олгим взглядом и, не требуя объяснений, отложила горсть
стеблей в сторону.
     Стрелок, похолодевший от того, что  беда  прошла  так  близко,  опять
откинулся на землю. Возможно, кое-какие из трав таили в  себе  смерть,  но
то, что сорвала женщина, обрекало ее на муки и медленную гибель. Это  была
бес-трава.
     Кефлекс  стал  причиной  бурной  деятельности  кишечника  Роланда,  и
стрелок знал, что Эдди это тревожит, но благодаря  травам  работа  желудка
наладилась.
     В конце концов они добрались до настоящих лесов, а шум Западного моря
ослаб до приглушенного  неясного  гула,  который  был  слышен  только  при
подходящем ветре.
     И вот теперь... мясо.


     Подойдя к оленю, стрелок попытался выпотрошить его, зажав  нож  между
средним и безымянным пальцами  правой  руки.  Безрезультатно.  Слишком  уж
слабыми были пальцы. Он переложил нож в  левую,  неумелую,  руку  и  сумел
грубо, топорно распороть брюхо  оленя  от  паха  до  груди.  Нож  выпустил
дымящуюся кровь, чтобы она не успела свернуться и испортить мясо... но все
равно, разрез вышел скверным. Ребенок, которого рвет -  и  тот  сделал  бы
лучше.
     "Глядишь,  и  научишься  быть  ловким",  -  сказал  себе   Роланд   и
приготовился полоснуть еще раз, глубже.
     Накрыв его руку, две коричневых руки забрали у Роланда нож.
     Он огляделся по сторонам.
     - Это сделаю я, - сказала Сюзанна.
     - А тебе хоть раз приходилось это делать?
     - Нет, но ты объяснишь мне, как.
     - Ладно.
     - Мясо, - сказала она и улыбнулась.
     - Да, - сказал он, отвечая улыбкой на улыбку. - Мясо.
     - Что происходит? - окликнул их Эдди. - Я слышал выстрел.
     - Устраиваем День Благодарения! - откликнулась Сюзанна. - Иди помоги!
     Позже они наелись, словно два короля и королева.  Глядя  на  звездное
небо, ощущая, какая чистая прохлада  разлита  здесь,  в  воздухе  нагорья,
стрелок, которого все сильнее клонило ко сну, подумал в полудреме: ни разу
за много лет (так много, что и считать не стоило) он не был столь близок к
довольству.
     Он уснул. И видел сны.


     Ему снилась Башня. Темная Башня.
     Она стояла у горизонта на бескрайней равнине, окрашенной  в  кровавый
багрянец яростным закатом умирающего солнца. Он не мог разглядеть винтовую
лестницу, взбиравшуюся внутри своей кирпичной скорлупы все выше, и выше, и
выше, но разглядел окошки, спиралью поднимавшиеся параллельно ее пролетам,
а за ними - бесплотные, бледные тени всех тех, кого  он  когда-либо  знал.
Вверх, вверх двигалась эта  колонна  призраков,  и  суховей  принес  звуки
голосов, выкликавших имя стрелка.
     "Роланд... приди... Роланд... приди... приди... приди..."
     - Я иду, - прошептал он и проснулся. Он сидел, вытянувшись в струнку,
весь в поту и дрожал, словно лихорадка еще владела его бренной плотью.
     - Роланд?
     Эдди.
     - Да?
     - Плохой сон?
     - Плохой. Хороший. Темный.
     - Башня?
     - Да.
     Они посмотрели на Сюзанну, но та спокойно спала. Жила-была женщина по
имени Одетта Сюзанна Холмс; время шло, и появилась другая,  Детта  Сюзанна
Уокер. Сейчас с ними была третья: Сюзанна Дийн.
     Роланд любил ее, потому что знал: она будет биться до  последнего.  И
страшился за нее, потому что знал: без оглядки, без сомненья принесет ее -
да и Эдди тоже - в жертву.
     Ради Башни.
     Богом Проклятой Башни.
     - Пора принять таблетку, - сказал Эдди.
     - Не хочу я больше этих таблеток.
     - Заткнись и ешь.
     Роланд проглотил таблетку, запив холодной пресной водой из бурдюка, и
рыгнул. Но он ничего не имел против. Отрыжка отдавала мясом.
     Эдди спросил:
     - Ты знаешь, куда мы идем?
     - К Башне.
     - Ну да, - сказал Эдди, -  но  это  все  равно,  как  если  б  я  был
какой-нибудь неуч из Техаса, который говорит, что едет в Больную Жопу,  на
Аляску, а у самого даже карты нету. Где она? В какой стороне?
     - Принеси мой кошель.
     Эдди сходил за кошелем. Сюзанна  зашевелилась,  и  Эдди  остановился.
Угли догорающего костра превратили его лицо в сочетание красных  граней  и
черных теней. Женщина опять успокоилась, и он вернулся к Роланду.
     Роланд порылся в кошеле, который теперь стал тяжелым от  патронов  из
того, другого, мира. Найти то, что было нужно  стрелку,  среди  того,  что
осталось от его жизни, не составило большого труда.
     Челюстная кость.
     Челюсть человека в черном.
     - Мы еще немного побудем здесь, - сказал он, - и я поправлюсь.
     - А ты сумеешь это определить?
     Роланд едва  заметно  улыбнулся.  Дрожь  утихала,  прохладный  ночной
ветерок почти осушил пот. Но перед глазами по-прежнему стояли  те  образы,
те рыцари и друзья, возлюбленные и враги, что, показавшись на краткий  миг
в окошках Башни, исчезали, круг за кругом  поднимаясь  все  выше;  стрелок
видел длинную, черную тень, отброшенную Башней на равнину, на поле  брани,
где властвуют кровь и смерть, - тень, узниками которой они были.
     - Я - нет, - сказал он и кивнул на Сюзанну. - Но она сумеет.
     - А потом?
     Роланд приподнял на ладони челюсть Уолтера.
     - Вот это однажды уже говорило.
     Он посмотрел на Эдди.
     - И заговорит снова.
     - Это опасно, - голос у Эдди был глухой, подавленный.
     - Да.
     - Не только для тебя.
     - Да.
     - Мужик, я люблю ее.
     - Да.
     - Если она из-за тебя пострадает...
     - Я буду делать то, что потребуется, - сказал стрелок.
     - А на нас наплевать? Так, что ли?
     - Я люблю вас обоих. - Стрелок посмотрел на Эдди. От углей костра еще
шло последнее слабое, меркнущее свечение, и в  этих  алых  отблесках  Эдди
увидел, что щеки Роланда блестят. Он плакал.
     - Это не ответ на вопрос. Ты ведь пойдешь дальше, да?
     - Да.
     - До самого конца?
     - Да. До самого конца.
     - Что бы ни случилось.  -  Эдди  смотрел  на  стрелка  с  любовью,  и
ненавистью, и всей тоскливой нежностью того, кто безнадежно,  бессильно  и
беспомощно тянется к мыслям, воле и желаниям другого человека.
     Деревья застонали под ветром.
     - Ты говоришь, как Генри. - Эдди и сам заплакал. Он не хотел плакать.
Он терпеть не мог плакать. - У него тоже была  башня,  только  не  темная.
Помнишь, я рассказывал тебе про башню Генри? Мы были братьями и, наверное,
стрелками. У нас была эта Белая Башня, и он  попросил  меня  пойти  к  ней
вместе с ним - попросил, как мог, больше он никак не мог попросить  -  ну,
вот я и впрягся, он же был моим  братом,  сечешь?  Надо  сказать,  мы-таки
добрались туда. Нашли Белую Башню. Но это был яд. Она убила Генри. И убила
бы меня. Ты же меня видел. Ты мне не только жизнь спас. Подымай  выше.  Ты
спас мою блядскую душу.
     Эдди обнял Роланда и чмокнул в щеку. Почувствовал вкус его слез.
     - Так что? Опять впрягаться? Вперед, к новой встрече с тем человеком?
     Стрелок не проронил ни слова.
     - Я хочу сказать, мы мало  кого  видели,  но  я  знаю,  что  все  еще
впереди. Замешана тут Башня или нет, без человека  тоже  не  обошлось.  Ты
ждешь человека, потому что должен встретить человека, и, в  конце  концов,
кто платит, тот и заказывает музыку, а может, музыку заказывает не тот,  у
кого  бабки,  а  тот,  у  кого  пули.  Ну,  так  как?  Впрягаемся?  Топаем
встречаться с этим типом? Потому как ежели это  будет  новый  отыгрыш  все
того же говнопада с громом и молнией, лучше бы вы оставили меня омарам.  -
Эдди посмотрел на Роланда обведенными темными кругами глазами. - Я  грязно
жил, мужик. Если я чего и понял, так это то, что не хочу грязно умереть.
     - Это не одно и то же.
     - Нет? Ты мне будешь рассказывать, будто сам не на крючке?
     Роланд не ответил.
     - А кто ввалится сквозь какую-нибудь  волшебную  дверь,  чтоб  спасти
тебя, мужик? Знаешь? Я-то знаю. Никто.  Ты  вытащил  сюда  все,  что  мог.
Единственное, что ты теперь сможешь вытаскивать - это свою блядскую пушку,
больше-то у тебя ни хера не осталось. В точности как у Балазара.
     Роланд молчал.
     - Хочешь знать, чему только и пришлось учить меня брату? - Голос Эдди
прерывался и был хриплым от слез.
     - Да, - сказал стрелок. Он подался вперед, напряженно  глядя  Эдди  в
глаза.
     - Он учил меня: если ты убиваешь то, что любишь - ты обречен.
     - Я уже обречен, - невозмутимо отозвался Роланд. - Но, возможно, даже
обреченный может спастись.
     - Ты хочешь угробить нас всех?
     Роланд ничего не сказал.
     Эдди схватил Роланда за лохмотья рубашки.
     - Ты хочешь угробить ее?
     - Со временем все мы умираем, - сказал стрелок.  -  Мир  сдвинулся  с
места - но движется не только  он.  -  Роланд  посмотрел  прямо  на  Эдди;
выцветшие  голубые  глаза  в  слабом  красноватом  свете  казались   почти
серо-синими. - Но мы будем великолепны. - Он помолчал.  -  Мы  получим  не
только мир, Эдди. Я не стал бы рисковать ни тобой, ни ею, я не позволил бы
погибнуть мальчику, если бы за этим не крылось нечто большее.
     - Ты про что?
     - Про все сущее, - спокойно сказал стрелок. - Мы пойдем  туда,  Эдди.
Мы будем драться. Нам достанется. Но в конечном итоге мы выстоим.
     Теперь уже промолчал Эдди. Он не мог придумать, что же сказать.
     Роланд ласково, но крепко сжал руку Эдди.
     - Даже перед любовью, будь она неладна, - сказал он.


     В конце концов Эдди уснул рядом с Сюзанной  -  третьей,  кого  Роланд
извлек из чужого мира, дабы создать новую тройку. Но Роланд  не  спал.  Он
сидел, прислушиваясь к голосам в ночи, а ветер осушал слезы на его щеках.
     Вечные муки?
     Спасение?
     Башня.
     Он придет к Темной Башне и возгласит их имена; там  он  возгласит  их
имена; все их имена возгласит он у Башни.
     Солнце окрасило восток в розовый цвет зари,  и  Роланд  -  отныне  не
последний стрелок, но один из последней тройки -  наконец  уснул  и  видел
бурные сны, через которые  успокаивающей  синей  ниточкой  проходило  лишь
одно:
     Там я возглашу все их имена!




                                Стивен КИНГ

                               ТЕМНАЯ БАШНЯ


                                 СТРЕЛОК


                                          Посвящается Эду Ферману, который
                                          рискнул прочесть эти истории
                                          одну за другой.


                                           ...Чайльд-Роланд к башне темной
                                           Пришел...
                                                         (Роберт Браунинг)


                                    1

     Человек  в  черном  спасался  бегством  через  пустыню,   а   стрелок
преследовал его. Пустыня была  апофеозом  всех  пустынь:  бескрайняя,  она
тянулась во все стороны, должно быть, на целые парсеки, смыкаясь с  небом.
Слепящая безводная белизна, ровная, если не считать гор, которые  туманной
дымкой вырисовывались на горизонте, да  бес-травы,  приносящей  сладостные
грезы, кошмары, смерть. Дорогу указывали редкие надгробия дорожных  знаков
- некогда этот прорезающий толстую корку солончака тракт был большаком, по
которому следовали дилижансы. Но мир сдвинулся с места и обезлюдел.
     Стрелок флегматично шагал по пустыне, не  торопясь,  но  и  не  теряя
времени попусту. Талию  охватывал  похожий  на  копченую  колбасу  кожаный
бурдюк  с  водой.   Бурдюк   был   почти   полон.   Стрелок,   много   лет
совершенствовавшийся в искусстве кеф, достиг пятого уровня. На седьмом или
восьмом он не чувствовал бы жажды; он мог бы с  бесстрастным  невозмутимым
вниманием следить за обезвоживанием  собственного  тела,  заполняя  темные
внутренние пустоты и щели своей бренной оболочки лишь тогда, когда  логика
подскажет, что это необходимо. Но он не был ни на седьмом, ни  на  восьмом
уровне. Он был на пятом. А значит, хотел пить. Однако  жажда  не  особенно
мучила стрелка  -  все  это  доставляло  ему  смутную  радость,  ибо  было
романтично.
     Под бурдюком находились отлично пригнанные  по  руке  пистолеты.  Два
ремня крест-накрест охватывали бедра. Промаслившиеся  глубже,  чем  нужно,
кобуры  не  трескались  даже  под  здешним  враждебным  солнцем.   Рукояти
пистолетов были сделаны из желтого, мелко зерненого  сандала.  При  ходьбе
подвешенные на  сыромятном  шнуре  кобуры  раскачивались,  тяжело  задевая
бедра. В петлях ремней крошечными гелиографами вспыхивали  и  подмаргивали
латунные гильзы. Кожа едва слышно  поскрипывала.  Сами  пистолеты  хранили
молчание. Кровь уже пролилась. Поднимать шум в бесплодной пустыне не  было
нужды.
     Одежда стрелка была бесцветной, как дождь или пыль. Ворот рубахи  был
распахнут. Из пробитых вручную петель свисал сыромятный ремешок. Штаны  из
грубой бумажной ткани трещали по швам.
     Он взобрался на отлогую дюну  (песка  тут,  однако,  не  было;  земля
пустыни была твердой, зачерствевшей, и даже  проносящийся  над  ней  после
захода солнца резкий ветер подымал лишь колючую,  надоедливую,  неприятную
пыль, схожую с порошком для выделки шкур) и с подветренного  бока,  с  той
стороны, откуда солнце уходило раньше всего, увидел крохотное  затоптанное
кострище. Такие  небольшие  знаки,  подтверждавшие  человеческую  сущность
того,   кто   носил   черные   одежды,   неизменно    наполняли    стрелка
удовлетворением.  Губы  на   изъязвленных,   шелушащихся   останках   лица
растянулись. Он присел на корточки.
     Человек в черном, разумеется, жег бес-траву. Единственное, что  здесь
было  горючего.  Она  сгорала  медленно,  коптящим  ровным  пламенем.   От
приграничных жителей стрелок узнал, что бесы обитают  даже  в  огне.  Сами
поселенцы траву жгли, но в пламя не смотрели - поговаривали,  будто  того,
кто посмотрит в огонь, бесы заворожат, поманят и рано или поздно утянут  к
себе. Следующий, у кого достанет  глупости  поглядеть  на  языки  пламени,
сможет увидеть там тебя.
     Там, где жгли траву,  виднелось  перекрестье  уже  знакомого  стрелку
значка  идеограммы.  От  легкого  тычка  пальцев  он  рассыпался  в  серую
бессмыслицу. В кострище  нашелся  только  обгорелый  кусок  сала,  который
стрелок задумчиво съел. Так случалось всякий раз. Вот уже  два  месяца  он
шел    за    человеком    в    черном    по     бесконечному     чистилищу
пронзительно-однообразной бесплодной земли и ни разу не  встретил  ничего,
кроме гигиенически-стерильных идеограмм на биваках.  Ни  единой  жестянки,
бутылки  или  бурдюка  (сам  он  оставил  уже  четыре  мешка,  похожих  на
сброшенную змеей кожу).
     Возможно, бивачные костры -  выписанное  буква  за  буквой  послание:
"возьми порох". Или: "конец уж близок". Или, может  быть,  даже  "ешьте  у
Джо". Это не имело значения. Стрелок совершенно не понимал идеограмм, если
это были идеограммы. Кострище же было таким же холодным, как  все  прочие.
Он знал, что продвинулся к своей цели, однако с чего это взял, не понимал.
Но и это было неважно. Он поднялся, отряхивая руки.
     Никаких других следов не было. Острый как бритва  ветер,  разумеется,
уже загубил даже те скудные следы, какие хранил спекшийся  песок.  Стрелку
так и не удалось обнаружить даже испражнений своей будущей жертвы. Ничего.
Только остывшие кострища вдоль древнего большака, да неустанно  работающий
в голове дальномер.
     Опустившись на землю, стрелок позволил себе ненадолго  приложиться  к
бурдюку. Внимательно обшарив взглядом пустыню,  он  посмотрел  на  солнце,
скользившее к закату в дальнем  квадранте  небосклона,  поднялся,  вытащил
из-за ремня перчатки и принялся рвать бес-траву для своего костра, который
разложил на оставленном  человеком  в  черном  пепелище.  Иронию  подобной
ситуации,   наравне   с   романтикой   жажды,   стрелок   находил   горько
привлекательной.
     За кремень и кресало он взялся не раньше, чем день  догорел,  оставив
после себя лишь бежавший в укрытие толщи земли зной да  угрюмо-насмешливую
оранжевую полоску на одноцветном горизонте. Он терпеливо наблюдал за южным
направлением, где высились горы, не ожидая и  не  надеясь  увидеть  тонкую
струйку дыма над новым костром - просто слежка входила в правила игры.  На
юге ничего не было. Близость жертвы была относительной. Недостаточной  для
того, чтобы разглядеть в сумерках дымок.
     Стрелок высек над сухой травой искру и улегся с наветренной  стороны,
чтобы дурманный дым уносило в пустыню. Ветер дул ровно,  не  стихая,  лишь
изредка рождая пыльные смерчи.
     Над головой, не мигая, горели звезды, такие же неизменные  и  вечные,
как ветер. Миры и солнца миллионами. Рождавшие  головокружение  созвездия,
холодное пламя всех цветов радуги. За то время, что  стрелок  потратил  на
наблюдение, лиловый оттенок с неба смыла волна густой  черноты.  Прочертив
короткую, эффектную дугу, моргнул  и  исчез  метеорит.  Пламя  отбрасывало
странные тени, бес-трава выгорала  медленно,  образуя  новые  знаки  -  не
идеограммы, а прямые, пугающие своей трезвой уверенностью кресты. Растопка
сложилась в рисунок, который не был  ни  сложным,  ни  хитрым  -  попросту
полезным. Узор этот говорил о  черном  и  белом,  о  человеке,  который  в
комнатах чужой гостиницы  мог  исправить  скверное  положение  дел.  Языки
пламени неспешно лизали траву, а в раскаленной сердцевине  костра  плясали
призраки. Стрелок этого не видел. Он спал. Замысловатый рисунок  сплавился
с полезным. Стонал ветер. Обратная тяга, вея над самой землей, то  и  дело
заставляла дым закручиваться воронкой и  маленьким  смерчем  подплывать  к
спящему. Порой струйки дыма касались его. И, как малая песчинка рождает  в
раковине устрицы жемчужину, рождали сны. Изредка стрелок постанывал, вторя
ветру. Звезды оставались к этому  так  же  равнодушны,  как  и  к  войнам,
распятиям, воскресениям. Это тоже порадовало бы стрелка.



                                    2

     Ведя в поводу осла с выпученными, помертвевшими от жары  глазами,  он
спустился с холма,  которым  заканчивалось  предгорье.  Последний  поселок
стрелок миновал три недели тому назад и с тех пор видел  лишь  заброшенный
пустынный тракт и редкие скопления землянок приграничных жителей.  Группки
лачуг выродились в единичные  хибарки,  где  жили  в  основном  безумцы  и
прокаженные. Стрелок предпочитал общество сумасшедших. Один из них  вручил
ему компас  из  нержавеющей  стали  с  наказом  передать  Иисусу.  Стрелок
серьезно принял поручение и выполнил бы его,  случись  ему  встретиться  с
Ним. Однако встречи не ждал.
     Последняя лачуга попалась ему пять дней назад, и  стрелок  заподозрил
было, что больше не встретит ни единого жилища, но, взобравшись на вершину
последнего изъеденного ветрами холма, увидел привычную скошенную  назад  и
выложенную дерном крышу.
     Поселенец, на удивление молодой,  с  буйной  копной  красновато-рыжих
волос, доходивших почти  до  пояса,  рьяно  пропалывал  жалкую  кукурузную
делянку. Мул шумно всхрапнул, и поселенец поднял голову.  Перед  стрелком,
как яблочко  мишени,  мигом  появились  сердито  сверкающие  синие  глаза.
Вскинув обе руки в отрывистом,  грубоватом  приветствии,  поселенец  вновь
согнул спину, наклонясь к кукурузе и сгорбившись над ближайшим к  землянке
рядком. Через плечо  полетела  бес-трава  и  изредка  попадавшиеся  жухлые
побеги кукурузы. Волосы поселенца развевались и летели по ветру,  который,
больше не встречая препятствий, дул прямо из пустыни.
     Стрелок  неторопливо  спустился  с  холма,  ведя   за   собой   осла,
навьюченного бурдюками, в которых плескалась влага.  На  краю  казавшегося
безжизненным кукурузного поля он остановился, глотнул  воды,  чтобы  пошла
слюна, и сплюнул на иссушенную землю.
     - Пусть живет твой урожай.
     - И вам того же, - отозвался поселенец, разгибаясь. В  спине  у  него
явственно хрустнуло. Он окинул стрелка взглядом, в котором не было страха.
Гниение не коснулось той малой части его лица, что виднелась между бородой
и волосами, а в глазах, хоть и диковатых, не было безумия.
     - У меня т