тозный сон типа тех, какие были,  когда  вас
шарахнуло кирпичом. Только вместо кирпича на этот раз  было  что-то  вроде
полицейской дубинки.
     - Да.
     - А другое?
     Лицо и  голос  Одетты  были  довольно  спокойными,  голова  же  полна
отталкивающих, безобразных картин; они стаей диких гусей проносились перед
ее  мысленным  взором  и  все  представляли  собой   одно:   Оксфорд-Таун,
Оксфорд-Таун. Как там было в песенке? Двоих под луной укокошил злодей; Ах,
лучше б расследовать дело скорей. Не совсем точно,  но  близко  к  тексту.
Близко.
     - Я могла сойти с ума, - сказала она.


     Первым, что пришло Эдди в голову, было: Одетта, если вы думаете,  что
сошли с ума, вы рехнулись.
     Однако по краткому  размышлению  молодому  человеку  показалось,  что
такая линия аргументации невыгодна.
     Поэтому Эдди не стал ничего говорить и некоторое  время  молча  сидел
подле  инвалидного  кресла  Одетты:  колени  подтянуты  к  груди,   пальцы
обхватили запястья.
     - Вы действительно не могли жить без героина?
     - И не могу, - отозвался Эдди. - Это все равно, что быть  алкоголиком
или баловаться крэком. Не та штука, с которой можно когда-нибудь завязать.
Знаете, бывало, слышишь это, а в  голове  -  "ну  да-да-да,  конечно".  Но
теперь я понял. Меня еще тянет к нему, - наверное, какая-то частица во мне
будет всегда тянуться к героину, но физиологическая часть позади.
     - Что такое "крэк"? - спросила Одетта.
     - В вашем "когда" это еще не придумали.  За  основу  берется  кокаин.
Правда, это все равно, что превращать тротил в атомную бомбу.
     - Вы так делали?
     - Господи Иисусе, нет. Мой профиль - героин. Я ведь уже рассказывал.
     - Вы не похожи на наркомана, - заметила Одетта.
     Эдди и в самом деле чувствовал себя великолепно - если  оставить  без
внимания предательский запах, поднимавшийся от его тела и одежды  (молодой
человек получил возможность  ополоснуться  -  и  ополоснулся,  простирнуть
одежду - и простирнул, но без мыла ни одно, ни другое нельзя было  сделать
как следует). Волосы юноши (когда в его  жизнь  ступил  Роланд,  они  были
короткими - "так лучше проходить таможню,  голуба"...  ну  и  классной  же
хохмой это обернулось!) пока еще сохраняли сносную длину. Каждое  утро  он
брился острым лезвием ножа Роланда, поначалу робко, но  все  более  смело.
Когда Генри отправлялся во Вьетнам, Эдди  был  слишком  юн,  чтобы  бритье
составляло часть его жизни, - впрочем, тогда оно и Генри обременяло не Бог
весть как; бороду  брат  так  и  не  отрастил,  но  иногда  проходило  дня
три-четыре, прежде чем ворчанье ма заставляло его "скосить жнивье". Однако
вернувшись, Генри оказался просто помешанным на бритье (так  же  ревностно
он относился к нескольким другим вещам: припудриванью ног присыпкой  после
душа, чистке зубов по три-четыре раза на  дню  с  последующим  полосканием
рта, к непременному аккуратному складыванью одежды). Таким же фанатиком он
сделал и Эдди. Щетина выкашивалась каждое утро и каждый  вечер,  и  теперь
эта привычка глубоко сидела в Дийне-младшем вместе со всем прочим, чему он
научился у Генри. Включая, разумеется, и то, для чего требовалась игла.
     - Чересчур чистенький? - усмехаясь, спросил молодой человек.
     - Чересчур беленький, - коротко ответила она, после чего на мгновение
умолкла, сурово глядя на  море.  Эдди  тоже  молчал.  Если  и  можно  было
как-нибудь остроумно возразить, он не знал, как.
     -  Простите,  -  сказала  Одетта.  -  Это  было  очень   зло,   очень
несправедливо и очень на меня непохоже.
     - Да ладно.
     - Нет. Это все равно, как если  бы  белый  сказал  человеку  с  очень
светлой кожей что-нибудь вроде "Матерь божья, никогда б не догадался,  что
ты черномазый".
     - Вам нравится думать, что вы более справедливы, - сказал Эдди.
     - Я бы сказала, то, что нам нравится думать о себе, и то,  каковы  мы
на самом деле, редко совпадает. Впрочем, согласна - мне нравится думать  о
себе,  как  о  более  справедливом  и  беспристрастном  человеке.  Поэтому
пожалуйста примите мои извинения, Эдди.
     - С одним условием.
     -  С  каким?  -  она  опять  едва  заметно  улыбалась.  Хорошо.  Эдди
нравилось, когда удавалось заставить ее улыбнуться.
     - Дайте этому побольше шансов. Такое вот условие.
     - Дать побольше  шансов  чему?  -  В  голосе  Одетты  звучало  легкое
изумление. Возможно, от подобной нотки в  голосе  у  кого-нибудь  другого,
Эдди почувствовал бы, что получил по макушке и ощетинился бы, но с Одеттой
дело обстояло иначе. В ее устах это не звучало обидно. От нее, думал Эдди,
не страшно услышать что угодно.
     - Есть и третий вариант. Все это происходит на самом деле. То есть...
- Эдди откашлялся. - Я не слишком силен во всякой философской дряни, или в
этой... ну, знаете... метаморфозике или как там эта чертовня называется...
     - Вы имеете в виду метафизику?
     - Может быть. Не знаю. Наверное. Зато я знаю: нельзя зацикливаться на
том,  что  не  веришь  собственным  чувствам.  Да  что  там,   если   ваше
соображение, будто все это сон, верно...
     - Я не говорила сон...
     - Что бы вы ни говорили, сводится все  к  одному,  правда?  К  ложной
реальности.
     Если секундой  раньше  в  голосе  Одетты  и  звучала  еле  различимая
снисходительность, теперь она исчезла.
     - Возможно, Эдди, философия с метафизикой - не  ваша  епархия,  но  в
школе, должно быть, вы были страшным спорщиком.
     - Отродясь  не  состоял  в  дискуссионном  клубе.  Это  для  голубых,
страхолюдин да ботанов. Вроде шахматного кружка. Как понять -  епархия?  С
чем это едят?
     - Ничего особенного. То, в чем  хорошо  разбираешься.  Лучше  вы  мне
объясните. Что такое голубые?
     Эдди некоторое время смотрел на нее, потом пожал плечами.
     - Гомики. Петухи. Неважно. Обмениваться словечками можно до вечера  -
толку-то что? Я другое пытаюсь сказать: если все это сон,  он  может  быть
моим, а не вашим. Может, вы - плод моего воображения.
     Улыбка Одетты дрогнула.
     - Вы... вас не били по голове.
     - Вас тоже никто не бил.
     Теперь  улыбка  Одетты  окончательно  исчезла.  Она  довольно   резко
поправила:
     - Никто, кого бы я запомнила.
     - То же самое со мной! - сказал он. - Вы сказали,  в  Оксфорде  народ
грубый. Что ж, ребята с таможни тоже не то чтоб лучились  радостью,  когда
не нашли марафет, который искали. Может, один из них засветил мне по башке
рукояткой своей дуры, и лежу я сейчас в камере, в Бельвю, и  вижу  во  сне
вас с Роландом, покамест они пишут  рапорты  -  объясняют,  как  во  время
допроса я повел себя агрессивно и пришлось меня утихомирить.
     - Это не одно и то же.
     - Почему? Потому, что вы -  вся  из  себя  интеллигентная  чернокожая
дама-общественница, а я - просто ширяла с нью-йоркской окраины? - Все  это
Эдди высказал с усмешкой, намереваясь добродушно высмеять  Одетту,  но  та
вспылила:
     - Мне бы хотелось, чтобы вы прекратили называть меня черной!
     Эдди вздохнул.
     - Ладно, но к этому все равно привыкнут.
     - Как ни крути, а вам следовало посещать дискуссионный клуб.
     - Блядь, - сказал Эдди, и Одетта так повела  глазами,  что  он  опять
невольно осознал: разница между ними не только в цвете кожи,  она  гораздо
значительнее - они обращались друг к другу  каждый  со  своего  отдельного
острова, океаном между которыми было время. Ну да ладно.  Слово  привлекло
ее внимание. - Я не хочу с вами спорить.  Я  хочу,  чтобы  вы  очнулись  и
осознали, что не спите, вот и все.
     - Я могла бы действовать согласно диктату вашего третьего варианта  -
по крайней мере,  временно,  до  тех  пор,  пока  продолжает  существовать
такое... такое положение вещей... если бы не одно  "но":  между  тем,  что
произошло с вами, и  тем,  что  случилось  со  мной,  существует  коренное
отличие. Такое существенное, такое большое, что вы его не видите.
     - Ну так покажите его мне.
     - В вашем сознании нет разрывов. В моем - есть, и очень большой.
     - Не понимаю.
     - Я хочу сказать, что вы можете отчитаться за каждый прожитый миг,  -
сказала Одетта. - Ваш  рассказ  последовательно  переходит  от  момента  к
моменту: самолет, внезапное вторжение этого... этого... его...
     Она с явной неприязнью мотнула головой в сторону холмов.
     - Припрятыванье наркотика, полицейские, взявшие вас под  стражу,  все
прочее. История фантастичная,  но  в  ней  нет  недостающих  звеньев.  Что
касается меня, я вернулась из Оксфорда. Эндрю, мой шофер, встретил меня  и
отвез домой. Я приняла  ванну  и  хотела  выспаться:  начиналась  страшная
мигрень, а единственное средство от действительно сильных мигреней  -  это
сон. Но до полуночи оставалось совсем немного, и я подумала,  что  сначала
посмотрю новости. Некоторых  из  нас  отпустили,  но,  когда  мы  уезжали,
большинство оставалось в кутузке. Мне хотелось выяснить,  не  пересмотрены
ли их дела. Я  вытерлась,  надела  халат  и  пошла  в  гостиную.  Включила
телевизор,  программу  новостей.  Диктор  принялся  рассказывать  о  речи,
которую только что произнес Хрущев по поводу  американских  советников  во
Вьетнаме.  Он  сказал:  "Мы  получили  кинорепортаж  из..."  и  исчез,   и
оказалось, что я качу по этому берегу.  Вы  говорите,  будто  видели  меня
сквозь этакую волшебную дверь, которая сейчас исчезла, - видели  в  Мэйси,
где я воровала грошовые побрякушки. Уже достаточно абсурдно, но, даже будь
это так,  я  сумела  бы  найти  для  кражи  что-нибудь  получше  фальшивых
драгоценностей. Я не ношу бижутерию.
     - Лучше посмотрите еще разок на свои руки, Одетта, - спокойно  сказал
Эдди.
     Она очень долго переводила взгляд  с  украшавшего  ее  левый  мизинец
"бриллианта"  (слишком  большого  и  вульгарного  для  того,  чтобы   быть
настоящим) на крупный (слишком крупный и вульгарный для того,  чтобы  быть
не настоящим) опал, красовавшийся на среднем пальце правой руки.
     - Все это мне мерещится, - твердо повторила она.
     - У вас что, пластинку заело? -  В  голосе  Эдди  впервые  прозвучала
неподдельная злость. - Каждый раз, как кто-то проткнет в вашей  аккуратной
историйке дырку, вы просто возвращаетесь к своему говенному "все  это  мне
мерещится". Нужно поумнеть, 'Детта.
     - Не называйте меня так! Терпеть этого не могу! - выкрикнула она  так
визгливо, что Эдди отшатнулся.
     - Простите. Боже правый, я не знал!
     - Я переместилась из ночи в день, из гостиной - на безлюдное взморье,
я не в неглиже, я одета. И настоящая причина этого  в  том,  что  какой-то
толстопузый, безмозглый полисмен-южанин ударил меня  дубинкой  по  голове,
вот и все!
     - Но ваши воспоминания не обрываются на Оксфорде, - негромко  заметил
Эдди.
     - Ч-что? - Неуверенность  вернулась.  Или,  быть  может,  Одетта  все
понимала, но не желала понимать. Как с кольцами.
     - Если вас огрели по голове в Оксфорде, почему ваши  воспоминания  на
этом не обрываются?
     - Логики в таких вещах обычно бывает немного. -  Она  снова  потирала
виски. - А теперь, Эдди, если вы не  возражаете,  я  охотно  закончила  бы
разговор. У меня опять начинается мигрень. И довольно сильная.
     - По-моему, есть здесь логика или нет, все зависит от того,  чему  вы
хотите верить. Я видел вас в Мэйси, Одетта. Я  видел,  что  вы  крали.  Вы
говорите, что не делаете таких вещей - но ведь вы сказали и другое: "я  не
ношу бижутерию". Сказали, хотя за время  нашего  разговора  несколько  раз
посмотрели себе на руки. Кольца были там - но вы словно  бы  не  могли  их
видеть, пока я не обратил на них ваше внимание, не заставил увидеть.
     - Я не хочу говорить об этом! - крикнула она. - У меня болит голова!
     - Ладно. Но вы знаете, где  упустили  последовательность  событий,  и
было это не в Оксфорде.
     - Оставьте меня, - без выражения сказала Одетта.
     Эдди увидел стрелка, который тяжело тащился обратно с  двумя  полными
бурдюками - один был обвязан вокруг талии, другой взвален на плечи. Вид  у
Роланда был очень усталый.
     - Хотел бы я вам помочь, - проговорил Эдди, - но для этого, наверное,
я должен быть настоящим.
     Он  постоял  возле  нее,  но  Одетта  сидела,   опустив   голову,   и
безостановочно массировала виски кончиками пальцев.
     Эдди пошел навстречу Роланду.


     - Сядь, - Эдди забрал бурдюки. - Видуха у тебя - краше в гроб кладут.
     - Так и есть. Я опять занемог.
     Эдди посмотрел на пылающие щеки стрелка, на его потрескавшиеся  губы,
и кивнул.
     - Я надеялся, что обойдется, но я не так уж удивлен, старик.  Вдарить
по микробам ты вдарил, но на цикл не хватило. У Балазара было слишком мало
кефлекса.
     - Я тебя не понимаю.
     -  Если  не  принимать  пенициллиновый  препарат  достаточно   долго,
инфекция не дохнет. Ты просто загоняешь ее в подполье. Проходит  несколько
дней, и она возвращается. Нам понадобится еще кефлекс; впрочем,  здесь  по
крайней мере есть дверь, через которую можно  за  ним  сходить.  В  нужный
момент от тебя потребуется только одно: не психовать. - Но при  этом  Эдди
печально размышлял о том, что  у  Одетты  нет  ног,  а  переходы,  которые
приходится  совершать  в  поисках  воды,  становятся  все  более  долгими.
Интересно, задумался он, мог ли Роланд выбрать более неподходящий  момент,
чтобы заболеть снова?  Такую  возможность  Эдди  допускал;  он  просто  не
понимал, как.
     - Мне нужно рассказать тебе кое-что про Одетту.
     - Ее зовут Одеттой?
     - Угу.
     - Чудесное имя, - сказал стрелок.
     - Ага. Я тоже так подумал. А вот то, как она воспринимает это  место,
не так уж чудесно. Ей кажется, будто она не здесь.
     - Знаю. И я ей не слишком нравлюсь, верно?
     "Нет, - подумал Эдди, - но это не мешает ей  считать  тебя  паскудной
галлюцинацией". - Вслух он этого не сказал, только кивнул.
     - Причины тут почти одни и те же, - продолжал стрелок. -  Видишь  ли,
это не та женщина, которую я перенес сюда. Вовсе не та.
     Эдди уставился на него и вдруг  кивнул,  объятый  сильным  волнением.
Смазанный промельк в зеркале... то оскаленное лицо... Роланд прав. Господи
Иисусе, конечно, он прав! Это была вовсе не Одетта!
     Потом Эдди вспомнил руки, небрежно трогавшие шрамы, а до этого так же
небрежно взявшиеся набивать большую дамскую  сумочку  блестящим  хламом...
почти как если бы женщине хотелось попасться.
     Руки в кольцах.
     В этих самых кольцах.
     "Но это необязательно означает, что и руки были эти самые", - подумал
он в исступлении, однако эта мысль задержалась  всего  на  миг.  Во  время
спора с Одеттой Эдди успел внимательно рассмотреть ее руки.  Это  были  те
самые руки - нежные, с длинными пальцами.
     - Нет, - продолжал стрелок. - Не  та.  -  Голубые  глаза  внимательно
изучали Эдди.
     - Ее руки...
     - Послушай, - сказал стрелок, - послушай внимательно. Быть может,  от
этого зависят наши жизни - моя, поскольку мной вновь овладевает  недуг,  и
твоя, поскольку ты влюбился в эту женщину.
     Эдди ничего не сказал.
     - Она - это две женщины в одном теле. Она была одной из них, когда  я
вошел в нее, и другой, когда я вернулся сюда.
     Теперь Эдди ничего не мог сказать.
     - Было и что-то еще. Что-то странное. Но то ли я не понял,  что  это,
то ли понял, но оно ускользнуло от меня. Мне это показалось важным.
     Взгляд Роланда скользнул мимо Эдди к инвалидному креслу.  Оно,  точно
выброшенное на мель суденышко, одиноко стояло на морском берегу, там,  где
обрывался его короткий след, тянувшийся из ниоткуда. Потом  стрелок  опять
посмотрел на Эдди.
     - Я очень мало понимаю, что это или  как  такое  может  быть,  но  ты
должен быть начеку. Понимаешь?
     - Да. - Эдди показалось, что ему почти нечем дышать. Он  понимал  (по
крайней мере, в доступном заядлому  кинозрителю  объеме),  о  какого  рода
вещах говорит стрелок, но на объяснения ему не хватало  воздуха.  Пока  не
хватало. Словно Роланд пнул его так, что дух вон.
     - Хорошо. Потому что женщина, в которую я  вошел  по  другую  сторону
двери, была так же страшна, как  омарообразные  твари,  что  выползают  по
ночам.



                          4. ДЕТТА НА ДРУГОЙ СТОРОНЕ

     "Ты должен быть начеку", - сказал  стрелок,  и  Эдди  согласился,  но
стрелок знал, что Эдди  не  понимает,  о  чем  речь;  дальняя,  невредимая
половина  сознания  Эдди,  в  которой  бывает  заложено  или  не  заложено
выживание, не получила сигнала.
     Стрелок понимал это.
     На счастье Эдди, он это понимал.


     Среди ночи Детта Уокер резко открыла глаза. Они были полны  звездного
света и ясного ума.
     Она вспомнила все: как дралась с ними, как они привязали ее к креслу,
как дразнили и обзывали: сука черномазая, сука черномазая.
     Она вспомнила, как из волн полезли чудища, и тот мужик, что постарше,
убил одного из них. Парень помоложе развел костер и  занялся  готовкой,  а
потом с ухмылочкой  протянул  ей  нанизанное  на  палочку  дымящееся  мясо
морского урода. Она вспомнила, что плюнула в белое рыло этого  сопляка,  и
ухмылочка превратилась в злобную, сердитую гримасу. Беложопый  саданул  ее
снизу в челюсть и сказал: "Ну, ничего, еще передумаешь, стерва ты  черная.
Погоди, вот увидишь". Потом они с Настоящим Гадом расхохотались. Настоящий
Гад показал ей кусок говядины, насадил на вертел и принялся не спеша  печь
над костром, пылавшим на чужом, враждебном берегу, куда ее завезли.
     От    медленно    подрумянивающейся    говядины    шел    чрезвычайно
соблазнительный запах, но она не подавала виду. Даже когда молодой замахал
у нее перед  лицом  ломтем  мяса,  выпевая  ну,  кусни,  сука  черномазая,
давай-давай, кусни, Детта сдержалась и сидела, как каменная.
     Потом она забылась сном, и вот сейчас проснулась.  Веревки,  которыми
ее связали, исчезли. Она больше не сидела в кресле - она лежала  на  одном
одеяле, укрытая другим; лежала намного выше линии прилива, у  которой  все
еще бродили, о чем-то спрашивая и порой выхватывая  из  воздуха  невезучую
чайку, омарообразные твари.
     Она посмотрела влево и ничего не увидела.
     Она посмотрела вправо и увидела  двоих  спящих,  закутанных  в  массу
одеял. Ближе лежал тот, что помоложе. А  Настоящий  Гад  снял  портупеи  и
положил рядом с собой.
     Револьверы еще были в кобурах.
     "Ты крупно ошибся, козел", - подумала Детта и перекатилась на  правый
бок. Зернистый хруст и скрип песка под ее телом  не  были  слышны  в  хоре
ветра, волн, вопрошающих созданий. Блестя глазами, она  медленно  поползла
по песку (сама - точно один из чудовищных омаров).
     Добравшись до портупей, Детта вытащила револьвер.
     Он был очень тяжелым,  рукоятка  в  ее  ладони  -  гладкой,  какой-то
самостоятельно смертоносной. Тяжесть не вызвала беспокойства: руки у Детты
Уокер были сильные.
     Она проползла чуть дальше.
     Молодой парень дрых - храпящий камень, ничего больше, - но  Настоящий
Гад тихонько зашевелился во  сне,  и  Детта,  с  вытатуированным  на  лице
злобным оскалом, замерла без движения. Он опять затих, и она расслабилась.
     "Этот-то  хитрожопый,  гнида.  Ой,  гляди,   Детта.   Убедись,   чтоб
наверняка".
     Она  отыскала  потертую  защелку  барабана,  попыталась   протолкнуть
вперед, ничего не добилась и потянула ее на себя. Барабан открылся.
     "Заряжен! Заряжен, паскуда! Сперва  уделаешь  молодого  пиздюка.  Тут
Настоящий Гад проснется, а ты рот до ушей  ("улыбнись,  ягодка,  а  то  не
видать, где ты есть") - да по рылу ему, по рылу, начистишь гниде ряшку  по
первому классу!"
     Она защелкнула барабан, положила палец на курок... и стала ждать.
     Поднялся сильный ветер. Детта взвела курок до конца.
     И нацелила револьвер Роланда Эдди в висок.


     Стрелок наблюдал за всем этим одним  полуоткрытым  глазом.  Лихорадка
вернулась, но пока что несильная... не настолько сильная, чтобы Роланд  не
доверял себе. Поэтому он ждал. Приоткрытый глаз был