ало
сотрясать Юг, захватило и воспламенило ее воображение.
     Примерно год спустя молодой человек, с которым она тогда  встречалась
более или менее регулярно, начал брать ее с собой  в  Гринич-Вилледж,  где
некоторые из выступавших там молодых (и большей  частью  белых)  певцов  в
стиле "фолк" вдруг ввели в свой репертуар - в дополнение  ко  всему  этому
старому нытью про то, как Джон Генри взял свой  молот,  да  и  перегнал  в
работе новый паровой молот (в процессе чего и помер, ах  ты,  Господи),  и
как жестокая Барбара Аллен отвергла страдавшего по ней  юного  влюбленного
(да в конце концов со стыда-то и померла, ах ты, Господи) -  новые  песни,
песни о том, каково это, когда ты в городе никто  и  ничто  и  никто  тебя
знать не желает; каково это, когда тебе не дают работы, которую ты мог  бы
делать, потому что кожа у тебя не того цвета;  каково  это,  когда  мистер
Чарли [так негры в США называют белых] бросает тебя в  тюремную  камеру  и
избивает тебя, потому что у тебя  темная  кожа  и  ты  осмелился  (ах  ты,
Господи) усесться в  предназначенном  для  белых  отделении  закусочной  в
универмаге Вулворта в городе Монтгомери (штат Алабама).
     Как это ни нелепо, но она только тогда начала  интересоваться  своими
родителями, и их родителями, и родителями их  родителей.  Ей  не  довелось
прочесть "Корни" - задолго до того, как эта книга была написана,  а  может
быть, даже задумана, Алексом Хейли, она попала в другой  мир  и  в  другое
время - но именно в этот, нелепо поздний период ее жизни  до  нее  впервые
дошло, что не так уж много поколений назад ее предков  заковывали  в  цепи
белые. Разумеется, сам этот факт приходил ей в голову и раньше, но  всегда
- просто как информация, от которой ни жарко, ни холодно, как уравнение, и
ни разу - как нечто, имеющее непосредственное отношение к  ее  собственной
жизни.
     Одетта подвела итог всему, что знала, и  ужаснулась  тому,  каким  он
оказался малым. Она знала, что ее мать родилась в Одетте (штат  Арканзас),
в городке, в честь которого ее  (единственного  ребенка)  и  назвали.  Она
знала,  что  ее  отец  был  провинциальным  зубным  врачом  и  изобрел   и
запатентовал технологию изготовления и установки коронок,  которая  десять
лет пролежала незамеченной, а потом вдруг  сделала  его  довольно  богатым
человеком. Она знала, что за  эти  десять  лет,  до  того,  как  он  начал
богатеть, и за следующие четыре года ее  отец  разработал  еще  целый  ряд
зубоврачебных методик, главным образом ородонтального  или  косметического
характера, и что вскоре после того, как он с женой и  дочерью  (родившейся
через четыре года после получения им первого патента) переехал в Нью-Йорк,
он основал компанию под названием "Стоматологические Предприятия  Холмса",
которая теперь занимала в стоматологической промышленности такое же место,
как компания "Скуибб" - в производстве антибиотиков.
     Но когда она расспрашивала отца, как они жили до этого - в  те  годы,
когда ее еще не было на свете, и в те годы, когда она уже появилась  -  он
ей не рассказывал. Он говорил самые разные  вещи,  но  не  рассказывал  ей
ничего. Он замкнул от нее эту часть себя.
     Однажды ее ма, Алиса - он называл ее  "ма",  а  иногда,  когда  бывал
немного выпивши или в хорошем настроении, Элли - сказала:  "Дэн,  расскажи
ей про тот раз, когда ты вел "Форд" по крытому мосту, а  те  люди  в  тебя
стреляли", а он посмотрел на Одеттину ма таким мрачным и грозным взглядом,
что ма, всегда веселая, как  воробышек,  вся  сжалась  на  своем  стуле  и
замолчала.
     После этого вечера Одетта несколько раз приставала  к  матери,  когда
они были одни, но безрезультатно.  Если  бы  она  попыталась  сделать  это
раньше, может быть, она бы что-нибудь и  узнала,  но  раз  отец  не  хотел
говорить, то и мать не хотела говорить... а для него, как  поняла  Одетта,
прошлое - эти родственники, эта красная глина  дорог,  эти  лавчонки,  эти
лачуги с земляными полами, с окнами без стекол, не украшенными ни  единой,
хотя бы самой простенькой, занавеской, эти мучительные, обидные инциденты,
эти соседские дети, разгуливавшие в  платьицах,  сделанных  из  мешков  от
муки, - все это для него было глубоко похоронено,  спрятано,  как  мертвые
зубы  под  великолепными,  ослепительно  белыми  коронками.  Он  не  хотел
рассказывать, быть может, не мог, быть может, добровольно  вызвал  у  себя
амнезию;  их  жизнь  в  многоквартирном  доме  "Греймарл  Апартментс"   на
Сентрал-Парк Саут-стрит была, как зубы под коронками. Все  остальное  было
скрыто под этим непроницаемым наружным покрытием.  Его  прошлое  было  так
хорошо защищено, что не осталось ни единой щелочки, в которую  можно  было
бы проскользнуть,  не  было  никакой  возможности  проникнуть  через  этот
совершенный, закрытый коронками барьер в горло откровения.
     Детта знала многое, но Детта не  знала  Одетту,  а  Одетта  не  знала
Детту, поэтому и там зубы были такие же гладкие и так же  плотно  закрыты,
как ворота редана.
     Одетта унаследовала не только спокойную  жесткость  своего  отца,  но
отчасти и застенчивость своей матери, и  она  лишь  один-единственный  раз
попыталась продолжить расспросы на эту  тему,  дать  ему  понять,  что  он
отказывает ей в заслуженном доверии, которое, правда, не было ей  обещано,
и которому, по-видимому, не суждено созреть. Это было  однажды  вечером  в
его библиотеке. Он тщательно расправил свою "Уолл-стрит Джорнэл",  закрыл,
сложил и отложил на дощатый сосновый стол рядом с торшером. Он  снял  свои
очки со стальными оглоблями, без оправы, и положил их на газету. Потом  он
взглянул на нее, худой негр, такой худой, что казался почти истощенным,  с
курчавыми седыми волосами, с быстро увеличивающимися залысинами на висках,
которые становились все более впалыми, на которых равномерно бились нежные
пружинки вен, и сказал только: "Об этом периоде своей жизни, Одетта, я  не
говорю и не думаю. Это было бы бессмысленно. Мир с  тех  пор  сдвинулся  с
места и ушел далеко".
     Роланд бы понял.


     Когда Роланд открыл дверь, на которой были написаны  слова  ВЛАДЫЧИЦА
ТЕНЕЙ, он увидел вещи, совершенно ему непонятные - но он понимал, что  они
не имеют значения.
     Это был мир Эдди Дийна, но  в  остальном  это  была  только  сумятица
огней, людей и предметов - такого множества предметов, какого он никогда в
жизни не видел. Судя по виду предметов, они предназначались для дам и были
выставлены на продажу. Некоторые - под стеклом, некоторые  были  разложены
соблазнительными стопками и рядами. Все это имело не больше значения,  чем
движение, когда этот мир тек перед ним мимо краев дверного проема. Дверным
проемом были глаза Владычицы. Роланд смотрел ими точно так же, как  раньше
смотрел глазами Эдди, когда Эдди шел по проходу в небесном вагоне.
     А вот Эдди был словно громом поражен. Револьвер в его руке задрожал и
чуть опустился. Стрелок мог бы без труда отобрать его у Эдди, но не  стал.
Он просто стоял спокойно. Этому трюку он научился давным-давно.
     Теперь картина, открывавшаяся за дверью, резко повернулась; у стрелка
от таких поворотов кружилась голова, а  Эдди  этот  стремительный  поворот
как-то странно успокоил. Роланд никогда не  видел  ни  одного  кинофильма.
Эдди видел тысячи, и то, на что он сейчас смотрел, было похоже на один  из
проездов камеры, как в "Хэллоуине" или  в  "Сиянии".  Он  даже  знал,  как
называется аппарат, которым делают такие съемки. "Стеди-Кэм", вот как.
     - И в "Звездных войнах" тоже, -  пробормотал  он.  -  Звезда  Смерти.
Офигительная штука, помнишь?
     Роланд посмотрел на него и ничего не сказал.
     В том, что Роланд воспринимал, как дверной проем, а  Эдди  уже  начал
считать неким волшебным киноэкраном, в который при  определенных  условиях
можно было войти - так, как в "Пурпурной розе Каира" тот малый просто взял
да сошел с экрана в реальный мир - показались руки. Темно-коричневые руки.
Паскудное кино.
     До этой минуты Эдди не понимал, насколько паскудное.
     Вот только по ту сторону двери, через которую он смотрел, этот  фильм
еще не сняли. Это был Нью-Йорк, правильно, - самый звук  клаксонов  такси,
даже такой слабый и глухой, каким-то образом доказывал это  -  и  какой-то
нью-йоркский универмаг, куда он однажды заходил, но все было... было...
     - Старше, - пробормотал он.
     - До твоего когда? - спросил стрелок.
     Эдди взглянул на него и коротко хохотнул.
     - Ага. Можно и так сказать, правильно.
     - Хелло, мисс Уокер, - осторожно  сказал  женский  голос.  Картина  в
двери скользнула вверх так внезапно, что даже у  Эдди  слегка  закружилась
голова, и он увидел продавщицу, которая,  очевидно,  знала  обладательницу
черных рук - знала и то ли не любила, то ли боялась. Или и то, и другое. -
Чем я могу помочь вам сегодня?
     - Вот этот. - Обладательница черных рук подняла вверх  белый  шарф  с
ярко-синей каймой. - И не трудитесь заворачивать, детка, просто  суньте  в
пакет.
     - Наличными или ч...
     - Наличными, я же всегда плачу наличными, ведь так?
     - Да, мисс Уокер, вот и отлично.
     - Я так рада, душечка, что вы одобряете.
     На лице продавщицы появилась гримаска - Эдди успел ее заметить, когда
та отворачивалась.  Может  быть,  дело  было  в  том,  что  с  продавщицей
разговаривала  женщина,  которую  она   считала   "нахальной   черномазой"
(опять-таки, эта мысль была вызвана не столько  знанием  истории  или  его
личным опытом жизни на улице, сколько его опытом кинозрителя,  потому  что
сейчас ему казалось,  будто  он  смотрит  фильм,  который  не  то  снят  в
шестидесятых годах, не то действие в нем происходит в те  времена,  что-то
вроде "Душной ночью" с Сидни Стайгером и Родом Пуатье), но все могло  быть
и гораздо проще: черная ли, белая ли,  а  эта  самая  Роландова  Владычица
Теней была та еще хамка.
     И ведь это, по существу, не имело значения, правда? Все это ни  хрена
не имело значения, ни малейшего.  Ему  было  важно  одно  и  только  одно:
выбраться отсюда к ебене матери.
     Это был Нью-Йорк, он почти ощущал запах Нью-Йорка.
     А раз Нью-Йорк - значит, и наркота.
     Вот только тут была одна заковыка.
     Здоровенная блядская заковыка.


     Роланд внимательно наблюдал за Эдди и, хотя мог  бы  его  десять  раз
убить почти в любой момент, если бы захотел, он не стал  этого  делать,  а
стоял неподвижно, молча, и ждал, чтобы Эдди сам разобрался в  ситуации.  У
Эдди была уйма всяких качеств, и очень многие из них нельзя  было  считать
хорошими (будучи человеком, сознательно давшим ребенку сорваться в бездну,
стрелок прекрасно знал разницу между хорошим и плохим), но одного качества
у Эдди точно не было - глупости.
     Он - сообразительный парнишка.
     Он разберется, что и как.
     И он разобрался.
     Он оглянулся  на  Роланда,  улыбнулся,  не  разжимая  губ,  один  раз
перекрутил на  пальце  револьвер  стрелка,  неуклюже,  пародируя  шикарный
заключительный жест балаганного стрелка в цель,  и  протянул  его  Роланду
рукояткой вперед.
     - Мне от этой штуки пользы, что от куска дерьма, правильно?
     "Ведь можешь говорить, как умный человек, когда захочешь,  -  подумал
Роланд. - Почему же ты так часто хочешь говорить - и говоришь - как дурак,
Эдди? Потому что ты думаешь, что так говорили там,  куда  отправился  твой
брат со своими револьверами?"
     - Правильно? - повторил Эдди.
     Роланд кивнул.
     - Если бы я все же всадил в тебя пулю, что стало бы с этой дверью?
     - Не знаю. Я думаю, единственный способ узнать -  это  попробовать  и
посмотреть, что будет.
     - Ну, а как ты думаешь, что было бы?
     - Я думаю, она бы исчезла.
     Эдди кивнул. Он тоже так думал. Пуф! И исчезнет, как  по  волшебству!
Вот мы ее видим, а вот и не видим. По существу, произошло бы то же  самое,
что  случилось  бы  в  кинотеатре,  если  бы  киномеханик  вдруг   вытащил
шестизарядный пистолет и пальнул бы в проектор, не так ли?
     Если расстрелять проектор, кино кончится.
     Эдди не хотел, чтобы кино кончилось.
     Эдди хотел получить за свои деньги все, что положено.
     - Ты можешь пройти туда один, - медленно сказал Эдди.
     - Да.
     - В некотором роде.
     - Да.
     - Ты попадешь к ней в голову. Как попал в мою.
     - Да.
     - Значит, ты сможешь вроде  как  въехать  в  мой  мир  автостопом,  и
только.
     Стрелок промолчал. Эдди порой употреблял  слова,  которые  Роланд  не
совсем понимал, и одним из этих слов было автостоп... но  общий  смысл  он
уловил.
     - Но ты мог бы пройти в своем теле. Как у Балазара.  -  Эдди  говорил
вслух, но на самом деле он разговаривал сам с собой. -  Только  для  этого
тебе был бы нужен я, так?
     - Да.
     - Тогда возьми меня с собой.
     Стрелок уже открыл было рот, но Эдди торопливо продолжал:
     - Не сейчас, я не имею в виду сейчас, - сказал он. - Я понимаю - если
бы мы просто... выскочили там, как чертик из табакерки, началась бы свалка
или что-нибудь такое. - Он засмеялся, и в этом смехе был отзвук безумия. -
Как будто фокусник вытащил кроликов из шляпы, вот только шляпы-то  никакой
и не было, уж это точно. Мы дождемся, чтобы она осталась одна, и...
     - Нет.
     - Я вернусь с тобой, - сказал Эдди. - Клянусь тебе, Роланд. В  смысле
- я понимаю, что ты обязан довести свое дело до конца, и понимаю, что я  -
часть его. Я знаю, что ты спас мне шкуру на таможне, но думаю, что я  спас
тебе шкуру у Балазара - а ты как думаешь?
     - Я тоже так думаю, - ответил Роланд. Он вспомнил, как Эдди  поднялся
из-за  письменного  стола,  не  думая  об  опасности,   и   на   мгновение
заколебался.
     Но всего лишь на мгновение.
     - Ну? Ты - мне, я -  тебе.  Рука  руку  моет.  Мне  всего-то  и  надо
вернуться туда на пару часиков.  Курочку  взять  на  вынос  в  кафе-гриль,
может, еще коробку пончиков.  -  Эдди  кивнул  на  дверь,  где  все  опять
задвигалось. - Ну, что скажешь?
     - Нет, - сказал стрелок, но в это мгновение  он  почти  не  думал  об
Эдди. Это движение  вдоль  прохода  -  Владычица,  кто  бы  она  ни  была,
двигалась не так, как обыкновенные люди - не так, как, например,  двигался
Эдди, когда Роланд смотрел его глазами или (он  понял  это  теперь,  когда
задумался об этом, а раньше он никогда об  этом  не  думал,  так  же,  как
никогда раньше не замечал постоянного присутствия у  нижнего  края  своего
поля зрения собственного носа), как двигается он сам.  Когда  идешь,  поле
зрения тихонько раскачивается, как маятник:  левой  ногой,  правой  ногой,
левой, правой, мир покачивается туда-сюда, но так тихо и мягко, что  через
некоторое время - как полагал Роланд, вскоре  после  того,  как  научишься
ходить - просто перестаешь замечать. В походке Владычицы  не  было  ничего
похожего на движение маятника - она просто плавно плыла по проходу, словно
ехала по рельсам. Забавно, что у Эдди было такое же впечатление...  только
Эдди это напоминало проезд камеры. Это впечатление успокаивало его, потому
что было знакомым.
     Для Роланда оно было  чуждым...  но  тут  в  его  сознании  взорвался
ставший пронзительным голос Эдди.
     - Это почему же "нет"? Какого хуя "нет"?
     - Потому что тебе нужна не курочка, - сказал стрелок. - Я знаю, Эдди,
как называется то,  что  тебе  нужно.  Тебе  нужен  "дозняк".  Тебе  нужно
"заторчать".
     - Ну и что? - закричал - почти завизжал - Эдди. - А хоть бы и так?  Я
же сказал, что вернусь с тобой! Я же тебе обещал! ОБЕЩАЛ,  еб  твою  мать,
понял, нет? Какого тебе  еще  нужно?  Хочешь,  чтобы  я  материным  именем
поклялся? Ладно! Клянусь именем матери! Хочешь, чтобы  я  поклялся  именем
моего брата Генри? Ладно, клянусь! Клянусь! КЛЯНУСЬ!
     Энрико Балазар сообщил бы Роланду некий непреложный факт, но  стрелок
не нуждался, чтобы об этом ему говорили такие,  как  Балазар:  никогда  не
доверяй торчку.
     Роланд кивнул на дверь.
     - С этой частью твоей жизни  покончено,  по  крайней  мере,  пока  не
закончится дело с Башней.  А  после  этого  -  мне  безразлично.  Потом  -
пожалуйста, можешь себя губить любым способом, каким захочешь.  А  до  тех
пор ты мне нужен.
     - Ах ты, блядь, врун поганый, - негромко сказал Эдди. В его голосе не
было слышно никаких эмоций, но  стрелок  увидел,  что  на  глазах  у  него
блестят слезы. Роланд ничего не ответил. - Ты знаешь, что никакого "после"
не будет, ни для меня, ни для нее, или кто уж там окажется третьим. Скорее
всего, и для тебя тоже не будет - у тебя вид такой  же,  на  хуй,  дохлый,
какой бывал у Генри в самые худшие минуты. Если мы  не  умрем  по  пути  к
твоей Башне, так значит, как штык, умрем, когда доберемся до нее, так чего
ж ты мне врешь-то?
     Стрелок ощутил некий глухой стыд, но повторил только:
     - По крайней мере, пока что с этой частью твоей жизни покончено.
     - Да ну? - сказал Эдди. -  Ну,  а  у  меня,  Роланд,  есть  для  тебя
кое-какие новости. Я же ведь знаю, что станет  с  твоим  настоящим  телом,
когда ты пройдешь туда, в ее голову. Знаю, потому как уже видел. Мне  твои
револьверы ни к чему. Я тебя, друг ты мой, и так  ухватил  сам  знаешь  за
что. Ты можешь даже повернуть ее голову, как поворачивал мою,  и  следить,
что я буду делать с остальной частью тебя, пока ты будешь состоять  только
из  своего  треклятого  ка.  Мне  бы  хотелось  подождать,   пока   начнет
смеркаться, и оттащить тебя поближе к воде. Тогда ты бы смог полюбоваться,
как омары хавают остальную часть тебя. Но, может, ты  слишком  спешишь,  и
это не получится.
     Эдди помолчал. И  скрежещущий  звук  разбивающихся  волн,  и  ровный,
гулкий вой ветра казались очень громкими.
     - Так что я думаю просто перерезать тебе горло твоим же ножом.
     - И навсегда закрыть эту дверь?
     - Ты ж говоришь, что с этой частью моей  жизни  покончено.  И  ты  не
только про наркоту. Ты про Нью-Йорк, про Америку, про мое время, про  все.
А если так, то я хочу покончить  и  с  этой  частью  тоже.  Пейзажи  здесь
хреновые и компания говенная. Бывают моменты, Роланд, когда по сравнению с
тобой даже Джимми Сваггарт кажется почти нормальным.
     -  Впереди  -  великие  чудеса,  -  сказал  Роланд.   -   Необычайные
приключения. Более того, впереди - великая цель и возможность восстановить
твою честь. И еще одно. Ты мог бы  стать  стрелком.  В  конце  концов,  не
обязательно мне быть последним. В тебе есть задатки стрелка, Эдди.  Я  это
вижу. Я это чувствую.
     Эдди расхохотался, хотя слезы уже текли у него по щекам.
     - Вот здорово! Ну прям здорово! Самое оно! Мой брат Генри  -  он  был
стрелком. Было это дело в стране под названием Вьетнам. Для него это  было
просто великолепно. Жаль, Роланд, не видал ты его,  когда  он  торчал  как
следует. Он сам, без помощи, до блядского сортира дойти не мог. А если его
некому было отвести, он просто сидел у ящика  и  смотрел  соревнования  по
борьбе и делал все в штаны, на хуй. Быть стрелком -  отличная  штука.  Мой
брат был наркашом, а у тебя шарики за ролики на хрен зашли.
     - Быть может, твой брат не имел четкого представления о чести.
     - Может, и так. Мы, в "Проектах", не всегда четко представляли  себе,
что это такое. Это было просто слово, впереди которого надо  было  ставить
слово  "Ваша",  если  тебя  заметут  с  косяком  или  когда  ты  тыришь  с
какой-нибудь тачки колеса и сволокут в суд.
     Теперь Эдди плакал сильнее, но одновременно и смеялся.
     - Вот и твои дружки тоже. Этот малый, про которого ты все говоришь во
сне, этот фраер Катберт...
     Стрелок невольно вздрогнул. Даже многолетняя закалка не  помогла  ему
удержаться от этого движения.
     - Им-то досталось хоть сколько-нибудь всего этого, о чем ты базаришь,
как хренов сержант-вербовщик  из  морской  пехоты?  Приключений,  поисков,
чести?
     - Да, они понимали, что такое честь, - медленно ответил Роланд, думая
об остальных, об исчезнувших.
     - Это дало им что-то большее, чем  мое