, кто придумал такую вещь. Но  досада  тоже  была  не  совсем
искренней, и по той же причине: не будь сада, не было бы и  тоски,  а  без
нее жизнь была бы бедней. Женщины и дети, они равно нужны нам в  жизни,  и
старая традиция - "женщины и дети первыми  в  шлюпку"  полностью  отразила
наши чувства. Я только не уверен в порядке: женщины и дети -  или  дети  и
женщины? Но здесь конструкторы не предусмотрели (слава богу!) ни детей, ни
женщин, а вот иллюзия сада была полной;  наверное,  они  хотели  облегчить
нашу жизнь, когда записали те картины, что наиболее четко запечатлелись  в
памяти, и дали возможность воспроизводить их по собственному  желанию.  Не
знаю, как это получалось: апартаменты мои, хотя и были больше прочих,  все
же измерялись квадратными метрами, и уж никак не сотнями; и тем не  менее,
отворив дверцу, я выходил в свой сад (его,  конечно,  давно  уже  нет,  не
знаю, что там сейчас, и не хочу знать), и бродил по дорожкам,  и  все  это
было настоящее, просторное, без обмана. Потом я входил в дверь своего дома
- и оказывался в каюте, которая была уже самой настоящей реальностью,  как
и все приборы, что смотрели на меня со стен и стендов, как броня бортов  и
пустота за ними.
   Но пока я еще шел по дорожке, поглядывая на кустики уже давно отошедшей
клубники. Сосед не показался, и я знал,  что  он  не  покажется,  и  никто
другой тоже, потому что их на самом  деле  не  было.  Многие  знания  дают
многие  печали;  нехорошо,  когда  доживешь   до   возраста,   в   котором
справедливость этого положения становится неоспоримой. Так думал я, и  так
думали, по-моему, все люди нашего экипажа. Ученых я к  ним  не  причисляю,
потому что они были совершенно другими людьми.
   Сказанное звучит, наверное, довольно загадочно, но если разобраться, то
окажется, что все очень просто. В  эти  времена  (мысленно,  для  себя,  я
называю их временем  моей  второй  жизни,  потому  что  никак  не  удается
отделаться от мысли, что я - какой-то первый я, не совсем я, но все же  я,
- что неопределенная эта личность все же утонула сколько-то лет  назад.  Я
не  раз  принимался  подсчитывать,  сколько  же  все-таки  лет  назад  это
произошло, но с тех пор не раз менялось летоисчисление, и для того,  чтобы
разобраться во всех календарях, надо было стать  крупным  специалистом.  В
общем, выходило, что тогда шел какой-то год до той  эры,  что  была  перед
другой эрой, которая уже непосредственно  предшествовала  нынешней  эре  -
текущей, как сказали бы в мои времена.) -  итак,  современные  люди  снова
захотели понюхать, как пахнут звезды вблизи. Трезво  поразмыслив  и  решив
возобновить полеты при помощи  созданной  ими  техники,  люди  собирались,
между  прочим,  поискать,  не  отыщутся  ли  где-нибудь  бренные   останки
первопроходцев, чтобы понаставить  в  тех  местах  памятников;  правда,  в
задачу нашей экспедиции такие поиски не входили, ими должны были  заняться
те, кто - если у нас все пройдет благополучно - полетит после  нас.  Итак,
люди захотели снова  выйти  в  большой  космос.  Подготовились  они  очень
основательно, корабль был спроектирован  и  заложен,  и  тогда  они  стали
всерьез размышлять над проблемой экипажа.
   Тут надо понять их образ мышления. С  нашей  точки  зрения,  они  могут
показаться очень уж неторопливыми и робкими при решении  сложных  проблем:
на самом же деле они просто более обстоятельны и куда больше нас заботятся
сами о себе - в смысле, обо всех людях: все люди заботятся обо всех людях,
и получается очень неплохо. Живут они куда лучше нас. Не то, чтобы  у  них
совсем не происходило никаких трагедий: и  у  них,  как  я  успел  понять,
поглядывая да выспрашивая, случаются такие истории, как у меня,  и  у  них
умирают матери и отцы; и дети, солидные седовласые дети,  плачут  по  ним,
плачут, не стесняясь, потому что они давно  поняли:  стыдно  не  проявлять
свои чувства, а напротив, скрывать их. Нет, кое-какие трагедии у них есть;
и в нынешнюю эпоху случается, что человек считает себя Архимедом, но, даже
просиживая целые дни в ванне, выносит из нее разве что  убеждение  о  том,
что мыться полезно; и у них поэт или композитор  вечно  злится  на  самого
себя оттого, что написал так, а надо бы, а хотелось бы куда лучше, - и так
далее. Но вот о жизни людей, об их здоровье, и  физическом,  и  моральном,
они заботятся всерьез, и уже не лечат болезней, а просто не  позволяют  им
возникать. Так что когда они  задумали  лететь,  то  обилие  неясностей  и
проблем, какие могли встретиться тут, в Галактике, их поначалу  огорошило,
и они забеспокоились всерьез.
   Ведь как подошли бы к подобному делу,  скажем,  мои  современники?  Они
сказали бы: ребята, дело опасное, приказывать никому не  станем,  но  коли
есть добровольцы - три шага вперед. Люди сделали бы три шага вперед,  и  с
того момента приняли бы на себя ответственность в равной доле с теми,  кто
задумал и подготовил всю историю. Получилось бы очень просто; в мое  время
бывали войны, и мы их не забыли, в мое время существовали армии,  и  люди,
которые отдавали им всю свою жизнь, знали, что профессия  их  заключается,
между прочим, и в том, чтобы в случае необходимости  рисковать  жизнью,  а
если требуется  -  и  отдавать  ее.  Это  были  нормальные  люди,  которым
нравилось жить, но уж так они были воспитаны. Так было в мои  времена.  Но
теперь времена были совсем другие, и воспитание иное и вообще все.  И  вот
когда потребовалось решать, кто же полетит, то  перед  ними  встали  вдруг
такие проблемы, мимо которых мы прошли бы, даже не повернув головы.
   Дело в том, что они любили друг друга. Да.
   В нашем веке тоже вроде бы понимали, что такое любовь. И  раньше  тоже.
Всегда бывало, что любовью жили и от нее умирали. Только любовь была  -  к
человеку. А у этих, современных, была другая, не менее  сильная  любовь  -
любовь к людям. Ко всем, сколько их существовало в природе. И их любовь (я
говорю то, что слышал от них; сам я, откровенно говоря, этого  никогда  не
испытывал, у меня были друзья, были враги, а те, кого я не  знал,  меня  в
общем-то не волновали - кроме детей,  конечно;  я  их  полюбил  с  годами,
каждого ребенка, которого видел или о  котором  слышал,  но  это  касалось
только детей), их любовь была не абстрактной, а очень,  очень  конкретной,
физически ощутимой, и если кому-то  было  нехорошо,  то  так  же  нехорошо
становилось и тем, кто был к нему ближе остальных, а потом  тем,  кто  был
близок этим близким - а в конечном итоге близким  было  все  человечество.
Получалось что-то вроде того, когда один хватается за оголенный провод под
напряжением, другой хватает его, чтобы оттащить, - и подключается  сам,  и
его тоже трясет, за него берется третий - и тоже попадет под напряжение, и
так далее. Это был какой-то сверхсложный организм, их человечество, единый
организм (в наше время мы этого еще не понимали как следует, мы  уже  были
многоклеточным организмом, но единым еще не были),  и  если  от  организма
надо было что-то отрубить, он,  естественно,  страдал:  одно  дело,  когда
клетка отмирает, другое - когда режут; и вот люди страдать не  хотели,  ни
сами, ни опосредованно, через кого-то другого.  Одним  словом,  оказалось,
что лететь они хотят - но не могут: слишком  они  духовно  срослись  между
собой.
   И еще одна причина была. Кто бы ни летел, они или не они, полет мог,  с
их точки зрения, осуществиться при непременном соблюдении одного  условия:
чтобы ни один из летящих не испытал не  только  физических  неудобств,  не
говоря уже о травмах и прочем, - они хотели, чтобы ни одной даже моральной
царапинки не осталось ни у кого за все время полета.  Значит,  от  каждого
участника полета требовалась высочайшая степень - не физического здоровья,
не спортивной подготовки, потому что корабль  их,  с  моей  точки  зрения,
напомнил скорее  всего  летающий  санаторий  для  большого  начальства,  -
требовалась  высочайшая  степень  пластичности,  моральной   пластичности,
умения притираться друг к другу без всякого трения, чтобы весь экипаж -  а
каждый из нас взаимодействует с пятью  остальными  -  работал  как  единый
организм. У них к тому времени были уже придуманы всякие системы индексов,
и с их помощью специалисты определяли, кто чего стоит,  и  делали  это  не
путем тестов, а просто по приборам: поставят человека, включат, поглядят -
и становится ясно, чего у него в избытке, а чего не хватает. По  их  шкале
высшая степень пластичности стоила тысячу баллов; такого парня можно  было
бы пустить в яму с саблезубыми тиграми, и через пять минут они  лизали  бы
ему пятки своими шершавыми языками. Такие люди у них были,  и  не  так  уж
мало. Но те, кто решал судьбы экспедиции - нечто вроде  нашего  Верховного
Совета  и  Академии  наук  вместе  взятых  и  возведенных  в  квадрат,   -
постановили, что для того, чтобы  попасть  в  экипаж,  надо  иметь  индекс
пластичности не менее тысячи двухсот!  И  вот  таких-то  ребят  у  них  не
оказалось.
   Когда я узнал об этом, это меня сперва удивило, но потом я  понял,  что
так оно и должно  было  быть.  И  в  самом  деле,  как  возникает  излишек
пластичности,  сверхпластичность,  так  сказать?  Она  вырабатывается  при
столкновении с неблагоприятными обстоятельствами. А у них  неблагоприятных
обстоятельств не было - откуда же было взяться нужным качествам?
   И тогда они, поняв, что людей с нужными им характеристиками надо искать
в прошлом - в куда менее благоустроенных эпохах, - обратились  к  "частому
гребню".
   Как вы, конечно, знаете, хозяйство Времени у них было отлажено неплохо.
Я имею в виду не точное время на часах -  они  как-то  забыли,  что  время
может быть и не точным, - но хозяйство, которое  занимается  перемещениями
во времени. И вот они стали шарить (наугад, конечно)  по  давно  прошедшим
временам и искать: не попадутся ли нужные им индивидуумы?
   Я вовсе не хочу сказать, что у нас, в двадцатом веке, стоило тебе выйти
на улицу - и эти тысячедвухсотники  проходили  перед  тобой  маршем.  Нет,
конечно. Но, в принципе, и у нас, и в более ранних эпохах  можно  было  их
найти, если поискать как следует. И вот они, шаря по столетиям, от  Ромула
до наших дней (а точнее - начав задолго до Ромула), за два с  лишним  года
вытащили к себе более двух десятков человек, из которых в конце  концов  и
был сформирован экипаж из шести персон. Некоторые не подошли  потому,  что
при всей своей пластичности оказались абсолютно невосприимчивыми к технике
- а речь, как-никак, шла  о  сложнейшем  корабле,  -  или  же  были  не  в
состоянии усвоить даже те азики современной науки, без которых  невозможно
было бы понять, что же им предстоит делать; ну, такие,  например,  древние
истины: Земля - шар,  или:  частная  теория  относительности  применима  в
пределах от и до, но не более. Бесспорно, эпоха далеко  не  всегда  служит
точным мерилом умственного  развития  -  даже  в  мои  времена  за  одного
Леонардо можно было отдать целый курс инженерного  факультета  и  впридачу
курс Академии художеств, и мы не остались бы внакладе, - но все же не всем
и не все оказалось по  силам.  Так  что  осталось  нас  шестеро.  Столько,
сколько и требовалось. Остальным предстояло коротать свои дни в заведении,
представлявшем собою санаторий для здоровых мужиков во цвете лет.
   Из прошлого всех нас вытаскивали примерно  одним  и  тем  же  способом:
когда становилось ясно, что нужный человек вот-вот  (как  говорили  в  мое
время в тех местах, где я  жил)  положит  ложку  -  его  в  последний  миг
выхватывали  из  того  времени,  а  на  его  место  подкладывали   искусно
сотворенного биоробота, так что никто и  не  замечал