восемьдесят градусов
и увидел мальчика - тот стоял в разрушенном дверном  проеме,  не  сводя  с
него глаз. В голову, рассекая ее от  виска  до  виска,  деля  мозг,  точно
апельсин, сонно вошел исполинский ланцет боли. Стрелок убрал  револьвер  в
кобуру, покачнулся, выставил руки, будто отгоняя призраков, и упал ничком.


     Когда стрелок очнулся, он лежал на спине, а под головой у  него  была
охапка  легкого,  лишенного  запаха  сена.  Перетащить  стрелка   мальчику
оказалось не под силу, но устроил он  его  довольно  удобно.  Кроме  того,
стрелок ощущал приятную прохладу. Он  опустил  глаза,  оглядывая  себя,  и
увидел, что рубашка темна от влаги.  Облизнувшись,  он  почувствовал  вкус
воды. И заморгал.
     Мальчик сидел подле него на  корточках.  Увидев,  что  глаза  стрелка
открыты, он сунул руку куда-то за спину  и  протянул  стрелку  наполненную
водой мятую жестянку. Стрелок трясущимися руками  ухватил  ее  и  позволил
себе немного отпить. Когда первые несколько глотков оказались в животе, он
выпил еще немного - всего ничего. Потом выплеснул  остаток  себе  в  лицо,
потрясенно отфыркиваясь. Красивые губы мальчика изогнулись в едва заметной
серьезной улыбке.
     - Хотите поесть?
     - Пока нет, - сказал стрелок. В голове  после  солнечного  удара  еще
гнездилась тупая ноющая боль, а вода в животе никак не могла  успокоиться,
будто не знала, куда двинуться дальше. - Кто ты?
     - Меня зовут Джон Чэмберс. Можете звать меня Джейк.
     Стрелок сел, и в тот же  миг  рождающая  дурноту  ноющая  боль  стала
резкой и безжалостной. Он подался вперед и  проиграл  краткое  сражение  с
желудком.
     - Тут есть еще, - сказал Джейк. Он взял жестянку и отправился  вглубь
конюшни. Остановившись, он обернулся и неуверенно улыбнулся  стрелку.  Тот
кивнул, опустил голову и подпер ее руками. Мальчик был  хорошо  сложенным,
пригожим, лет, наверное, девяти. На его лице лежала тень,  но  нынче  тень
была на всех лицах.
     В глубине конюшни что-то странно, глухо  загудело  и  заклокотало,  и
стрелок тревожно поднял голову, сделав движение к  рукояткам  револьверов.
Звуки продолжались около пятнадцати секунд, потом  прекратились.  Вернулся
мальчик с жестянкой - теперь уже полной.
     Стрелок опять напился скупыми глотками,  и  на  этот  раз  ему  стало
немного лучше. Головная боль утихала.
     - Когда вы упали, я не знал, что с вами делать,  -  сказал  Джейк.  -
Пару секунд мне думалось, что вы меня застрелите.
     - Я принял тебя за другого.
     - За священника?
     Стрелок резко поднял голову.
     - За какого священника?
     Мальчик, легонько хмурясь, посмотрел на него.
     - Тут был священник. Он ночевал во дворе. Я был там, в доме.  Мне  он
не понравился, и я не стал выходить. Он пришел вечером и ушел на следующий
день. Я бы и от вас спрятался, только я спал, когда вы пришли. - Он угрюмо
посмотрел поверх головы стрелка. - Не люблю я людей. Вечно наебывают.
     - Как выглядел этот священник?
     Мальчик пожал плечами.
     - Священник как священник. В черных шмотках.
     - Вроде рясы и капюшона?
     - Ряса - это что?
     - Такой балахон.
     Мальчик кивнул.
     - В балахоне и в капюшоне.
     Стрелок склонился вперед, и что-то в его  лице  заставило  мальчугана
едва заметно отшатнуться.
     - Давно это было?
     - Я... Я...
     Стрелок терпеливо сказал:
     - Я не обижу тебя.
     - Я не знаю. Я не умею запоминать время. Все дни одинаковые.
     Стрелок в первый раз сознательно задумался о том, как  мальчик  попал
сюда, в это окруженное со всех сторон целыми лигами сухой, губительной для
человека пустыни, место. Впрочем, делать это своей заботой он не собирался
- по крайней мере, пока что.
     - Попробуй предположить. Давно?
     - Нет. Недавно. Я и сам здесь недавно.
     Нутро стрелка опять запылало. Он почти совсем твердой  рукой  схватил
жестянку и напился. В голове снова зазвучал обрывок колыбельной, но на сей
раз вместо лица матери он увидел обезображенное шрамом лицо Алисы, которая
была его женщиной в ныне несуществующем поселке Талл.
     - Недавно - это когда? Неделю назад? Две?
     Мальчик рассеянно смотрел на него.
     - Да.
     - Что - да?
     - Неделю назад. Или две. Я не выходил. Он даже не напился. Я подумал,
может, это призрак священника. Я боялся. Я почти все время боюсь.  -  Лицо
мальчугана    задрожало,    как    хрусталь     у     грани     последней,
разрушительно-высокой ноты. - Он даже костер не раскладывал. Просто  сидел
здесь, и все. Я даже не знаю, ложился ли он спать.
     Совсем рядом! Так близко к человеку в черном стрелок  еще  не  бывал.
Несмотря на крайнюю обезвоженность, ладони показались ему чуть влажными  и
скользкими.
     - Есть сушеное мясо, - сказал мальчик.
     - Хорошо. - Стрелок кивнул. - Годится.
     Мальчик поднялся, чтобы сходить за мясом,  коленки  слабо  хрустнули.
Великолепная прямая фигурка. Пустыня еще  не  иссушила  его,  не  вытянула
жизненные соки. Руки мальчугана были тонкими, но кожа, хоть  и  загорелая,
не пересохла и не потрескалась.  Крепкий  парнишка,  подумал  стрелок.  Он
снова отпил из жестянки. Крепкий, и родом не из этих мест.
     Джейк вернулся с чем-то, похожим  на  отдраенную  солнцем  доску  для
нарезки хлеба, где горкой лежало  вяленое  мясо.  Оно  оказалось  жестким,
жилистым и достаточно соленым, чтобы изъеденный изнутри язвами рот стрелка
заныл. Стрелок ел и пил, покуда не почувствовал,  что  осоловел,  и  тогда
опять улегся. Мальчик съел совсем немного.
     Стрелок не переставал разглядывать парнишку, и мальчик тоже посмотрел
на него.
     - Откуда ты, Джейк? - наконец, спросил он.
     - Не знаю. - Мальчик насупился. -  Раньше  знал.  Когда  попал  сюда,
знал,  а  теперь  все  стало  таким  неясным...  как  плохой  сон,   когда
проснешься. Я видел уйму плохих снов.
     - Тебя кто-нибудь привел?
     - Нет, - сказал мальчик. - Просто я оказался здесь.
     - В твоих словах нет никакого смысла, - решительно объявил стрелок.
     Совершенно неожиданно  ему  показалось,  что  мальчик  готов  вот-вот
расплакаться.
     - Ничего не поделаешь. Я оказался здесь, и все. А теперь вы уйдете, а
я умру с голоду, потому что  вы  съели  почти  всю  мою  еду.  Я  сюда  не
просился. Мне тут не нравится. Тут страшно.
     - Не надо так себя жалеть. Обойдись без этого.
     - Я сюда не просился, - повторил мальчуган растерянно, но дерзко.
     Стрелок съел еще один кусок мяса, выжевывая из  него  соль  и  только
потом глотая. Мальчик стал частью происходящего, и  стрелок  был  убежден,
что он сказал правду - он об этом не просил. Очень  жаль.  Сам  стрелок...
сам-то он просил. Вот только не просил, чтобы игра  становилась  настолько
грязной.  Он  не  просил  позволения  обратить  свои   револьверы   против
безоружного населения Талла; не напрашивался убивать Элли, чье  лицо  было
отмечено странным сияющим шрамом;  не  просил,  чтобы  его  ставили  перед
выбором между преступной безнравственностью и одержимостью своим долгом  и
странствием-поиском. Если за то, что дело  приняло  именно  такой  оборот,
действительно отвечал человек  в  черном,  значит,  в  своем  отчаянии  он
принялся нажимать на тайные пружины не из лучших. Было нечестно вводить  в
игру наивных сторонних наблюдателей, заставляя их произносить с незнакомых
подмостков непонятные им реплики. Элли, подумал он, Элли по  крайней  мере
попала в этот мир дорогой собственных иллюзий. Но этот  мальчишка...  этот
окаянный мальчишка...
     - Расскажи мне то, что можешь вспомнить, - велел он Джейку.
     - Совсем немножко. И, по-моему, оно больше не имеет смысла.
     - Расскажи. Быть может, я сумею ухватить смысл.
     - Был один дом... до этого дома. Дом с высокими потолками.  Там  было
полно комнат, и пианино, и патио, откуда можно было глядеть на  высоченные
здания и на воду. В воде стояла статуя.
     - Статуя в воде?
     - Да. Дама в короне и с факелом.
     - Ты что, сочиняешь?
     - Наверное, - безнадежно откликнулся мальчик. - Там были такие штуки,
чтоб ездить по улицам. Большие и маленькие. И желтые. Много  желтых.  Я  в
школу ходил, пешком. Вдоль улиц были бетонные дорожки.  Витрины,  чтобы  в
них смотреть, и еще статуи, одетые. Эти статуи продавали одежду.  Я  знаю,
что это звучит безумно, но эти статуи продавали одежду.
     Стрелок покачал головой и взглянул мальчику в лицо - не врет  ли  он.
Мальчик не врал.
     - Я ходил в школу, - твердо повторил мальчик.  -  И  у  меня  была...
эта... - Глаза у него закатились, а губы зашевелились, нащупывая слово.  -
...Такая коричневая... для книжек... сумка. Я  брал  с  собой  завтрак.  И
носил... - он опять  зашевелил  губами,  мучительно  подыскивая  слово,  -
...галстук.
     - Что?
     - Не знаю. - Пальцы  мальчика  медленно,  безотчетно  шевельнулись  у
горла, будто зажимая что-то - у стрелка этот жест связывался с повешением.
- Не знаю. Все это просто пропало. - И Джейк отвел глаза.
     - Можно, я уложу тебя спать?
     - Я не хочу спать.
     - Я могу сделать так, что ты захочешь спать, и  могу  заставить  тебя
вспомнить.
     Джейк с сомнением в голосе спросил:
     - Как это?
     - А вот.
     Стрелок извлек из патронташа патрон и повертел  в  пальцах.  Движение
было ловким, проворным,  мягким  и  текучим,  как  масло.  Патрон  играючи
кувыркался с большого пальца на указательный, с указательного на  средний,
со среднего на безымянный, с безымянного на мизинец.  Вдруг  он  исчез  из
вида,  появился  вновь,  ненадолго   застыл,   как   поплавок   на   воде,
перевернулся. Патрон гулял по пальцам стрелка. Сами пальцы двигались,  как
занавеска из бусин на ветру. Мальчик внимательно  смотрел;  первоначальное
недоверие сменилось явной радостью, затем - восхищением, упоением, и вот в
лице  мальчугана  забрезжила  немая  пустота.   Веки   скользнули   книзу,
сомкнулись. Патрон плясал по  руке.  Джейк  снова  открыл  глаза,  еще  на
мгновение уловил на пальцах стрелка непрекращающийся танец, подобный танцу
прозрачной воды в лесном ручье, и веки мальчика опять опустились.  Стрелок
продолжал играть патроном, но Джейк больше не открывал глаз. Мальчик дышал
спокойно, с тупой размеренностью. Неужели и это входило в игру? Здесь была
определенная  прелесть,  этакая  логика,  вроде  кружевных  фестонов,  что
окаймляют твердые синие пузыри со льдом. Ему послышался перезвон  ветряных
курантов, и стрелок, уже не в первый  раз,  различил  пресный  брезентовый
вкус душевной болезни. Патрон, которым его пальцы манипулировали  с  таким
неслыханным изяществом, внезапно обернулся нежитью, внушающим ужас  следом
чудовища. Уронив его в ладонь, стрелок сильно, до боли сжал кулак. В  мире
существовали такие вещи, как насилие. Насилие, убийство  и  отвратительные
порядки, и все это творилось во благо, во благо, будь оно  проклято,  ради
мифа, грааля, Башни. Ах, Башня - она стояла где-то, вознося к небесам свою
грузную черную громаду, и в продраенных  пустыней  ушах  стрелка  зазвучал
слабый, приятный перезвон ветряных курантов.
     - Где ты? - спросил он.


     Джейк Чэмберс спускается  по  лестнице  со  школьной  сумкой.  Там  -
"Природоведение",  "Экономическая  география",  там   блокнот,   карандаш,
завтрак, который кухарка матери, миссис Грета Шоу, приготовила ему в кухне
из хрома и пластика, где вечно жужжит вентилятор, засасывая непривычные  и
потому неприятные запахи.  В  мешочке  с  завтраком  -  сэндвичи  (один  с
арахисовым маслом и желе, другой - с болонской колбасой, салатом и луком),
и четыре печенья. Нельзя сказать, что родители  ненавидят  Джейка,  однако
они как будто бы давно не замечают его.  Сложив  с  себя  полномочия,  они
перепоручили сына заботам миссис Греты Шоу, нянек, летом - гувернера, а  в
остальное время - Школы (Частной, Приличной и главное - Для Белых).  Никто
из этих людей никогда не претендовал на то, чтобы стать для Джейка  чем-то
большим, нежели  просто  лучший  в  своей  области  специалист.  Никто  не
прижимал его к очень теплой груди, как  обычно  случается  в  исторических
романах, которые читает мать и куда в поисках "горячих мест" совался и сам
Джейк.  "Истерические"  романы,  иногда  называет  их  отец,  а  иногда  -
"лифораздирающие". Кто бы говорил, отзывается с равнодушной насмешкой мать
за какой-то закрытой дверью, у которой подслушивает Джейк. Отец работает в
Сети, и Джейк мог бы по голосу  отличить  его  от  всей  тамошней  рабочей
группы. Наверное.
     Джейк не знает, что ненавидит всех профессионалов, но на  самом  деле
это так. Люди всегда повергали его в недоумение. Он любит лестницы и ни за
что не станет пользоваться лифтом в своем  доме.  Мать  Джейка,  в  худобе
которой есть что-то манящее, часто  ложится  в  постель  с  кем-нибудь  из
пресыщенных приятелей.
     Теперь он на улице, Джейк Чэмберс на  улице,  "гранит  мостовую".  Он
чистенький, хорошо воспитанный,  миловидный,  восприимчивый.  У  него  нет
друзей - только знакомые. Он никогда не давал себе  труда  задуматься  над
этим, но ему обидно. Он не знает или не понимает, что от долгого общения с
профессионалами перенял множество их характерных черт.  Миссис  Грета  Шоу
весьма профессионально делает сэндвичи. Она делит их  на  четыре  части  и
срезает с хлеба корку, так что  когда  Джейк  ест  на  четвертом  уроке  в
спортзале, вид у него такой, словно  он  должен  бы  быть  на  коктейле  и
держать в другой руке не спортивную  повесть  из  школьной  библиотеки,  а
бокал. Отец Джейка зарабатывает очень много денег, ведь  он  -  мастер  по
"рубке", то есть умеет пустить  по  своей  Сети  более  ударное  шоу,  чем
показывает Сеть конкурентов. Отец выкуривает четыре пачки сигарет в  день.
Отец не кашляет, но у него жесткая усмешка,  напоминающая  нож  для  резки
мяса, какие продают в супермаркетах.
     Вниз по улице. Мать оставляет ему деньги на такси, но всякий раз, как
нет дождя, Джейк идет пешком, размахивая сумкой - парнишка, который  из-за
светлых волос и голубых глаз  выглядит  очень  американским.  Девочки  уже
начали его замечать (с одобрения своих матерей),  а  он  не  робеет  и  не
шарахается от них с пугливым высокомерием маленького мальчика. Он беседует
с ними с  безотчетным  профессионализмом,  озадачивая  и  отталкивая.  Ему
нравится география и послеполуденная игра в шары.  Его  отец  -  держатель
акций компании, которая выпускает  автоматы  для  расстановки  кеглей,  но
кегельбан, который постоянно  посещает  Джейк,  не  пользуется  продукцией
фирмы его отца. Джейку кажется, что он  не  задумывался  об  этом,  но  он
задумывался.
     Шагая по улице, он минует магазин  Брендайо,  где  стоят  манекены  в
шубах, в эдвардианских шестипуговичных костюмах, а некоторые - ни  в  чем;
есть  и  в  "безбелье".  Эти  модели  -  эти  манекены  -   безукоризненно
профессиональны, а он терпеть не может профессионализм во всех его  видах.
Он еще слишком юн, чтобы научиться ненавидеть себя, но семя уже  заронено;
посажено в горькую расселину его сердца.
     Он доходит до угла и стоит, сумка с книгами на  боку.  Мимо  с  ревом
несется поток машин  -  рычащие  автобусы,  такси,  фольксвагены,  большой
грузовик. Джейк - просто мальчик, но не среднестатистический, и он уголком
глаза замечает мужчину, который убивает его. Это человек в  черном;  Джейк
не видит  его  лица  -  только  развевающийся  балахон,  простертые  руки.
Раскинув руки, не выпуская сумки, где  лежит  завтрак,  в  высшей  степени
профессионально  приготовленный  миссис  Гретой  Шоу,  мальчик  летит   на
мостовую. Короткий взгляд сквозь поляризованное стекло: полное ужаса  лицо
какого-то бизнесмена в темно-синей шляпе с залихватским перышком на тулье.
У кромки противоположного тротуара издает пронзительный крик старуха -  на
ней черная шляпка с вуалью. В этой черной вуали  нет  ничего  лихого;  она
похожа на траурную. Джейк не чувствует ничего, кроме удивления  и  обычной
безудержной, бурной растерянности - что, вот так все  и  кончается?  Он  с
маху приземляется на мостовую  и  смотрит  на  залитую  асфальтом  трещину
примерно в двух дюймах от своих глаз. Сумка с книгами от удара  вырывается
у него из руки. Джейк задумывается, ободрал ли  коленки,  и  тут  по  нему
проезжает машина бизнесмена в синей шляпе с веселым  ярким  перышком.  Это
большой синий  кадиллак  семьдесят  шестого  года  с  шестнадцатидюймовыми
колесами. Он почти одного цвета  со  шляпой  бизнесмена.  Кадиллак  ломает
Джейку спину, превращает в кашу живот, а  изо  рта  мальчика,  словно  под
высоким давлением, ударяет струя крови. Джейк поворачивает голову и  видит
мигающие габаритные  огни  кадиллака  и  дым,  струйками  рвущийся  из-под
затормозивших задних колес. Сумку с книгами машина тоже переехала, оставив
на ней широкий черный след. Он поворачивает  голову  в  другую  сторону  и
видит большой желтый форд, который с визгом останавливается  в  нескольких
дюймах от его тела. К нему торопливо приближается черный парень - тот, что
торгует с тележки претцелями и содовой. Из носа, глаз, ушей, прямой  кишки
Джейка  течет  кровь.  Гениталии  расплющены.   Он   раздраженно   думает:
интересно, сильно я содрал  коленки?  Теперь  к  нему,  выкрикивая  что-то
бессвязное, бежит водитель кадиллака.  Где-то  страшный,  полный  ледяного
спокойствия голос - голос рока, смерти, судьбы -  говорит:  "Я  священник.
Позвольте пройти. Отпущение грехов..."
     Джейк видит черный балахон и познает внезапный ужас. Это он,  человек
в черном. Мальчик из последних сил отворачивает лицо. Где-то радио  играет
мелодию рок-группы "Кисс". Он видит свою руку,  волочащуюся  по  мостовой:
маленькую, белую, красивой формы. Он никогда не грыз ногти.
     Глядя на свою руку, Джейк умирает.


     Стрелок сидел и хмуро размышлял. Он устал, все тело ныло и болело,  а
мысли приходили с  досадной  медлительностью.  Напротив,  сложив  руки  на
коленях и все еще спокойно дыша, спал удивительный мальчишка. Свою историю
он изложил не особенно эмоционально, хотя ближе к концу,  когда  дошло  до
"священника" и "отпущения грехов", его голос задрожал. Он, разумеется,  не
рассказывал стрелку о семье и своем ощущении растерянной раздвоенности, но
это все равно просочилось настолько, что стали различимы очертания. Хотя в
рассказе сильнее  всего  смущало  не  то,  что  большой  город,  описанный
мальчиком, никогда не существовал (или, если уж на то  пошло,  существовал
лишь в легенде о доисторических временах), это все-таки  тревожило.  Да  и
вся история рождала беспокойство. Стрелка пугал ее скрытый смысл.
     - Джейк?
     - Ммм-м?
     - Ты хочешь помнить это, когда проснешься, или нет?
     - Нет, - сразу же ответил мальчик. - Я истекал кровью.
     - Хорошо. Сейчас ты заснешь, понятно? Давай-ка, откинься.
     Джейк  улегся  -  он  казался  маленьким,  мирным  и  безобидным.   В
безобидность стрелок не верил. В мальчишке было что-то  ужасное,  от  него
так и разило предопределенностью. Это ощущение было не по душе стрелку, но
мальчик ему нравился. Очень нравился.
     - Джейк?
     - Шшшшш. Я хочу спать.
     - Да. А когда проснешься, ничего не будешь помнить.
     - Ладно.
     Стрелок ненадолго засмотрелся на него, вспоминая пору своего детства:
обычно ему казалось, что все это происходило не с ним, а с кем-то  другим,
кто проскочил через некую полупроницаемую линзу и стал иным  человеком,  -
но сейчас прошлое словно бы  придвинулось  мучительно  близко.  В  конюшне
постоялого двора было очень жарко, и стрелок  бережно  отпил  еще  немного
воды.  Он  поднялся  и  пошел  в  глубину  строения,  задержавшись,  чтобы
заглянуть в стойло. В углу лежала небольшая охапка выгоревшего добела сена
и аккуратно сложенный чепрак, но лошадьми не пахло. В конюшне вообще ничем
не пахло. Солнце вытянуло все запахи без остатка.  Воздух  был  безупречно
нейтральным.
     В глубине конюшни помещалась темная комнатушка, посреди которой стоял
не тронуты