ков лент все патроны до единого. Его правая рука  все  время
норовила заняться этим делом, упорно, несмотря на боль, забывала, что  она
не вся на месте, и он заметил, что снова и снова  заставляет  ее  ложиться
ему на колено, словно собаку, которая  слишком  глупа  или  упряма,  чтобы
слушаться команды "Рядом!". Плохо соображая от боли, он пару раз  чуть  не
шлепнул ее.
     "Я предвижу серьезные проблемы", - опять подумал он.
     Можно было надеяться, что эти патроны еще годятся, и он сложил  их  в
кучку, такую маленькую, что впору было придти в отчаяние. Двадцать.  И  из
них несколько почти наверняка дадут осечку. Он не  мог  положиться  ни  на
один из них. Вынув остальные, он сложил их в другую кучку. Тридцать семь.
     "Что ж, у тебя и вначале было не так уж много  патронов",  -  подумал
он. Но он сознавал разницу между пятьюдесятью семью годными патронами и  -
возможно - двадцатью. А может быть, и десятью. Или пятью. Или  одним.  Или
ни одним.
     Роланд сложил сомнительные патроны в еще одну кучку.
     Кошель у него все-таки остался. Это уже было кое-что. Он положил  его
к себе на колени, а потом медленно разобрал револьверы  и  совершил  обряд
чистки. К тому времени, как он управился, прошло еще два часа,  и  раны  у
него болели так сильно, что от боли кружилась голова;  сознательно  думать
стало трудно. Хотелось спать. Никогда в жизни ему так не  хотелось  спать.
Но когда выполняешь свой долг, приемлемых причин  для  отказа  никогда  не
бывает.
     - Корт, - сказал он голосом,  который  сам  не  мог  узнать,  и  сухо
засмеялся.
     Медленно-медленно  он  собрал  револьверы  и  зарядил  их  патронами,
которые считал сухими. Когда это дело было  сделано,  он  взял  револьвер,
предназначенный для левой руки, взвел курок... и  вновь  медленно  опустил
его. Да, он хочет знать.  Хочет  знать,  услышит  ли,  нажав  спуск,  звук
выстрела или только очередной бесполезный  щелчок.  Но  щелчок  ничего  не
будет значить, а выстрел только сведет двадцать к  девятнадцати...  или  к
девяти... или к трем... или к нулю.
     Стрелок оторвал от рубашки еще кусок, положил на него другие  патроны
- те, что промокли, - и, орудуя левой рукой и зубами, завязал в узелок. Он
положил их в кошель.
     Спать, требовало его тело. Спать, ты должен поспать, сейчас, пока  не
стемнело, ничего не осталось, ты весь выложился...
     Роланд с трудом встал и оглядел пустынный берег. Цветом он был  похож
на давно не стиранное белье. Он был усеян бесцветными ракушками. Там и сям
из крупного песка торчали большие камни, покрытые птичьим пометом;  старые
слои были желтыми, как зубы  древнего  черепа,  а  более  свежие  пятна  -
белыми.
     Линия прилива была отмечена сохнущими бурыми водорослями. Он  увидел,
что возле этой линии лежат куски его сапога и его бурдюки. То,  что  такие
высокие волны не смыли его бурдюки в море,  показалось  ему  почти  чудом.
Медленной походкой, мучительно хромая, стрелок подошел к  месту,  где  они
лежали, поднял один из них, поднес к уху и потряс. Второй был  пуст.  А  в
этом еще оставалось немного воды. Большинство людей не смогли бы  отличить
один от другого, но стрелок различал  свои  бурдюки,  как  мать  различает
своих двойняшек. Ведь он странствовал  со  своими  бурдюками  уже  столько
времени. Внутри плескалась вода. Это  было  хорошо  -  словно  подарок.  И
тварь, которая напала на него, и любая из  остальных  могла  бы  разорвать
этот бурдюк, или второй, одним небрежным щипком клешни, но не разорвала, и
море пощадило его. Никаких следов самой твари не было видно, хотя оба  они
ночью оставались намного выше линии прилива. Быть может, ее утащили другие
хищники; быть может, ее родня устроила ей похороны в море,  подобно  тому,
как элефанты, гигантские звери, о которых он слышал в детстве, в  сказках,
будто бы сами хоронят своих умерших.
     Роланд левым  локтем  приподнял  бурдюк,  жадно,  большими  глотками,
напился и почувствовал,  что  к  нему  возвращаются  силы.  Правый  сапог,
конечно, погиб... но потом он ощутил искру  надежды.  Головка  и  подметка
остались целы - исцарапаны, но  целы,  и,  может  быть,  удастся  обрезать
второе голенище под пару этому, смастерить что-нибудь, чего хватит хотя бы
на время...
     Его исподволь охватила слабость. Роланд попытался бороться с ней,  но
у него подогнулись колени, и он неловко, прикусив язык, сел.
     "Ты не потеряешь сознания, - угрюмо сказал он себе. - Не здесь,  куда
этой ночью может вернуться еще одна такая же тварь и довершить дело".
     Поэтому стрелок встал и обвязал пустой бурдюк себе вокруг пояса,  но,
пройдя всего двадцать ярдов назад, к тому месту, где оставил револьверы  и
кошель, он опять в полуобмороке упал на землю. Некоторое время  он  лежал,
прижавшись щекой к песку; в подбородок ему почти до крови врезался  острый
край ракушки. Он сумел напиться из бурдюка, а потом пополз обратно,  туда,
где проснулся. В двадцати ярдах выше на склоне  росла  юкка;  дерево  было
чахлое, но все же давало хоть какую-то тень.
     Эти двадцать ярдов показались Роланду двадцатью милями.
     Тем не менее, он с великим трудом втащил  то,  что  осталось  от  его
хозяйства, в эту маленькую лужицу тени. Он лежал, уронив голову на  траву,
мало-помалу уплывая то ли в сон, то ли в  обморок,  то  ли  в  смерть.  Он
взглянул на небо и попытался сообразить, сколько времени. Не  полдень,  но
размер лужицы тени, в которой  он  лежал,  говорил,  что  полдень  близок.
Стрелок еще несколько секунд не поддавался забытью, повернул правую руку и
поднес ее поближе к глазам,  ища  красные  полосы  -  признаки  заражения,
признаки того, что в него медленно проникает какой-то яд.
     Ладонь была тускло-багрового цвета. Дурной признак.
     "Спасибо, что хоть на спуск я могу нажимать левой рукой",  -  подумал
Роланд.
     Потом им завладела тьма, и следующие шестнадцать часов он проспал,  и
в его спящие уши непрерывно бил шум Западного Моря.


     Когда стрелок проснулся, море было темным, но небо на  востоке  слабо
светилось. Он сел, и волна дурноты почти захлестнула его.
     Он нагнул голову и стал ждать.
     Когда дурнота прошла, он взглянул  на  свою  руку.  Точно,  заражение
началось - багровый отек поднялся по ладони выше и захватил запястье.  Там
он кончался, но уже были заметны новые багровые  полосы,  пусть  пока  еще
бледные, чуть видные, которые постепенно дойдут ему до сердца и убьют его.
Ему было жарко, его лихорадило.
     "Мне нужно лекарство, - подумал он. - Но здесь нет лекарств".
     Так что же, он дошел сюда только  для  того,  чтобы  умереть?  Он  не
умрет. А если ему, несмотря на его решимость, и  суждено  умереть,  то  он
умрет на пути к Башне.
     "Какой ты необыкновенный, стрелок! - хихикал у него в голове  человек
в  черном.  -  Как  ты  неукротим!  Как  романтичен   в   своей   дурацкой
одержимости!"
     "Пошел ты на хуй",  -  прохрипел  Роланд  и  попил  воды.  Воды  тоже
оставалось не так уж много. Перед ним было целое море, да только  что  ему
было толку от этого; вода, вода со всех сторон, ни капли для питья [цитата
из поэмы С.Кольриджа "Старый Моряк"]. Ну, ничего.
     Он надел и пристегнул патронные ленты, завязал  их  -  эта  процедура
отняла у него столько времени, что  до  того,  как  он  управился,  первый
слабый проблеск рассвета успел превратиться в настоящий сияющий пролог дня
- и попытался встать на ноги. Он не был уверен, что ему это удастся,  пока
не убедился, что стоит.
     Держась левой рукой за юкку, он подцепил правым  локтем  тот  бурдюк,
что был не совсем пуст, и перекинул его через плечо. Потом  кошель.  Когда
он выпрямился, на него  вновь  нахлынула  дурнота,  и  он  нагнул  голову,
ожидая, не сопротивляясь.
     Дурнота прошла.
     Нетвердой, заплетающейся походкой пьяного, который вот-вот  свалится,
стрелок спустился к прибрежной полосе песка. Он  стоял,  глядя  на  океан,
темный, как тутовое вино, а потом достал из кошеля остаток вяленого  мяса.
Половину он съел, и на этот раз и рот, и желудок приняли его более охотно.
Он повернулся и начал есть вторую половину, глядя, как солнце встает из-за
гор, где погиб Джейк - сначала оно  словно  зацепилось  за  эти  пики,  не
покрытые деревьями, похожие на  зубы  какой-то  жестокой  твари,  а  потом
поднялось над ними.
     Роланд подставил лицо солнцу, закрыл глаза и улыбнулся. Он доел мясо.
     Он подумал: "Отлично. Теперь я -  человек,  у  которого  нет  еды,  у
которого на руках на два пальца, а на ногах - на один  палец  меньше,  чем
было, когда он родился; я - стрелок с патронами, которые, возможно,  дадут
осечку; от укуса чудовища я заболеваю, а лекарства у меня  нет;  воды  мне
хватит в лучшем случае на один день; если  я  выложусь  до  последнего,  я
смогу пройти, быть может, с десяток миль. Короче говоря, я -  человек,  во
всем дошедший до края".
     В какую сторону ему идти? Он пришел с востока; чтобы идти  на  запад,
ему нужно могущество святого или спасителя. Оставались север и юг.
     На север.
     Стрелок двинулся в путь.


     Он шел три часа. Два раза он упал и во второй раз думал, что  уже  не
сможет встать. Но тут к нему прихлынула волна,  достаточно  близко,  чтобы
заставить его вспомнить о револьверах, и он сам не понял, как  вскочил,  и
ноги у него дрожали, как ходули.
     По его расчетам, за эти три часа он прошел около четырех миль. Теперь
солнце грело все сильнее, но было не таким жарким, чтобы этим  можно  было
объяснить стучавшую в висках боль или струившийся по лицу пот; и  ветер  с
моря был не настолько силен, чтобы этим  можно  было  объяснить  внезапные
приступы озноба, охватывавшего его время от времени, так, что все его тело
покрывалось гусиной кожей, и зубы стучали.
     "У тебя жар, стрелок, - хихикал человек в черном. -  Что  осталось  у
тебя внутри - все подожжено".
     Багровые полосы заражения теперь  были  видны  более  отчетливо;  они
тянулись от правого запястья вверх, на половину расстояния до локтя.
     Роланд прошел еще милю и осушил бурдюк до последней капли. Он обвязал
его вокруг пояса вместе с первым. Ландшафт был однообразный и  неприятный.
Справа - море, слева - горы, под подошвами  опорков  его  сапог  -  серый,
усеянный ракушками песок. Волны набегали и уходили.  Он  поискал  взглядом
омароподобных чудовищ и не увидел ни одного. Он шел из ниоткуда в  никуда,
человек из иного времени, достигший,  казалось,  бессмысленного  конечного
пункта.
     Перед самым полуднем он опять упал и  понял,  что  не  может  встать.
Значит, вот оно, это место. Здесь. Выходит, это все-таки конец.
     Стоя на четвереньках,  он  поднял  голову,  как  боксер  в  состоянии
"грогги"... и впереди, может, в миле, а  может,  и  в  трех  (трудно  было
оценить расстояние вдоль этой однообразной прибрежной полосы, когда внутри
у него бушевал жар, так что его глаза словно пульсировали, то  вылезая  из
глазниц, то уходя обратно), он увидел что-то  новое.  Что-то,  вертикально
стоявшее на берегу.
     Что это такое?
     (три)
     Неважно.
     (три - число твоей судьбы)
     Стрелку удалось встать. Он прохрипел что-то, какую-то мольбу, которую
услышали только кружившие в небе морские птицы ("и с  каким  удовольствием
они бы выклевали у меня глаза, - подумал он, -  как  бы  они  обрадовались
такому лакомому кусочку!") - и пошел дальше;  теперь  его  шатало  гораздо
сильнее, и за ним оставались следы в виде странных петель и зигзагов.
     Он не сводил глаз с того, что стояло там, впереди, на  берегу.  Когда
волосы падали ему на  глаза,  он  с  досадой  отбрасывал  их  тылом  руки.
Казалось, оно не приближается. Солнце достигло верхней точки небосвода  и,
казалось, слишком задержалось там. Роланду  мерещилось,  что  он  опять  в
пустыне, где-то между хижиной последнего поселенца
     (музыкальная еда, чем больше ешь, тем громче бзда)
     и постоялым двором, где мальчик
     (твой Исаак)
     ожидал его прихода.
     Колени у стрелка подогнулись, выпрямились, опять  подогнулись,  опять
выпрямились. Когда волосы  снова  упали  ему  на  глаза,  он  не  стал  их
отбрасывать; у него не было на это сил. Он  смотрел  на  предмет,  который
теперь отбрасывал назад, в противоположную морю  сторону,  узкую  тень,  и
шел, не останавливаясь.
     Теперь он - жар или не жар - мог его разглядеть.
     Это была дверь.
     Когда  до  нее  осталось  меньше  четверти  мили,  у  Роланда   снова
подогнулись колени, и на этот раз он не смог их распрямить. Он  упал,  его
правая рука проволоклась по колючему песку и ракушкам, содрав с ран свежие
корки, и культи пальцев завизжали от боли и вновь начали кровоточить.
     Тогда он пополз. Он полз, а в ушах его стоял ритмичный шум:  Западное
Море набегало, с ревом разбивалось о берег, отступало. Он работал  локтями
и коленями, оставлял за собой борозды в песке, выше полосы  грязно-зеленых
водорослей, отмечавшей линию прилива.
     Он думал, что ветер, наверно, все еще дует - должно быть, так, потому
что его тело продолжал сотрясать озноб - но единственное, что  он  слышал,
был хриплый свист урагана,  вырывавшегося  из  его  собственных  легких  и
входившего в них.
     Дверь становилась все ближе.
     Ближе.
     Наконец, около трех часов этого долгого  бредового  дня,  когда  тень
Роланда оказалась слева от него и стала удлиняться, он добрался до нее. Он
сел на корточки и начал устало рассматривать ее.
     Дверь была шести с половиной футов высотой и,  казалось,  сделана  из
цельного куска железного дерева, хотя ближайшее  железное  дерево,  должно
быть, росло отсюда милях в семистах, не меньше. Ручка двери,  судя  по  ее
виду, была золотая; ее украшал  филигранный  рисунок,  который  стрелок  в
конце концов разобрал: это была ухмыляющаяся морда павиана.
     Замочной скважины не было ни в самой ручке, ни над ней, ни под ней.
     Дверь держалась на петлях, но они не были ни  к  чему  прикреплены  -
"или это так кажется, - подумал стрелок. - Это тайна, весьма дивная тайна,
не имеющая себе равных, но так ли уж это важно? Ты умираешь.  Приближается
твоя собственная тайна - единственная  тайна,  в  конечном  счете  имеющая
значение для каждого человека".
     Но несмотря ни на что, это казалось важным.
     Эта дверь. Дверь там, где не должно быть никаких дверей.  Она  просто
стояла на сером берегу, на двадцать футов выше линии прилива, с виду такая
же вечная, как само море, и сейчас, когда солнце склонялось к  западу,  ее
ребро отбрасывало косую тень к востоку.
     На ней, в двух третях ее высоты от  нижнего  края,  черными  буквами,
Высоким Слогом, было написано одно лишь слово:
     НЕВОЛЬНИК
     Им владеет демон. Имя демону - ГЕРОИН.
     Стрелок услышал негромкий, ровный гул. Сначала он подумал,  что  это,
наверное, ветер или гудение жара у него в голове, но постепенно все больше
и больше убеждался, что этот гул - шум мотора... и что он доносится  из-за
двери.
     "Так открой же ее. Она  не  заперта.  Ты  ведь  знаешь,  что  она  не
заперта".
     Вместо этого он с усилием, неуклюже поднялся на  ноги,  обошел  дверь
кругом и зашел с другой стороны.
     Другой стороны не было.
     Только темно-серый песок, уходивший назад,  насколько  хватало  глаз.
Только волны, ракушки, линия прилива, следы его собственного приближения -
отпечатки сапог и ямки, выдавленные его локтями. Роланд взглянул еще  раз,
и его глаза раскрылись чуть шире. Двери не было, но тень была.
     Он протянул было правую руку - ох, как же медленно  она  привыкала  к
своему месту в том, что осталось от его жизни, - уронил ее и поднял левую.
И стал шарить, ожидая встретить твердую поверхность.
     "Если я ее нащупаю, я  постучу  по  пустоте,  -  подумал  стрелок.  -
Интересно было бы перед смертью сделать такую штуку!"
     В том  месте,  где  должна  была  бы  находиться  дверь,  хотя  бы  и
невидимая, и далеко за ним стрелок нащупал только воздух.
     Стучать было не по чему.
     И  звук  моторов  -  если  это  в  самом  деле  был  звук  моторов  -
прекратился. Теперь остался лишь ветер, волны и больное жужжание у него  в
голове.
     Стрелок медленно зашел на другую сторону того, чего  здесь  не  было,
уже думая, что это с самого начала был бред, галлю...
     Он остановился.
     Только что он видел на западе сплошную линию катящихся серых волн,  и
вдруг этот пейзаж нарушило ребро двери. Ему  была  видна  пластинка,  тоже
похожая на золотую, из которой, как кургузый металлический  язык,  торчала
щеколда. Роланд повернул  голову  на  дюйм  к  северу,  и  дверь  исчезла.
Повернул голову обратно -  и  дверь  опять  оказалась  на  месте.  Она  не
появилась; она просто была там.
     Он обошел дверь кругом и, шатаясь, стал к ней лицом.
     Он мог бы опять зайти со стороны  моря,  но  был  уверен,  что  снова
произойдет то же самое, только на этот раз он упадет.
     "Интересно, мог бы я пройти сквозь нее с той стороны,  с  которой  ее
нет?"
     О, думать и гадать можно было о множестве  разных  вещей,  но  истина
была проста: вот на бесконечном морском берегу стоит дверь, и она  годится
только для одного из двух - ее можно либо открыть, либо оставить закрытой.
     Стрелок со смутным юмором подумал, что умирает не так быстро, как  он
полагал. А если бы так, как полагал - было бы ему так страшно?
     Он протянул левую руку и ухватился за ручку двери. Его не удивили  ни
смертный холод металла, ни слабый жгучий жар выгравированных на нем рун.
     Роланд повернул ручку. Когда он потянул дверь на себя, она открылась.
     То, что он увидел, не совпадало ни с чем из всего того, что он ожидал
увидеть.
     Стрелок посмотрел, замер, испустил  первый  за  свою  взрослую  жизнь
вопль ужаса и захлопнул дверь. Хлопать ей было не обо что, но она, тем  не
менее, закрылась, хлопнув так громко, что морские птицы  с  пронзительными
криками взлетели с камней, на которых расселись, чтобы наблюдать за ним.


     Вот что он увидел: землю с какой-то немыслимой высоты, с неба  -  ему
показалось, что с высоты во много миль. Он видел тени облаков, лежащие  на
земле, проплывающие по ней, как сновидения.  Он  увидел  то,  что  мог  бы
увидеть орел, сумей он взлететь втрое выше доступного орлам расстояния.
     Шагнуть за такую дверь означало бы с воплем падать, быть может, целые
минуты, и, наконец, вонзиться глубоко в землю.
     "Нет, ты видел не только это".
     Роланд тупо сидел на песке перед закрытой дверью, держа раненую  руку
на коленях, и обдумывал. Выше локтя  уже  появились  первые  еле  заметные
полоски. Сомнения не было: скоро, скоро зараза дойдет до сердца.
     В голове у стрелка звучал голос Корта:
     "Слушайте меня, личинки. Слушайте, если вам дорога жизнь, потому  что
однажды она, возможно, будет зависеть от  того,  о  чем  я  сейчас  скажу.
Человек никогда не замечает всего, что видит. Одна из вещей, ради  которых
вас посылают ко мне - показать вам, чего вы не замечаете  в  том,  что  вы
видите - чего вы не  замечаете,  когда  вы  испуганы,  или  деретесь,  или
бежите, или трахаетесь. Никто не замечает всего, что видит, но прежде, чем
вы станете стрелками - то есть, те из вас,  кто  не  отправится  на  запад
[отправиться на  запад  -  умереть,  погибнуть]  -  вы  одним-единственным
быстрым взглядом будете замечать больше, чем некоторые  успевают  заметить
за всю свою жизнь. И часть того, что  вы  не  увидели  этим  взглядом,  вы
увидите позже, оком своей памяти - то есть, если вы  проживете  достаточно
долго, чтобы вспомнить. Потому что разница между тем, что вы  заметили,  и
тем, чего не заметили, может оказаться разницей между жизнью и смертью".
     За дверью Роланд видел землю с огромной высоты  (и  почему-то  голова
кружилась и все искажалось от этого сильнее, чем  от  видения  сотворения,
посетившего его перед окончанием того периода, что он провел с человеком в
черном, ибо то, что он видел за дверью, не было видением),  и  тот  жалки