по половинке.
     - Когда все кончится, каждый из вас  положит  это  ему  под  башмаки.
Помните: сделать как велено, не то узнаете, где раки зимуют.
     Они не понимали, пока на спине  принадлежавшего  Катберту  мерина  не
приехали на место казни. Мальчики  явились  первыми,  за  четыре  часа  до
повешения, опередив всех  прочих  на  добрых  два  часа,  и  на  пустынном
Виселичном Холме не было никого,  кроме  грачей  да  воронов.  Птицы  были
повсюду и, разумеется, все -  черные.  Они  шумно  устраивались  на  якоре
смерти - жесткой, выдававшейся над люком перекладине. Они расселись в  ряд
на краю помоста, толкались, стремясь занять место на ступенях.
     - Их потом оставляют, - пробормотал Катберт. - Птицам.
     - Айда наверх, - сказал Роланд.
     Катберт взглянул на приятеля: во взгляде читалось что-то вроде ужаса.
     - Ты что, думаешь...
     Роланд оборвал его движением руки.
     - Времени еще завались. Никто не приедет.
     - Ну ладно.
     Они медленно зашагали в сторону виселицы, и возмущенно сорвавшиеся  с
места птицы  с  карканьем  закружили  над  землей,  будто  орава  сердитых
крестьян, согнанных с земли. На фоне чистого, зажженного  зарей  неба  они
казались плоскими и черными.
     Роланд  впервые  почувствовал  гнусность  своей  ответственности   за
происходящее; дерево виселицы не было  благородным,  оно  не  было  частью
внушающей  благоговейный  ужас  Цивилизации  -   это   была   всего   лишь
покоробленная сосна, покрытая белыми кляксами  птичьего  помета.  Им  было
забрызгано все: ступени, перила, помост... и он вонял.
     С удивлением и ужасом в глазах мальчик обернулся к Катберту и увидел,
что Катберт смотрит на него с таким же выражением.
     - Не могу, - прошептал Катберт. - Не могу я на это смотреть.
     Роланд медленно помотал головой. Он понял, что здесь  заключен  урок:
не сияющая блестящая штучка, нет - что-то старое, ржавое и  изуродованное.
Вот почему отцы позволили им пойти. И со своей обычной упрямой, молчаливой
настырностью Роланд мысленно наложил руки на это что-то.
     - Можешь, Берт.
     - Я сегодня спать не буду.
     - Значит, не будешь, - сказал  Роланд,  не  понимая,  что  тут  можно
поделать.
     Внезапно схватив Роланда за руку,  Катберт  взглянул  на  товарища  с
такой немой мукой, что к тому вернулись собственные сомнения и  болезненно
захотелось, чтобы в тот вечер они вообще не  переступали  порога  западной
кухни. Отец был прав. Лучше все до  единого  мужчины,  женщины  и  дети  в
Фарсоне, чем это.
     Впрочем, какой бы проржавевшей, наполовину преданной забвению  штукой
ни был сегодняшний урок, ни выпускать  ее  из  рук,  ни  ослаблять  хватку
Роланд не собирался.
     - Давай не пойдем наверх, - сказал Катберт. - Мы уже все видели.
     И Роланд неохотно кивнул, чувствуя, как ослабевает захват, в  котором
находилась непонятная штуковина. Он знал, что Корт  парой  хороших  ударов
распластал бы их обоих на земле, а  потом  шаг  за  шагом  заставил  бы  с
проклятиями подняться на помост... на ходу хлюпая носами,  чтобы  сдержать
свежую  кровь.  Корт,  вероятно,  не  поленился  бы  даже   закрепить   на
перекладине новую пеньковую веревку, по очереди  набросить  петлю  на  шею
каждому из них и заставить постоять на крышке люка,  чтоб  прочувствовали,
каково это; а еще Корт с готовностью наградил бы еще одним  тумаком  того,
кто всхлипнет или не совладает с мочевым пузырем. И,  разумеется,  был  бы
прав. Впервые в жизни Роланд обнаружил, что ненавидит собственное детство.
Он мечтал о габаритах, мозолях и уверенности зрелых лет.
     Прежде, чем повернуть обратно, он нарочно отодрал от  перил  щепку  и
положил в нагрудный карман.
     - Зачем ты это сделал? - спросил Катберт.
     Роланд хотел сказать в ответ что-нибудь развязное, вроде: О везенье -
в пеньковой болтаться петле... но  лишь  взглянул  на  Катберта  и  потряс
головой.
     - Просто так. Чтоб она всегда была со мной.
     Они ушли от виселицы, сели и стали ждать. Примерно через  час  начали
собираться  первые  зрители,  преимущественно  семьи.  Они  съезжались   в
разбитых фургонах и "фаэтонах"; в  плетеных  корзинах  с  крышками  лежали
завтраки - холодные блинчики с начинкой из земляничного варенья. В  животе
у Роланда ощутимо заурчало от  голода,  и  мальчик  еще  раз  с  отчаянием
подивился,  в  чем  же  тут  благородство.  Ему  казалось,  что  в  Хэксе,
безостановочно кружившем в  своем  грязном  белом  халате  по  заполненной
горячим  влажным  паром  подземной  кухне,  благородства  было  больше.  В
болезненном замешательстве мальчик потрогал  пальцем  щепку  от  виселицы.
Катберт лежал рядом, делая бесстрастное лицо.


     В итоге все оказалось не так страшно, и Роланд был рад  этому.  Хэкса
привезли на открытой повозке, но выдавала повара лишь необъятная  талия  -
глаза Хэксу завязали широкой полосой черной ткани, которая скрывала нижнюю
часть лица. В изменника полетело несколько камней, но большая часть  толпы
продолжала завтракать.
     Незнакомый мальчику стрелок (Роланд обрадовался, что  жребий  вытащил
не отец) осторожно провел толстяка-повара по ступенькам.  По  обе  стороны
люка стояли взошедшие на помост еще раньше двое Стражей из  Дозора.  Когда
Хэкс со стрелком оказались наверху, стрелок перебросил  через  перекладину
веревку с завязанной на ней петлей, накинул повару на шею и  спустил  узел
так, что тот прильнул к шее прямо под левым ухом. Все  птицы  улетели,  но
Роланд знал, что они ждут.
     - Желаешь ли ты сознаться? - спросил стрелок.
     -  Мне  не  в  чем  сознаваться,  -  ответил  Хэкс.  Слова  отчетливо
разнеслись над толпой и,  несмотря  на  то,  что  голос  повара  заглушала
свисавшая на губы ткань, прозвучали со странным достоинством.  Поднявшийся
слабый, приятный ветерок поигрывал полотном. - Я  не  позабыл  лик  своего
отца и пронес его через все.
     Роланд остро глянул на толпу и  встревожился  оттого,  что  увидел  -
сочувствие?  Может  быть,  восхищение?  Он  решил  спросить  отца.   Когда
предателей называют героями (или героев предателями, подумал он, по своему
обыкновению насупившись), значит, настали черные дни. Он жалел, что  плохо
понимает происходящее. Мысли мальчика перескочили  на  Корта  и  на  хлеб,
который Корт им вручил. Роланд почувствовал презрение:  приближался  день,
когда Корт должен был стать его  слугой.  С  Катбертом,  возможно,  выйдет
иначе; может статься, Катберт  согнется  под  непрерывным  огнем  Корта  и
останется пажом или подручным конюха (или, что бесконечно хуже, надушенным
дипломатом,  развлекающимся  в  приемных   или   глядящим   в   поддельные
хрустальные  шары  вместе  с  выжившими  из  ума  болтливыми  королями   и
принцессами), но он - нет. Роланд это знал.
     - Роланд?
     - Я здесь. -  Он  взял  Катберта  за  руку,  и  их  пальцы  сцепились
намертво.
     Крышка люка провалилась. Хэкс камнем упал в отверстие.  В  неожиданно
наступившей полной тишине  раздался  такой  звук,  будто  холодным  зимним
вечером в очаге выстрелила сосновая шишка.
     Но это оказалось не слишком страшно. Ноги повара дернулись, разойдясь
широким Y; в толпе возник удовлетворенный шелест; Стражи из Дозора бросили
тянуться по-военному и беспечно взялись наводить порядок. Стрелок не спеша
спустился с помоста, сел на лошадь и ускакал, грубо врезавшись в гомонящую
толпу. Гуляющие так и прыснули с дороги.
     После этого толпа быстро рассеялась, и  через  сорок  минут  мальчики
остались на облюбованном ими небольшом пригорке одни. Возвращались птицы -
исследовать новую долгожданную добычу. Одна опустилась Хэксу  на  плечо  и
как старая приятельница сидела  там,  быстро  поклевывая  яркое  блестящее
колечко, которое Хэкс всегда носил в правом ухе.
     - Он совсем на себя не похож, - сказал Катберт.
     - Ну нет, похож, -  уверенно  объявил  Роланд,  когда  они  шагали  к
виселице с хлебом в руках. Катберт, казалось, пришел в замешательство.
     Под виселицей они остановились, глядя вверх, на  тело.  Болтаясь  под
перекладиной, оно медленно поворачивалось. Катберт протянул руку и  дерзко
дотронулся до волосатой лодыжки. Тело качнулось  и  завертелось,  описывая
новую дугу.
     Потом они быстро разломали хлеб и рассыпали крошки  под  болтающимися
ступнями. На обратном пути Роланд оглянулся только один  раз.  У  виселицы
собрались тысячи птиц. Значит, хлеб (мальчик понял это лишь смутно) был не
более чем символом.
     - Было хорошо, - неожиданно  сказал  Катберт.  -  Это...  мне...  мне
понравилось. Честно.
     Но Роланд не был шокирован,  хотя  его  самого  зрелище  не  особенно
заинтересовало. Он подумал, что, вероятно, способен понять Катберта.
     Доброму человеку страна досталась только десять лет  спустя.  К  тому
времени Роланд уже был стрелком. Его отец  лежал  в  земле,  сам  он  стал
убийцей родной матери - а мир сдвинулся с места.



                                    3

     - Смотрите, - сказал Джейк, тыча пальцем куда-то вверх.
     Стрелок поднял голову и почувствовал, как в спине хрустнул  невидимый
позвонок. Они провели в предгорье уже два дня, и,  хотя  бурдюки  с  водой
снова почти опустели, теперь это не имело значения. Скоро воды у них будет
сколько душе угодно.
     Он проследил, куда направлен палец Джейка: мальчик показывал  наверх,
за зеленую равнину, поднимавшуюся к голым сверкающим утесам и ущельям... и
выше, прямо на заснеженные вершины.
     Еле видным, далеким, всего лишь  крохотной  точкой  (если  бы  не  ее
постоянство, она могла бы быть одной из пылинок, беспрестанно плясавших  у
него  перед  глазами)  предстал  стрелку  человек  в   черном,   неумолимо
двигавшийся вверх по склонам - ничтожно малая муха на необъятной гранитной
стене.
     - Это он? - спросил Джейк.
     Стрелок взглянул на занятую вдалеке акробатикой безликую пылинку -  и
не испытал ничего, кроме предчувствия беды.
     - Он самый, Джейк.
     - Вы думаете, мы его догоним?
     - Не на этой стороне. На другой. Конечно, если не будем стоять  здесь
и рассуждать.
     - Такие высокие горы, - сказал Джейк. - Что на другой стороне?
     - Не знаю, - сказал стрелок. - И думаю, что никто не знает. Разве что
когда-то давно... Идем, мальчик.
     Они опять двинулись вверх по склону; ручейки мелких камешков и  песка
сбегали из-под ног в пустыню,  которая  струилась  позади,  превращаясь  в
плоский противень без конца и края. В вышине над ними все дальше,  дальше,
дальше  продвигался  человек  в   черном.   Казалось,   он   перепрыгивает
невероятные пропасти,  взбирается  на  отвесные  кручи.  Раз  или  два  он
исчезал, но неизменно показывался снова, и лишь  лиловый  занавес  сумерек
отрезал его от  путников.  Когда  они  устраивались  на  вечерний  привал,
мальчик почти не  разговаривал,  и  стрелок  подивился,  уж  не  понял  ли
парнишка то, что ему чутье подсказывало уже давно. В мыслях возникло  лицо
Катберта - разгоряченное, испуганное, возбужденное. Хлебные крошки. Птицы.
Так оно и кончается, подумал он.  Всякий  раз  вот  так.  И  странствия  с
походами, и дороги, бесконечно уводящие вдаль - все обрывается на одном  и
том же месте: лобном.
     Кроме, может быть, дороги к Башне.
     Мальчик - жертва - уснул над своими бобами, и его  лицо  в  отблесках
крошечного костерка было невинным и очень юным. Стрелок укрыл его  попоной
и тоже лег спать, свернувшись клубком.




                               ОРАКУЛ И ГОРЫ

     Мальчик встретил прорицательницу, и та чуть не погубила его.
     Некое тонкое чутье подняло стрелка ото сна в бархатной тьме, внезапно
окутавшей путников на склоне  дня  подобно  пелене  колодезной  воды.  Это
случилось, когда они с Джейком достигли поросшего  травой,  почти  ровного
оазиса,  расположенного  над  беспорядочно  разбросанными  холмами  первой
возвышенности предгорья. Даже внизу, на неудобье, по которому они тащились
с трудом, отвоевывая у убийственного солнца каждый фут, было слышно, как в
вечной зелени ивовых рощ соблазнительно потирают лапку  о  лапку  сверчки.
Стрелок сохранял невозмутимость в мыслях, а мальчик поддерживал по крайней
мере притворную видимость спокойствия, и это наполняло стрелка  гордостью,
но скрыть исступление Джейку не удавалось - оно светилось  в  его  глазах,
белых и остановившихся, как у почуявшей  воду  лошади,  которую  от  того,
чтобы понести, удерживает лишь непрочная цепочка разума  ее  господина;  у
лошади, дошедшей до той кондиции, когда ее  может  сдержать  исключительно
понимание, не шпоры. До чего  сильно  Джейку  хочется  пить,  стрелок  мог
определить по безумию, какое порождала песенка сверчков в его  собственном
теле. Руки так и искали камень -  оцарапаться,  а  колени  точно  умоляли,
чтобы их вспороли крохотные,  но  глубокие,  сводящие  с  ума  солоноватые
порезы.
     Солнце всю дорогу попирало их  обжигающей  стопой;  даже  на  закате,
налившись лихорадочной краснотой опухоли, оно  упрямо  светило  в  ножевую
рану меж далеких холмов слева, ослепляя, превращая каждую слезинку пота  в
кристаллик боли.
     Потом пошла трава: сначала просто желтая поросль,  жавшаяся  к  голой
земле там, куда с отвратительной живостью и энергией добирались  последние
ручейки талых вод. Подальше и  повыше  -  ведьмина  трава,  редкая,  потом
зеленая и пышная... а еще дальше - первый сладкий запах  настоящей  травы:
она росла вперемешку с тимофеевкой под сенью  первых  карликовых  пихт.  В
этой тени стрелок  заметил  местечко,  где  шевелилось  что-то  бурое.  Он
выхватил револьвер. Не  успел  Джейк  изумленно  вскрикнуть,  как  стрелок
выстрелил и подшиб кролика. Мгновение спустя револьвер  снова  оказался  в
кобуре.
     - Оп-ля, -  сказал  стрелок.  Впереди  трава  углублялась  в  зеленые
джунгли  ивняка,  потрясающие  после  выжженного  бесплодия   бесконечного
спекшегося песка. Там, должно быть, тек ручей, возможно,  даже  несколько,
и, наверное, было еще прохладнее, но  стрелок  предпочитал  оставаться  на
открытом месте. Мальчик выложился до последнего  шага,  и  кроме  того,  в
более густом сумраке рощи  могли  водиться  нетопыри-кровососы.  Каким  бы
глубоким ни был сон мальчика, летучие мыши могли нарушить его,  а  окажись
они вампирами, ни парнишка, ни стрелок  не  проснулись  бы...  по  крайней
мере, в этом мире.
     Мальчик сказал:
     - Я принесу каких-нибудь веток.
     Стрелок улыбнулся.
     - А вот и  нет.  Садись,  Джейк,  устраивайся.  -  Кто  так  говорил?
Какая-то женщина.
     Мальчик уселся. Когда стрелок  вернулся,  Джейк  спал  на  траве.  На
пружинистом стебле чубчика  умывался  крупный  богомол.  Стрелок  разложил
костер и отправился за водой.
     Заросли ивняка оказались гуще, чем он  думал,  и  в  меркнущем  свете
смущали. Однако стрелок отыскал ручей, который охраняло великое  множество
лягушек и пискунов, наполнил бурдюк... и замер. Звуки, которыми была полна
ночь, пробуждали тревожную чувственность, какую не  удавалось  вызвать  из
глубин даже Элли, женщине, с которой он ложился в постель в Талле. В конце
концов, родственная связь между чувственностью и занятиями любовью  крайне
тонка и  незначительна.  Он  отнес  свои  ощущения  на  счет  неожиданной,
ошеломляющей  перемены   обстановки.   Мягкость   мрака   казалась   почти
нездоровой.
     Он вернулся в лагерь и,  пока  над  огнем  закипала  вода,  освежевал
кролика.  Из  смешанного  с   остатками   консервов   зверька   получилось
превосходное рагу.  Разбудив  Джейка,  он  некоторое  время  смотрел,  как
мальчик ест - из последних сил, но жадно, - а потом сказал:
     - Завтра остаемся здесь.
     - Но человек, за которым вы гонитесь... этот священник.
     - Он не священник. И не беспокойся. Никуда он не денется.
     - Откуда вы знаете?
     Стрелок мог лишь покачать головой. Он  твердо  знал,  что  человек  в
черном никуда от них не денется... но радости в таком знании было мало.
     После еды  он  сполоснул  жестянки,  из  которых  они  ели  (еще  раз
подивившись  собственной  расточительности  в  отношении  воды),  а  когда
обернулся, Джейк уже снова  уснул.  Стрелок  ощутил  в  груди  теперь  уже
знакомые толчки, которые мог отождествить только с Катбертом. Катберт  был
ровесником Роланда, но казалось, что он настолько моложе...
     Огонек поникшей самокрутки смотрел в  траву.  Стрелок  швырнул  ее  в
костер и пригляделся: ясное желтое пламя, такое чистое по сравнению с тем,
как горела бес-трава, такое непохожее. Воздух был на удивление прохладным,
и стрелок улегся спиной к огню. Из уходившей  в  горы  глубокой  расселины
доносилось хриплое, незатихающее ворчание грома. Он уснул. И увидел сон.


     На глазах у стрелка умирала Сьюзан, его возлюбленная:
     Он смотрел (за руки его держали селяне, по двое с каждой  стороны,  а
шею охватывал громадный ржавый железный  ошейник),  а  она  умирала.  Даже
сквозь густой смрад, валивший от костра, Роланд чуял мрак темницы и  видел
цвет  собственного  безумия.  Сьюзан,  прелестная  девушка  у  окна,  дочь
гуртовщика лошадей. Она обугливалась в огне, ее кожа с треском лопалась.
     - Мальчик! - надрывалась она. - Роланд, мальчик!
     Он круто повернулся, волоча за собой своих тюремщиков.  Ошейник  рвал
шею; стрелок услышал  прерывистые  сдавленные  звуки  -  они  шли  из  его
собственного горла. В воздухе стоял тошнотворно-сладкий  запах  жарящегося
на углях мяса.
     Мальчик смотрел на него сверху, из окна,  расположенного  высоко  над
внутренним двором, из того  самого  окна,  у  которого  Сьюзан,  научившая
стрелка быть мужчиной, когда-то сидела  и  пела  старинные  песни  -  "Эй,
Джуд", и "Вниз по дороге не гони",  и  "Сто  лиг  до  Бэнберри-кросс".  Он
выглядывал из окна, будто гипсовая статуя святого в церкви. Глаза казались
мраморными. Лоб Джейка был пронзен острым большим гвоздем.
     Стрелок почувствовал,  как  из  самого  его  нутра,  знаменуя  начало
безумия, рвется удушающий, истошный, пронзительный вопль.
     - Ннннннн...


     Огонь опалил Роланда, и стрелок сдавленно вскрикнул. Он рывком сел во
мраке. Ему все еще казалось, что он находится внутри своего  сна,  который
душит  его,  точно  ошейник,  в  котором  он  себе  приснился.  Крутясь  и
ворочаясь, Роланд угодил рукой в гаснущие угли костра. Теперь он  приложил
ладонь к лицу, чувствуя, как  сон  обращается  в  бегство,  оставляя  лишь
застывший образ гипсово-белого Джейка, святого для бесов.
     - Ннннннннн...
     Он вытащил оба револьвера  и,  держа  их  наготове,  сердито  оглядел
таинственную тьму ивовой рощи.  Угасающее  зарево  костра  превратило  его
глаза в красные бойницы.
     - Ннннн-нннн...
     Джейк.
     Стрелок вскочил и побежал. На небе взошел горький круг луны, так  что
можно было идти по следу, оставленному  мальчиком  в  росистой  траве.  Он
нырнул под первые ивы, с плеском  пересек  ручей  и,  оскальзываясь  из-за
сырости, бегом вскарабкался на другой берег (даже сейчас тело стрелка было
способно с наслаждением смаковать влагу). Гибкие  ивовые  прутья  хлестали
его по лицу. Здесь деревья росли гуще, загораживая луну. Древесные  стволы
вставали из качающихся теней. По ногам хлестала трава, доходившая  тут  до
колен. К щиколоткам стрелка  тянулись  подгнившие  мертвые  ветви.  Он  на
секунду остановился, вскинул голову и принюхался. Призрачный ветерок помог
ему. Само собой, мальчик не благоухал  -  этим  грешили  они  оба.  Ноздри
стрелка  раздулись,  как  у  крупной  обезьяны.  Запах  пота  был  слабым,
маслянистым, не  похожим  ни  на  что  другое.  С  треском  прохрустев  по
валежнику  (ежевика,  трава,  сбитые  ветром  на  землю  ветки),   стрелок
опрометью бросился бежать по тоннелю,  образованному  нависающими  ветвями
лозняка и сумаха. За плечи, цепляясь к ним шелестящими серыми  щупальцами,
задевал мох.
     Продравшись сквозь последний заслон ивняка, стрелок обнаружил поляну,
обращенную к звездам и самому высокому  пику  горной  це