ее  сюда,  ну  так  валяй,
объясни ей, в чем дело! - И через секунду, сбавив тон, добавил: - А  потом
объясни мне, как получается, что она не помнит себя.


     Роланд не ответил. Не сразу. Он нагнулся, зажал рукоятку  ножа  между
двумя уцелевшими пальцами правой руки, осторожно перенес в  левую  руку  и
сунул в ножны, висевшие сбоку на  ремне.  Он  все  еще  пытался  разрешить
загадку, с которой столкнулся в сознании  Владычицы.  В  отличие  от  Эдди
Владычица  Теней  отбивалась,   дралась   как   кошка,   начав   отчаянное
сопротивление в ту минуту, когда Роланд выступил вперед, и  прекратив  его
уже за порогом магической  двери.  Схватка  началась  сразу,  как  женщина
почувствовала присутствие стрелка, незамедлительно,  ведь  она  ничуть  не
удивилась. Пережив это вместе с  ней,  испытав  лично,  Роланд  ничего  не
понимал. Вторгшийся в сознание этой женщины чужак не застал ее врасплох  -
ни капли удивления, лишь мгновенно  вспыхнувшая  ярость,  ужас  и  с  ходу
начатая битва: стряхнуть, вырваться, освободиться от чужака. Она  даже  не
приблизилась к победе - не могла, как  подозревал  Роланд,  -  но  это  не
удержало ее от неистовых попыток одержать верх. Стрелок  почувствовал:  от
злобы, ненависти и страха эта женщина обезумела.
     В ней он ощущал только тьму - сознание, погребенное под обвалом.
     Вот только...
     Вот только в ту минуту, когда они вихрем промчались в дверной проем и
разделились, он пожалел - отчаянно, безрассудно пожалел, -  что  не  может
замешкаться еще на мгновенье. Одно мгновение столько могло  бы  объяснить!
Ведь женщина, сидевшая сейчас перед ними, не была  той,  в  чьем  сознании
побывал Роланд. Находиться в сознании Эдди было все равно, что  находиться
в комнате с нервно трепещущими, потеющими стенами. Находиться  в  сознании
Владычицы - все равно, что лежать нагишом в темноте, где по  тебе  ползают
ядовитые змеи.
     До последнего момента.
     Под конец она переменилась.
     Было что-то еще, по убеждению Роланда, жизненно важное - но он не мог
не то понять, не то вспомнить, что именно. Что-то вроде
     (беглый взгляд)
     дверного проема, только в ее сознании. Какое-то
     (ты разбила "напамять" это была ты)
     внезапное,  короткое  озарение.  Как  на  занятиях,   когда   наконец
поймешь...
     - Иди ты на хуй, - с отвращением проговорил Эдди. - Робот ты гадский,
и больше никто.
     Он решительно прошел мимо Роланда к женщине, опустился рядом с ней на
колени и, когда она, точно утопающая, в панике крепко обхватила его обеими
руками, не отстранился и сам обнял ее.
     - Все путем, - сказал он. - То есть не  то,  чтоб  высший  класс,  но
ничего. Порядок.
     - Где мы? - всхлипывала она. - Я сидела дома  и  смотрела  телевизор,
чтобы узнать, выбрались ли мои друзья из Оксфорда живыми, а теперь я здесь
И ДАЖЕ НЕ ЗНАЮ, ГДЕ ЭТО - ЗДЕСЬ!
     - Ну и я не знаю, -  сказал  Эдди,  обнимая  ее  покрепче  и  начиная
легонько баюкать, - но догадываюсь, что мы товарищи по несчастью.  Я  тоже
из ваших краев, из старичка Нью-Йорка, и пережил то же самое...  ну,  чуть
по-другому, но принцип тот же...  с  вами  все  будет  отлично.  -  Словно
поразмыслив, он прибавил: - До тех пор, пока омары будут вам по вкусу.
     Она с плачем прильнула к Эдди. Тот держал ее в объятиях, укачивая,  и
Роланд подумал: "Теперь с Эдди все будет в порядке.  Его  брат  погиб,  но
теперь у парня есть о ком заботиться, так что с ним все будет в порядке".
     Тем не менее стрелок  почувствовал  угрызения  совести,  постыдную  и
недостойную боль в сердце: он был способен стрелять (пусть  левой  рукой),
убивать,  упорно  идти  вперед,  в  поисках  Башни  жестоко  и  беспощадно
проламываясь сквозь годы и расстояния - даже, кажется, измерения. Он  умел
выжить, порой даже защитить - спас же  он  мальчика  Джейка  от  медленной
смерти на постоялом дворе и от домогательств прорицательницы, обитающей  у
подножия гор... Впрочем, в конце концов он позволил Джейку умереть.  И  не
случайно, нет. Роланд совершил тогда сознательный акт отречения. Сейчас он
смотрел на своих  спутников.  Обняв  женщину,  Эдди  уверял  ее,  что  все
обойдется. Он сам  так  не  смог  бы,  и  к  наполнявшему  сердце  стрелка
раскаянию присоединился тайный страх.
     "Если  за  Башню  ты  отдал  свою  душу,  Роланд,  ты  уже  проиграл.
Бессердечное создание не знает любви, тварь же, коей  любовь  неведома,  -
зверь. Возможно, быть  зверем  -  вещь  терпимая  (хотя  человек,  ставший
зверем, в конце концов непременно платит, и очень дорого), но что, если ты
достигнешь своей цели? Что, если ты, бессердечный, в самом деле пойдешь на
штурм Башни и одержишь победу? И, коль в сердце твоем лишь тьма, что  ждет
тебя? Только одно: зверь выродится  в  чудовище.  Какая  злая  насмешка  -
добиться своего, будучи зверем; все  равно,  что  подарить  увеличительное
стекло элефанту. Но добиться цели, сделавшись чудовищем...
     Заплатить цену ада - это одно. Но хочешь ли ты владеть им?"
     Он подумал об Элли; о девушке, что  когда-то  ждала  его  у  окна;  о
слезах, пролитых им над безжизненным трупом Катберта. О, тогда  он  любил.
Да. Тогда.
     - Я хочу любить, хочу! - умоляюще  воскликнул  он,  но,  хотя  теперь
вместе с женщиной  в  инвалидном  кресле  плакал  и  Эдди,  глаза  стрелка
остались сухими, как пустыня, которую он пересек, стремясь  достичь  этого
бессолнечного моря.


     На вопрос Эдди Роланд собирался  ответить  позже.  Это  он  собирался
сделать, исходя из тех соображений, что  осторожность  Эдди  не  помешает.
Провалы в памяти Владычицы Теней объяснялись просто:  в  ней  одновременно
обитали две разных женщины.
     И одна из них была опасна.


     Эдди рассказал женщине, что сумел, умолчав о перестрелке,  но  честно
изложив все прочее.
     Когда он закончил, она  некоторое  время  сидела  совершенно  тихо  и
неподвижно, сложив руки на коленях.
     С гор,  которые  постепенно  теряли  крутизну  и  несколькими  милями
восточнее мало-помалу сходили на нет, бежали маленькие ручейки. Из  них  и
брали воду Роланд с Эдди, пока шли на север. Поначалу Роланд  был  слишком
слаб, и по воду ходил Эдди, но время шло, и вот  уже  в  походы  за  водой
мужчины стали отправляться по  очереди.  Чтобы  найти  ручей,  всякий  раз
приходилось забредать все дальше и искать все дольше. Чем сильнее  оседали
горы, тем ленивее журчали эти крохотные потоки, но здоровью путников  вода
не вредила.
     Пока что.
     Накануне по воду ходил Роланд. Таким образом  выходило,  что  сегодня
очередь Эдди. Однако стрелок снова взвалил на плечи бурдюки и без  единого
слова удалился к ручью. Эдди счел это проявлением странной тактичности  и,
вопреки желанию остаться равнодушным к этому жесту (и, честно  говоря,  ко
всему, что касалось Роланда), обнаружил, что все-таки слегка растроган.
     Женщина слушала Эдди внимательно, не перебивая, неотрывно глядя ему в
глаза. В какой-то момент Эдди сказал бы, что она на пять лет старше его, в
другой - что ей не  больше  пятнадцати.  Только  в  одном  можно  было  не
сомневаться: он влюблялся в нее.
     Когда Эдди завершил свой рассказ, женщина  на  миг  молча  замерла  в
кресле, глядя уже не на молодого человека, а мимо, в волны, которые должны
были с заходом солнца принести омаров  с  их  непонятными  крючкотворскими
вопросами. Омаров Эдди описал особенно тщательно.  Ей  было  лучше  слегка
испугаться сейчас, чем  сильно  -  когда  эти  твари  выберутся  на  берег
порезвиться. Он думал, что, услышав, как обитатели моря обошлись с рукой и
ногой Роланда, и хорошенько приглядевшись к ним,  женщина  не  захочет  их
есть. Хотя в конце концов голод переборет дид-э-чик и дам-э-чам.
     Глаза женщины были холодными и далекими.
     - Одетта? - окликнул он минут пять спустя. Она уже представилась ему.
Одетта Холмс. Эдди счел имя великолепным.
     Выведенная из задумчивости молодая женщина снова посмотрела на  него.
Чуть улыбнулась. И произнесла одно-единственное слово:
     - Нет.
     Эдди, не в состоянии придумать подходящий  ответ,  лишь  поглядел  на
нее, думая, что до этой минуты не понимал, каким беспредельным может  быть
простое отрицание.
     - Не понял, - наконец произнес он. - На что это вы неткаете?
     - На все на это. - Одетта повела рукой (Эдди заметил, какие сильные у
нее руки - холеные, гладкие,  но  очень  сильные),  захватив  море,  небо,
прибрежный песок, грязные холмы  предгорья,  где  стрелок  в  эту  минуту,
вероятно, искал  воду  (или,  может  быть,  был  съедаем  заживо  каким-то
неизвестным и интересным чудовищем  -  положа  руку  на  сердце,  Эдди  не
хотелось задумываться об этом). Короче, обозначив весь мир.
     - Я понимаю, каково вам. Поначалу я и сам представлял  собой  тяжелый
случай сомнений во взаправдашности всего этого. - Но так ли это было? Если
вспомнить, Эдди, кажется, просто смирился и принял все, как  неизбежное  -
возможно, из-за слабости, дурноты и раздиравшей его острой  потребности  в
марафете. - Это пройдет.
     - Нет, - снова сказала она. - По-моему, произошло  одно  из  двух,  и
неважно, что именно, но я по-прежнему в Оксфорде, штат  Миссисипи.  А  это
все не настоящее.
     И она продолжала (будь ее голос громче, или, быть может, если бы Эдди
не затягивало в любовный омут, получилась бы чуть  ли  не  нотация.  Но  в
сложившихся обстоятельствах слова Одетты больше напоминали не  выговор,  а
лирические стихи, и Эдди был вынужден постоянно напоминать  себе:  "Только
вот на самом деле все это - чушь собачья, и ты должен убедить ее  в  этом.
Ради нее самой").
     - Возможно, я  получила  травму  головы,  -  сказала  она.  -  Жители
Оксфорд-Тауна печально известны  тем,  что  любят  помахать  дубинкой  или
колуном.
     Оксфорд-Таун.
     Это название вызвало в далеких глубинах сознания Эдди неясный всплеск
узнавания. Одетта произнесла его чуть напевно, что по  непонятной  причине
ассоциировалось у него с Генри... с Генри  и  мокрыми  пеленками.  Почему?
Как? Сейчас это не имело значения.
     - Вы пытаетесь объяснить, что по-вашему все это - сон, который снится
вам, пока вы лежите в обмороке?
     - Или в коме, - откликнулась она. - И не нужно смотреть на меня  так,
словно вы считаете это абсурдом, поскольку ничего абсурдного тут нет. Вот,
взгляните.
     Она аккуратно раздвинула волосы повыше левого виска, и  Эдди  увидел:
Одетта зачесывает их  набок  не  просто  из  любви  к  такому  стилю.  Под
водопадом волос открылась старая рана, уродливая, покрытая  рубцами  -  не
бурыми, а серовато-белыми.
     - Кажется, в вашем времени жизнь порядком вас побила, - сказал он.
     Одетта нетерпеливо пожала плечами.
     - Порядком побила, порядком и обласкала, - сказала она. - Может быть,
все уравновешивается. Я показала вам это только  потому,  что  в  возрасте
пяти лет три недели  провела  в  коме.  Тогда  я  много  грезила.  О  чем,
вспомнить не могу, но мама, помнится, говорила, что было понятно:  пока  я
продолжаю болтать, я не умру. А  болтала  я,  похоже,  беспрерывно,  хотя,
рассказывала мама, из дюжины слов и одного  было  не  разобрать.  Я  помню
другое: мои видения были очень яркими.
     Одетта примолкла, оглядываясь.
     - Такими же, каким кажется это место. И вы, Эдди.
     Когда Одетта произнесла  его  имя,  по  рукам  Эдди  побежали  колкие
мурашки. Да, да, он подхватил любовный недуг. Притом в тяжелой форме.
     - И он. - Она вздрогнула. - Он кажется мне здесь самым ярким.
     - Так и должно быть. Я хочу сказать, неважно, что  вы  думаете  -  мы
правда настоящие.
     Она одарила Эдди вежливой улыбкой, в которой не было ни капли веры.
     - Откуда у вас та штука на голове? - спросил он.
     - Какая разница? Я просто хочу подчеркнуть, что случившееся однажды с
тем же успехом может произойти снова.
     - Нет, просто любопытно.
     - В меня угодил кирпич. Это была наша первая  поездка  на  север.  Мы
приехали в небольшой городок Элизабет - это в штате Нью-Джерси. Приехали в
вагоне для "Джима Кроу".
     - Это еще что такое?
     Одетта наградила его недоверчивым, почти презрительным взглядом.
     - Где вы жили до сих пор, Эдди? В бомбоубежище?
     - Я из другого времени, - сказал он. - Можно  спросить,  сколько  вам
лет, Одетта?
     - Достаточно, чтобы участвовать в выборах, и недостаточно, чтобы мной
интересовалась служба социального обеспечения.
     - Надо понимать, меня поставили на место.
     - Впрочем, надеюсь,  что  мягко,  -  сказала  она  и  улыбнулась  той
сияющей, лучезарной улыбкой, от  которой  руки  Эдди  покрывались  гусиной
кожей.
     - Мне-то двадцать три, - сказал он,  -  но  я  родился  в  шестьдесят
четвертом - в том году, из которого Роланд забрал вас.
     - Вздор.
     - Нет. Когда он забрал меня, я жил в восемьдесят седьмом.
     - Ну хорошо, - секундой позже сказала Одетта, - это,  конечно,  очень
упрочивает ваши доводы в пользу реальности окружающего, Эдди.
     - Вагон для "Джима Кроу"... там должны были ездить чернокожие?
     - Негры, - поправила она. - Называть негра чернокожим довольно грубо,
вам не кажется?
     - Примерно к восьмидесятому году вы все станете себя так называть,  -
сказал Эдди. - Когда я был пацаном, назвать черного парня негром было  все
равно, что ввязаться в драку. Ну, как черножопым обозвать.
     Одетта с минуту неуверенно смотрела на  него,  потом  опять  покачала
головой.
     - Тогда расскажите мне про кирпич.
     - Выходила замуж мамина  младшая  сестра,  София,  -  начала  она.  -
Правда, ма всегда звала ее Сестрица Синька - очень  уж  та  любила  синее.
Или, как выражалась мама,  по  крайней  мере  "воображала,  будто  любит".
Поэтому я всегда, даже до того,  как  мы  познакомились,  звала  ее  Тетей
Синькой. Венчание было просто прелесть,  а  после  устроили  вечеринку.  Я
помню все подарки! - Она рассмеялась. - В детстве подарки  всегда  кажутся
такими чудесными, правда, Эдди?
     Он улыбнулся.
     - Ага, это вы верно подметили. Подарки всегда помнишь, что свои,  что
чужие.
     - В то время мой отец уже  начал  хорошо  зарабатывать,  но  я  знала
только, что мы преуспеваем.  Так  это  всегда  называла  мама.  Однажды  я
рассказала ей, что девочка, с которой я играла,  спросила,  богатый  ли  у
меня папа. Мать объяснила: если кто-нибудь из моих приятелей  когда-нибудь
снова задаст мне этот вопрос следует отвечать именно так: мы  преуспеваем.
Поэтому родители смогли подарить Тете Синьке прекрасный фарфоровый сервиз.
Помню...
     Голос Одетты дрогнул. Рука поднялась к виску и рассеянно потерла его,
словно там зарождалась головная боль.
     - Что помните, Одетта?
     - Помню, мама подарила ей напамять.
     - Что?
     - Простите, у меня разболелась голова. От этого язык  заплетается.  И
вообще не пойму, зачем я все это вам рассказываю.
     - Вам неприятно?
     - Нет. Мне все равно. Я хотела сказать, что мама подарила  ей  особую
тарелочку. Белую, с вьющимся по краю нежным синим узором.  -  Одетта  едва
заметно  улыбнулась.  Эдди  подумал,  что  улыбка  не  совсем   спокойная.
Воспоминание о  тарелке  напамять  чем-то  тревожило  Одетту,  и  то,  что
близость, реальность -  злободневность  -  этого  воспоминания  словно  бы
затмили ту крайне странную ситуацию, в которой очутилась Одетта, ситуацию,
которая заслуживала если не полного,  то  преимущественного  ее  внимания,
обеспокоило юношу. - Я вижу эту тарелочку так же  ясно,  как  сейчас  вижу
вас, Эдди. Мать вручила ее Тете Синьке, а та расплакалась и никак не могла
перестать. По-моему, похожую тарелочку тетя  уже  видела,  правда,  давно,
когда они с мамой были маленькими, и, разумеется,  их  родители  не  могли
позволить себе купить такую вещицу.  Ни  ей,  ни  тете  в  детстве  ничего
напамять не дарили. После вечеринки Тетя Синька с мужем на  медовый  месяц
отправились в Грейт-Смоукиз. Они поехали поездом.
     - В вагоне "Джима Кроу", - сказал он.
     - Правильно! В вагоне "Джима Кроу"! Вот где в те  дни  ездили  и  ели
негры. Вот что мы пытаемся изменить в Оксфорд-Тауне.
     Она глядела на Эдди, почти наверняка ожидая  настойчивых  уверений  в
том,  что  она  здесь,  но  Эдди  снова  попался  в  паутину   собственных
воспоминаний: мокрые пеленки и эти два слова.  Оксфорд-Таун.  Но  внезапно
пришли другие  слова,  одна-единственная  строчка,  и  все-таки  он  сумел
вспомнить: ее, повторяя снова и снова, напевал Генри; напевал,  пока  мать
не сказала: будь любезен, замолчи, дай послушать Уолтера Кронкайта.
     ...Ах, лучше б расследовать дело скорей... Вот какие это были  слова.
Их  монотонно,  в  нос,  напевал  Генри.  Эдди  попытался  вспомнить   еще
что-нибудь, но не сумел. Собственно, удивляться было нечему - тогда ему не
могло быть больше трех лет. Ах, лучше б расследовать дело скорей. От  этих
слов Эдди пробрал озноб.
     - Эдди, с вами все в порядке?
     - Да. А что?
     - Вы задрожали.
     Он улыбнулся.
     - Ну, значит, по моей могилке гуляет Дональд Дак [внезапно вздрогнув,
англичане и американцы говорят: "по моей могиле прошел гусь". Дак  (duck),
англ. - утка].
     Одетта засмеялась.
     - Ну, как бы там ни было, свадьбу я, по крайней мере,  не  испортила.
Неприятность произошла,  когда  мы  пешком  возвращались  на  станцию.  Мы
переночевали у подруги Тети Синьки,  а  утром  отец  вызвал  такси.  Такси
приехало почти сразу, но когда шофер увидел, что мы - цветные, то  укатил,
да так быстро, точно у него полыхала голова и уже занималось мягкое место.
Подруга Тети Синьки еще раньше ушла на вокзал с  нашим  багажом  -  багажа
была уйма, ведь мы собирались провести неделю  в  Нью-Йорке.  Помню,  отец
сказал, что ждет - не дождется, чтобы увидеть, как засияет  моя  мордашка,
когда в Центральном Парке пробьют часы и зверюшки затанцуют.  До  станции,
сказал он, спокойно можно дойти пешком. Мать мигом согласилась -  отличная
мысль, тут не больше мили; будет очень приятно размять  ноги  после  того,
как мы уже просидели три дня в  одном  поезде  и  еще  полдня  просидим  в
другом. Отец отозвался - да, к тому же погода великолепная... но, кажется,
я и в пять лет понимала - отец в бешенстве, они  с  мамой  боятся  вызвать
другое такси, поскольку опять может произойти то же самое.
     И мы зашагали по улице. Я  шла  у  внутреннего  края  тротуара  (мама
опасалась, как бы мне не оказаться  слишком  близко  к  потоку  машин)  и,
помнится, гадала, что имел в виду папа - неужели, когда я увижу те часы  в
Центральном парке, лицо у меня вправду засветится,  и  не  больно  ли  это
будет. Вот тут-то мне на голову и свалился кирпич. На какое-то  время  все
окуталось тьмой. Потом начались сны. Яркие, живые сны.
     Одетта улыбнулась.
     - Как этот, Эдди.
     - Кирпич упал сам или кто-то его сбросил?
     - Никого так и не нашли. Полиция (мама рассказала мне об этом намного
позднее, мне уже было лет  шестнадцать)  отыскала  место,  откуда,  по  их
мнению, взялся этот кирпич - но он оказался не единственным, которого  там
недоставало, а еще больше было сидящих неплотно, кое-как. Под самым  окном
пятого этажа в многоквартирном  доме.  Дом  предназначался  к  сносу,  но,
конечно, служил пристанищем куче народа. Особенно по ночам.
     - Ясное дело, - сказал Эдди.
     - Никто не видел, чтобы кто-то выходил из здания,  и  дело  пошло  по
разряду несчастных случаев. Мать говорила, что думает, будто  это  и  есть
несчастный  случай,  но,  по-моему,  она  кривила  душой.  Она   даже   не
потрудилась попробовать объяснить мне, что думал отец. Оба они  еще  очень
переживали из-за того, как таксист  укатил,  едва  поглядев  на  нас.  Это
больше, чем что-либо другое убедило их, что наверху кто-то был. Он  просто
выглянул в окно, увидел, как мы подходим, и решил  скинуть  на  черномазых
кирпич. Скоро появятся ваши омарообразные?
     - Нет, - сказал Эдди. -  До  темноты  -  нет.  Выходит,  первое  ваше
соображение - что все это кома