не предложение. Он отпустит мальчишку, если я опущу крест. И мы сразимся без оружия. Его вера против моей. Я согласился. Господи, я согласился. Мальчик...

3

     Мальчик исчезает, как исчезают круги от брошенного камня на темной воде.
     Барлоу словно прибавляет в росте. Его волосы, зачесанные назад, по европейской моде, встают дыбом. Он в темном костюме и ярком, цвета красного вина галстуке, безукоризненно завязанном, и Каллагэну кажется, что костюм сливается с окружающей вампира тьмой. Родители Марка Петри лежат у его ног, мертвые, с размозженными черепами.
     - Теперь твоя часть уговора, шаман.
     Но с чего ему выполнять уговор? Почему не выгнать его, чтобы они разошлись, не выявив победителя? Или убить прямо сейчас? Но чем-то не нравится ему эта идея, ужасно не нравится, и он никак не может понять, чем именно. И умные слова, к которым он обращался в критические моменты, не помогают. Недостаток сопереживания, духовные различия с паствой не имеют никакого значения. Перед ним стоит вампир. И...
     А его крест, который так ярко светился, начинает темнеть.
     Страх раскаленной проволокой скручивает живот. Барлоу идет к нему через кухню Петри, и Каллагэн отчетливо видит клыки вампира, потому что Барлоу улыбается. Улыбкой победителя.
     Каллагэн отступает на шаг. Потом на два. Наконец, его ягодицы касаются края стола, стол сдвигается с места, но вскоре упирается в стену. Отступать больше некуда.
     - Печально наблюдать крушение веры человека, - говорит Барлоу и тянется к нему.
     А чего ему не тянуться. Крест, который держит Каллагэн, полностью потух. Теперь это кусок гипса, дешевка, купленная его матерью в дублинской сувенирной лавчонке. Силы его, непосильным грузом давившей на руку и способной сокрушать стены, больше нет.
     Барлоу вырывает крест из его пальцев. Каллагэн жалобно вскрикивает, криком ребенка, который внезапно осознает, что призрак-то настоящий, не плод его воображения, терпеливо дожидавшийся своего шанса. А потом раздается звук, который будет преследовать его до конца жизни, который будет слышаться ему и в Нью-Йорке, и на тайных хайвеях Америки, на собраниях "АА" в Топике, где он, наконец-то, бросил пить, и в Детройте, последней его остановке в том мире, и здесь, в Калья Брин Стерджис. Этот звук стоит у него в ушах, когда ему режут лоб и он ждет неминуемой смерти. Этот звук стоит у него в ушах, когда его убивают. Звук этот - два сухих щелчка, раздающиеся, когда Барлоу обламывает половинки перекладины, и глухой удар, падение обломков на пол. И он будет помнить нелепую мысль, которая мелькнула в голове, когда руки Барлоу ухватились за его плечи: "Господи, как же хочется выпить".

4

     Каллагэн смотрел на Роланда, Эдди, Сюзанна и по его глазам они поняли: он вспоминает самый ужасный момент своей жизни.
     - На собраниях "Анонимных алкоголиков" можно услышать много всяких и разных пословиц, выражений, слоганов. Один всегда вспоминается, стоит мне подумать о той ночи. О Барлоу, схватившего меня за плечи.
     - Какой? - спросил Эдди.
     - Будь осторожен, когда о чем-то просишь Бога, - ответил Каллагэн. - Потому что можешь и получить.
     - То есть тебе дали выпить, - уточнил Роланд.
     - О, да, - вздохнул Каллагэн. - Мне дали выпить.

5

     Руки у Барлоу сильные, противостоять им невозможно. Он тянет Каллагэна к себе, и тот вдруг осознает, что сейчас произойдет. Его не убьют. Смерть - это счастье в сравнении с тем, что ему уготовано.
     Нет, пожалуйста, нет, пытается он сказать, но ни слова не срывается с его губ, только короткий жалкий стон.
     - Давай, священник, - шепчет вампир.
     Рот Каллагэна прижат к вонючей коже холодной шеи вампира. Тут уж не до социальных проблем, этических или расовых последствий. Только запах смерти и вскрытая, пульсирующая вена, выплевывающая отравленную кровь Барлоу. Никакой потери связи с реальностью, никакой постмодернистской скорби о гибели американской системы ценностей, нет даже свойственного западному человеку религиозно-психологического чувства вины. Только желание навечно задержать дыхание или повернуть голову, а лучше бы, и то и другое. Не получается. Он не дышит целую вечность, кровь вампира, как краска, марает щеки, лоб, подбородок. Но тщетно. В конце концов, он делает то, что приходится делать всем алкоголикам, как только спиртное крепко берет их в оборот: он пьет.
     Третий страйк. Ты вне игры.

6

     - Мальчик убежал. Спасся. И меня Барлоу тоже отпустил. В моей смерти он не находил никакого смысла, понимаете. Вот и оставил меня в живых, себе на потеху.
     - Больше часа я бродил по улицам города, который все больше напоминал кладбище. Вампиров первого типа немного, и это благо, потому что даже один такой вампир может много чего натворить за очень короткий период времени. Уже половина населения стали вампирами, а я был слишком слеп, слишком шокирован, чтобы осознать это. И никто из новых вампиров не приближался ко мне. Барлоу оставил на мне метку, точно так же, как Бог пометил Каина, прежде чем отправить в изгнание в землю Нод. Я принадлежал ему по праву и крови, как сказал бы ты, Роланд.
     В переулке у "Аптеки Спенсера" был фонтанчик с питьевой водой, из тех, которые министерство здравоохранения запретило несколькими годами позже, но тогда ни один маленький городок не обходился без таких фонтанчика. Я смыл кровь Барлоу с лица и шеи. Постарался смыть и с волос. А потом пошел к церкви святого Андрея, моей церкви. Я решил вымолить у Бога второй шанс. Не у Бога теологов, которые верят, что все хорошее и плохое исходит из нас самих, но у старого Бога. Того самого, который говорил с Моисеем. Второй шанс, это все о чем я хотел попросить. Соглашался отдать за это жизнь.
     Все ускорял шаг, так что к церкви не подошел - подбежал. В нее вели три двери. Я протянул руку к вредней. И тут же в глушителе какого-то автомобиля громыхнула обратная вспышка, раздался чей-то смех. Я отчетливо помню эти звуки. Потому что отсекли ту часть моей жизни, в которой я был священником римской католической церкви.
     - А что случилось с тобой, сладенький? - спросила Сюзанна.
     - Дверь отвергла меня, - ответил Каллагэн. - Когда я прикоснулся к металлической ручке, из нее ударила молния. Отбросила меня со ступенек на бетонный тротуар. И изувечила руку, - он поднял правую, всю в шрамах руку.
     - И это? - Эдди указал на лоб Каллагэна.
     - Нет, - ответил тот. - Это случилось позже. Я сумел поднялся. Еще побродил по городу, вернулся к "Аптеке Спенсера", только на этот раз вошел. Купил бинты, чтобы перевязать обожженную руку. И когда расплачивался, увидел плакат: "ПРОКАТИСЬ НА БОЛЬШОЙ СЕРОЙ СОБАКЕ".
     - Он говорит про "Грейхаунд", сладенький, - пояснила Сюзанна Роланду. - Это национальная автобусная компания.
     Роланд кивнул и посмотрел на Каллагэна, ожидая продолжения.
     - Мисс Кугэн сказала мне, что следующий автобус направляется в Нью-Йорк, и я купил на него билет. Если б она сказала, что автобус идет в Джексонвилл или Ноум, или в Нот-Бургу в Южной Дакоте, поехал бы туда. Потому что мечтал только об одном: выбраться из этого чертова городка. Плевать я хотел на то, что люди умирали или их ждало что-то похуже смерти, пусть некоторые были моими друзьями, а другие - прихожанами. Я хотел выбраться оттуда. Можете вы это понять?
     - Да, - без малейшего колебания ответил Роланд. - Очень даже можем.
     Каллагэн встретился с ним взглядом, и увиденное в глазах стрелка, похоже, его обнадежило. Продолжал он уже спокойнее.
     - Лоретта Кугэн была одной из городских старых дев. Я, должно быть, сильно напугал ее, потому что она попросила меня подождать автобуса на улице. Наконец, он подъехал. Я поднялся в салон и протянул водителю билет. Он оторвал свою половину и вернул мне мою. Я сел. Автобус тронулся с места. Мы проехали под мигающим желтым светофором в центре города, где закончилась первая миля. Первая миля дороги, которая привела меня сюда. Позже, где-то в половине пятого утра, за окном еще не рассвело, автобус остановился.

7

     - Хартфорд, - говорит водитель. - Это Хартфорд, приятель. Стоянка двадцать минут. Хочешь выйти, съесть сэндвич или что-то еще?
     Каллагэн перевязанной рукой достает из кармана бумажник и чуть не роняет его на пол. Во рту по-прежнему вкус смерти, неприятный, вкус гнилого яблока. Его надо чем-то смыть, этот вкус, если не удастся, хотя бы замазать, прикрыть, как прикрывают щербатый пол дешевым ковром.
     Он вынимает из бумажника двадцатку, протягивает водителю.
     - Не смогли бы вы купить мне бутылку?
     - Мистер, инструкция...
     - Сдачу, разумеется, оставьте себе. Пинты мне хватит.
     - Я не хочу, чтобы мне заблевали автобус. В Нью-Йорке мы будем через два часа. Там и покупайте, что угодно, - водитель улыбается. - В этом городе есть все, знаете ли.
     Каллагэн, он более не отец Каллагэн, огненный язык, вырвавшийся из дверной ручки, однозначное тому доказательство, добавляет к двадцатке десятку. Протягивает тридцать долларов. Вновь говорит, что ему хватит и пинты, а сдачи не надо. На этот раз водитель, он же не идиот, берет деньги.
     - Но только не вздумай потом блевануть, - повторяет он. - Не хочу, чтобы мне заблевали автобус.
     Каллагэн кивает. Никакой блевотины, он это гарантирует. И этот предрассветный час водитель идет в маленький торговый центр (продовольственный магазин - винный магазин - кафе быстрого обслуживания) при автостанции, работающий круглосуточно, о чем сообщают красные неоновые буквы вывески. В Америке существуют тайные хайвеи, хайвеи, недоступные глазу. Автостанция стоит на съезде, позволяющем попасть на эти неведомые дороги, и Каллагэн это чувствует. Об этом говорят ему бумажные стаканчики и смятые сигаретные пачки, которые ветер гонит по асфальту. Об этом шепчет табличка на бензонасосами, со словами: "ПОСЛЕ ЗАХОДА СОЛНЦА ОПЛАТА АВАНСОМ". На это указывает юноша-подросток на другой стороне улицы, в половину пятого утра сидящий на крыльце, положив голову на руки. Тайные хайвеи рядом и они шепчут: "Заходи, дружище. Здесь ты сможешь все позабыть, даже имя, которое привязали к тебе, когда ты был еще голым, орущим младенцем, перепачканным кровью матери. Они привязали к тебе имя, как привязывают пустую жестяную банку к хвосту собаки, не так ли? Но тебе больше нет нужды таскать его за собой. Заходи, заходи". Но он никуда не идет. Дожидается водителя автобуса, и скоро тот возвращается с пинтой "Олд лог кэбин" в бумажном пакете. Этот сорт виски Каллагэн знает очень хорошо, пинтовая бутылка стоит чуть больше двух долларов, что означает, что чаевые водителя - двадцать восемь долларов, плюс-минус четвертак. Неплохо. Но так принято в Америке, не так ли? Даешь много - получаешь чуть-чуть. Но, если "Олд лог кэбин" уберет этот отвратительный привкус изо рта, который донимает его куда больше, чем боль в обожженной руке, тогда тридцать баксов будут потрачены не зря. Черт, на это и сотни не жалко.
     - И чтоб никакой блевотины, - какой уж раз предупреждает водитель. - Начнешь блевать, высажу прямо на автостраде. Клянусь богом, высажу.
     К тому времени, когда "грейхаунд" въезжает в огромное здание автобусного терминала <Автобусный терминал (вокзал) Нью-Йорка - крупнейший в мире. Занимает два квартала на Восьмой авеню, между 40-й и 42-й улицами. Принимает автобусы со всей страны.>, Дон Каллагэн уже пьян. Но он не блюет. Тихонько сидит, пока не приходит время выйти из автобуса и влиться в человеческий поток, вяло текущий в шесть утра под холодным светом флуоресцентных ламп: наркоманы, таксисты, чистильщики обуви, девицы, готовые отсосать за десятку, подростки, одетые, как девушки, готовые отсосать за пятерку, копы с дубинками, торговцы наркотиками с транзисторными радиоприемниками, рабочие, приехавшие из Нью-Джерси. Каллагэн вливается в него, пьяный, но тихий; копы с дубинками не удостаивают его и взгляда. В Автобусном терминале пахнет сигаретным дымом и выхлопными газами. Урчат двигатели припаркованных автобусов. Все выглядят неприкаянными.
     Под холодным светом флуоресцентных ламп все выглядят мертвяками.
     "Нет, - думает Каллагэн, проходя под табличкой с надписью "Выход на улицу". - Не мертвяками, это не так. Ходящими трупами".

8

     - Ты побывал на многих войнах, не так ли? - Эдди пристально смотрел на Каллагэна. - Греческой, Римской и Вьетнамской.
     Когда Старик начал свой рассказ, Эдди думал, что он будет достаточно коротким, а потому они смогут пойти в церковь и посмотреть, что же там хранится. Он не ожидал, что рассказ Старика тронет его за живое, не говоря уж о том, что потрясет, но именно так и произошло. Каллагэн знал такое, чего, по твердому убеждению Эдди, не мог знать никто: печаль бумажных стаканчиков, которые ветер тащит по асфальту, безнадежность надписей на бензонасосах, тоску человеческого взгляда в предрассветный час.
     - На войнах? Не знаю, - Каллагэн вздохнул, потом кивнул. - Да, пожалуй, побывал. Первый день я провел в кинотеатрах, первую ночь - в парке на Вашингтон-сквер. Увидел, как другие бездомные укрываются газетами, и сделал то же самое. И вот вам пример того, как изменилось для меня качество и уровень жизни. И перемены начались со дня похорон Дэнни Глика, - он повернулся к Эдди, улыбнулся. - И не волнуйся, сынок, я не собираюсь говорить целый день. Или даже утро.
     - Ты просто продолжай и расскажи все, что считаешь нужным, - ответил Эдди.
     Каллагэн рассмеялся.
     - Я говорю, спасибо тебе. Ага, говорю тебе, большое спасибо. А собирался я рассказать, что накрыл голову верхней половиной "Дейли ньюс" и заголовком "БРАТЬЯ ГИТЛЕРЫ НАНОСЯТ УДАР В КУИНСЕ".
     - Господи, Братья Гитлеры, - воскликнул Эдди. - Я их помню. Два недоумка. Они избивали... кого? Евреев? Черных?
     - И тех, и других, - ответил Каллагэн. - И вырезали свастику на лбу. На моем вырезать до конца не успели. И это хорошо, потому что потом они не собирались ограничиться только избиением. Но случилось это через несколько лет, когда я вновь приехал в Нью-Йорк.
     - Свастика, - повторил Роланд. - Символ на самолете, который мы нашли около Речного Перекрестка? В котором сидел Дэвид Шустрый?
     - Вот-вот, - кивнул Эдди и мыском сапога нарисовал свастику на траве. Трава практически тут же распрямилась, но Роланд успел заметить, что шрам на лбу Каллагэна действительно выглядел, как недорезанная свастика. Авторам не хватило лишь нескольких движений ножом.
     - В тот день, в конце октября 1975 года, - продолжил Каллагэн, - Братья Гитлеры были лишь заголовком в газете, под которой я спал. Большую часть моего второго дня в Нью-Йорке я бродил по городу и боролся с желанием приложиться к бутылке. Какая-то моя часть хотела бороться, а не пить. Бороться и искупить свою вину. И одновременно я чувствовал, как кровь Барлоу делает свое черное дело, проникает все глубже и глубже. Мир пах иначе, и отнюдь не лучше. Мир выглядел иначе, и отнюдь не лучше. И вкус крови Барлоу вернулся мне в рот, вкус дохлой рыбы или прокисшего вина.
     У меня не было надежды на спасение души. Об этом я и не думал. Но искупление содеянного и спасение души далеко не одно и то же. А напившись, я не мог ничего искупить. Я не считал себя алкоголиком, даже тогда, но, конечно, гадал, превратил он меня в вампира или нет. Начнет ли солнце жечь мне кожу, стану ли я поглядывать на шеи дам, - он пожал плечами, рассмеялся. - Или, возможно, господ. Вы же знаете, за кого многие держат священников. Они, мол, все, как один, геи, и горазды лишь трясти крестом перед лицами людей.
     - Но ты не вампир, - заметил Эдди.
     - Даже не третьего типа. Просто меня вываляли в грязи. Только изнутри. От меня всегда будет нести вонью Барлоу и я буду видеть мир, каким видят его ему подобные, в оттенках серого и красного. Красный - единственный яркий цвет, который я мог различать долгие годы. Все остальные - в полутонах.
     Наверное, я искал один из офисов "Менпауэр", вы знаете, компании, которая нанимает людей на один день. В те дни силы мне хватало, да и я был гораздо моложе.
     - "Менпауэр" я не нашел, зато наткнулся на заведение, которое называлось "Дом". На углу Первой авеню и Сорок седьмой улицы, недалеко от здания ООН.
     Роланд, Эдди и Сюзанна переглянулись. Чем бы ни был этот "Дом", находился он менее чем в двух кварталах от пустыря. "Только тогда никакого пустыря там не было, - подумал Эдди. - В 1975. В семьдесят пятом там находился магазин деликатесов "Том и Джерри", который специализировался на обслуживании различных торжеств". Он пожалел, что рядом нет Джейка. Парень просто подпрыгивал бы от волнения.
     - А чем занимались в этом "Доме"? - спросил Роланд.
     - Это не компания и не магазин. Ночлежка. Не могу сказать, что единственная на Манхэттене, но готов спорить, что одна из немногих. Я тогда практически ничего не знал о ночлежках, что-то слышал, когда служил в первом моем приходе, в Лоуэлле, но со временем значительно пополнил багаж знаний на сей предмет. Познакомился с системой с двух сторон. Бывали времена, когда я разливал суп в шесть вечера и раздавал в девять одеяла; а в другие времена я получал суп и спал под теми самыми одеялами. После проверки волос на отсутствие вшей.
     Есть ночлежки, куда не пускают людей, от которых пахнет спиртным. А есть такие, куда тебя пустят, если ты скажешь, что последние два часа не брал в рот ни капли. Есть и такие, куда берут любого зассанного и засранного пьяницу, при условии, что обыщут у дверей и отберут выпивку. А после этого отправят в специальное помещение к таким же обитателям дна. Ты не сможешь уйти, если вдруг передумал, и ты ничем не удивишь своих соседей, если тебя вдруг начнет трясти или по углам будут мерещиться зеленые человечки. Женщин пускают далеко не во все ночлежки. Слишком велика опасность изнасилования. И это лишь одна из причин, по которым на улицах умирает больше бездомных женщин, чем мужчин. Так, во всяком случае, говорил Льюп.
     - Льюп? - переспросил Эдди.
     - Я до него еще доберусь, а пока ограничусь одним: он был идеологом алкогольной политики "Дома". В "Доме" под замком держали спиртное, а не пьяниц. Тебе могли налить стаканчик, если ты в нем нуждался, в обмен на обещание вести себя тихо. Плюс дать таблетку успокоительного. Медицина этого не рекомендует, вполне возможно, что такое сочетание считается вредным, ни Льюп, ни Роуэн Магрудер врачами не были, но результата добивались. Я пришел трезвый, в этот вечер дел у них хватало, вот Льюп сразу меня и запряг. Первую пару дней я работал бесплатно, а потом Роуэн пригласил меня в свой кабинет, размером с чулан для щеток. Спросил, не алкоголик ли я. Я ответил, что нет. Спросил, не разыскивает ли меня полиция. Я ответил, что нет. Спросил, не бегу ли я от кого-то. Я ответил, что да, бегу от себя. Спросил, не хочу ли я работать, и я заплакал. Он принял мои слезы за положительный ответ.
     И следующие девять месяцев, до июня 1976 года, я работал в "Доме". Застилал кровати, готовил на кухне, собирал пожертвования вместе с Льюпом, а иногда и Роуэном, в микроавтобусе "Дома" возил пьяниц на собрания "АА", наливал и давал выпить виски тем, у кого так тряслись руки, что они не могли удержать стакан. Вел бухгалтерию, потому что разбирался в этом лучше Льюпа, Магрудера и всех остальных, кто работал в "Доме". Эти дни не были самыми счастливыми в моей жизни, я не стану этого утверждать, вкус крови Барлоу оставался у меня во рту, но я заношу их скорее в актив, чем в пассив. Я ни о чем не думал. Не поднимал головы, делал то, о чем меня просили. Начал исцеляться.
     А той зимой заметил, что со мной происходят перемены. У меня словно начало развиваться шестое чувство. Иногда я слышал какую-то мелодию, с колокольчиками. Ужасную, и при этом прекрасную. Иногда, когда я шел по улице, возникало ощущение, что сгущается тьма, хотя ярко светило солнце. Помнится, я даже смотрел вниз, чтобы убедиться, что моя тень на месте. Иной раз думал, что ее не будет, но она всегда оставалась со мной.
     Члены ка-тета Роланда вновь переглянулись.
     - Иногда одновременно с этими фугами появлялся резкий запах, злого лука и раск