ной  долей  робости
спросил у стрелка, как тот стал взрослым.
     Зажав в зубах самокрутку, сократившую и без того тающий запас табака,
стрелок налегал на рычаг. Когда мальчик задал свой вопрос, Роланд  вот-вот
готов был соскользнуть за грань сна, как обычно, бездумного.
     - Почему тебе хочется это знать? - спросил он.
     Тон мальчика был странно упрямым, словно скрывал смущение.
     - Просто так. -  И,  помолчав,  Джейк  добавил:  -  Мне  всегда  было
интересно, как становишься взрослым. Почти все это враки.
     - Не то чтобы я рос-рос и вырос, - сказал стрелок. - Я не вымахал  во
взрослого сразу, в один миг. Я взрослел понемножку,  нынче  здесь,  завтра
там. Однажды я видел повешение. И в этот миг  чуть-чуть  повзрослел,  хотя
тогда не понял этого.  Двенадцать  лет  назад  в  местечке  под  названием
Кингстаун я бросил девушку. Вот тебе еще один такой миг. Но случалось  это
всегда без моего ведома - я понимал, что стал взрослее, только потом. - Он
с некоторой тревогой понял, что уклоняется от ответа, и без  особой  охоты
продолжил: - Полагаю, что посвящение в мужчины тоже  было  лишь  одним  из
таких мгновений. Формальностью. Можно сказать, стилизацией, как  танец.  -
Роланд отталкивающе рассмеялся. - Как любовь. Вся моя жизнь была любовь  и
угасание.
     Мальчик ничего не сказал.
     - То, что ты мужчина, требовалось доказать в бою, - начал стрелок.


     Лето и зной.
     Август, явившийся в этот  край  любовником-вампиром,  губил  землю  и
урожаи фермеров-арендаторов, обращая нивы города-замка в белые, бесплодные
пространства. Несколькими милями  дальше,  на  западе,  близ  границ,  где
кончался цивилизованный мир, уже начались бои. Все  сводки  были  плохими,
однако все они бледнели перед жарой, опустившейся на столицу. В загонах на
скотных дворах лежали, лениво развалясь, коровы с бессмысленными  глазами.
Свиньи апатично похрюкивали, забыв о подступающей осени и  уже  наточенных
ножах. Люди, как водится, сетовали на налоги и воинскую повинность, но под
равнодушно-страстной игрой  политиков  таилась  пустота.  Центр  износился
будто тряпичный коврик, по которому ходили, который вытряхивали,  стирали,
развешивали и сушили. Шнуры и ячейки  сети,  удерживавшей  на  груди  мира
последний самоцвет, расползались.  Все  разваливалось.  Тем  летом,  летом
грядущего затмения, земля затаила дыхание.
     Мальчик лениво шел по верхнему коридору каменной резиденции -  своего
родного дома, - не понимая, но  чувствуя,  что  происходит.  Он  тоже  был
опустошен и опасен.
     С тех пор, как повесили повара - того,  что  всегда  умел  найти  для
голодных ребятишек кусок-другой, - прошло три года, и мальчик  вырос.  Ему
сравнялось четырнадцать. Сейчас, когда его тело прикрывали лишь выгоревшие
штаны из грубого хлопка, было заметно: мальчик уже так широк  в  плечах  и
длинноног,  что   еще   совсем   немного,   и   он   достигнет   пропорций
Роланда-взрослого,  Роланда-мужчины.  В  постель  с  женщиной  он  еще  не
ложился, но две младшие замарашки купца  из  Вест-Тауна  уже  строили  ему
глазки. Не оставшись к этому равнодушным, мальчик  еще  сильнее  ощутил  в
себе этот отклик теперь. Даже в прохладе коридора Роланд  чувствовал,  что
весь в поту.
     Впереди находились покои матери. Роланд равнодушно приблизился к ним,
намереваясь попросту пройти мимо и подняться на  крышу,  где  его  ожидали
слабый ветерок и наслаждение, сокрытое в собственной руке.
     Он уже миновал дверь, когда чей-то голос окликнул:
     - Эй, ты. Мальчик.
     Мартен, чародей. Подозрительная небрежность, с которой он  был  одет,
вывела мальчика из равновесия: черные  штаны  из  плотной  тяжелой  ткани,
тесные почти как лосины, расстегнутая до  середины  груди  белая  рубашка,
взъерошенные волосы.
     Мальчик молча поглядел на него.
     - Заходи, заходи! Не стой в коридоре! Твоя матушка хочет  говорить  с
тобой. - Губы Мартена улыбались, но в чертах лица сквозило более глубокое,
более сардоническое веселье. Под ним же была лишь холодность.
     Но мать как будто бы не хотела видеть мальчика. Она сидела в кресле с
низкой спинкой у большого окна в центральной гостиной своих  покоев,  той,
что выходила на накаленный пустой камень центрального внутреннего двора, и
была в свободном домашнем платье. На  сына  она  взглянула  только  раз  -
быстрая, мерцающая, печальная улыбка, подобная  осеннему  солнцу  на  воде
ручья. Во время дальнейшего разговора она внимательно изучала свои руки.
     Теперь Роланд редко виделся с ней, призрак колыбельных песенок  почти
изгладился из памяти. Мать была чужой - но возлюбленной чужой. Он  испытал
неопределенный страх, а следом родилась чистой воды ненависть  к  Мартену,
правой руке отца (или наоборот?).
     И, разумеется, уже пошли пересуды, пустая болтовня,  к  которой,  как
честно думал мальчик, он оставался глух.
     - Как ты? Все в порядке? - тихо спросила мать, разглядывая свои руки.
Мартен  стоял  рядом  (тяжелая  рука  у  соединенья  белоснежной   шеи   с
белоснежным плечом вызывала чувство неловкости) и посмеивался над  обоими.
От этой улыбки его карие глаза потемнели до черноты.
     - Да, - ответил мальчик.
     - Учеба идет хорошо?
     - Стараемся, - сказал он. И мать, и сын знали: он не блещет умом, как
Катберт, и даже не так смышлен, как Джейми. Роланд соображал туго  и  брал
не сметкой, а упорством.
     - А Давид? - Она знала, как сын привязан к соколу.
     Мальчик поднял глаза на  Мартена,  который  по-прежнему  наблюдал  за
происходящим с отеческой улыбкой.
     - Он миновал пору расцвета.
     Мать, кажется, поморщилась;  лицо  Мартена  на  мгновение  словно  бы
омрачилось, пальцы крепче сжали ее плечо. Потом мать  устремила  взгляд  в
знойную белизну дня, и все стало, как прежде.
     Шарада, подумал мальчик. Игра. Кто играет с кем?
     - У тебя на лбу шрам, - проговорил  Мартен,  продолжая  улыбаться.  -
Собираешься стать бойцом, как отец, или попросту неповоротлив?
     На сей раз мать действительно поморщилась.
     - И то, и другое, - ответил мальчик. Он уверенно взглянул на Мартена,
и на губах заиграла неприятная улыбка. Даже здесь, в  покоях,  было  очень
жарко.
     Мартен вдруг перестал улыбаться.
     - Теперь можешь идти на крышу, мальчик. Мне кажется, у тебя там дела.
     Но Мартен неправильно понял, недооценил. До сих пор они  говорили  на
низком наречии, пародии на непринужденность.  Теперь  же  мальчик  блеснул
Высоким Слогом:
     - Матушка еще не отослала меня, смерд!
     Лицо Мартена перекосилось, словно от удара арапником. Мальчик услышал
как мать страшно, горестно ахнула. "Роланд!"
     Но обидная улыбка удержалась. Он шагнул вперед.
     - Выкажи мне свою верность, как  подобает  вассалу  пред  господином,
смерд! Именем моего отца, коему ты служишь!
     Мартен, не отрывая от  Роланда  взгляда,  в  котором  читалось  явное
недоверие, ласково проговорил:
     - Ступай. Ступай, дай волю руке.
     Улыбаясь, мальчик вышел.
     Затворив дверь и отправляясь обратно той же дорогой, что  пришел,  он
услышал причитания матери. Словно рыдал баньши.
     Потом послышался смех Мартена.
     Шагая на испытание, Роланд продолжал улыбаться.
     Вернувшийся от торговок Джейми,  увидев  пересекающего  тренировочный
плац  мальчика,  побежал  пересказать  ему  самые  последние   сплетни   о
кровопролитии и беспорядках на западе, но отступил в  сторону,  так  и  не
проронив ни слова. Джейми и Роланд знали  друг  друга  с  пеленок.  Бывало
всякое: и подначки "на слабо", и беззлобные потасовки,  а  уж  исследовать
стены, в которых родились, мальчишки пускались добрую тысячу раз.
     Мальчик, неприятно усмехаясь, широким  шагом  прошел  мимо.  Незрячие
глаза неподвижно смотрели в одну точку. Роланд направлялся к хижине Корта,
где задернутые шторы  отражали  натиск  свирепого  послеполуденного  зноя.
После обеда Корт, старый кот, ложился вздремнуть, чтобы вечером можно было
в полной мере насладиться набегом на лабиринт грязных борделей в той части
города, где жил простой люд.
     Внезапный сполох интуиции - и Джейми  понял.  Он  понял,  что  должно
произойти, и, объятый страхом и  исступленным  восторгом,  разрывался,  не
зная, следовать ли за Роландом, или бежать за остальными.
     Потом транс Джейми прервался, и мальчуган бегом  кинулся  к  главному
зданию, пронзительно крича: "Катберт! Аллен!  Томас!"  На  жаре  его  крик
казался жалким, тонким. Все они давным-давно знали (ничем, впрочем, своего
знания не выдавая, как это умеют мальчишки), что первым рискнет Роланд. Но
так скоро? Это было слишком.
     Страшная ухмылка Роланда заводила Джейми гораздо сильнее любых вестей
о войнах, мятежах и колдовстве. Это было больше, чем слова, вытолкнутые из
беззубого рта над засиженными мухами кочешками салата.
     Роланд прошел к хижине своего учителя и пинком распахнул дверь. Та со
стуком отлетела, ударилась о простую грубую штукатурку стены  и  отскочила
обратно.
     Ему еще не доводилось бывать здесь.  Вход  открывался  в  аскетически
простую кухню, прохладную, небеленую. Стол. Два стула с прямыми  спинками.
Два шкафа со множеством дверок и ящиков. На  полу  -  выцветший  линолеум;
черные дорожки тянутся от вделанного в пол ледника к  столу  и  к  высокой
разделочной стойке, где висят ножи.
     Вот оно, уединенное прибежище государственного мужа. Последний  оплот
сгинувшей трезвости не знающего удержу полночного гуляки - мальчишек  трех
поколений дарил он суровой, без сантиментов, любовью, а кое из  кого  даже
сделал стрелков.
     - Корт!
     Роланд пнул стол. Пролетев через кухню, тот  врезался  в  разделочную
стойку. Висевшие на специальной доске ножи посыпались  со  стены  и  легли
сверкающими бирюльками.
     В другой комнате  послышалось  неясное  шевеление,  кто-то  полусонно
откашлялся. Мальчик не входил, зная,  что  это  притворство,  что  Корт  в
соседней комнате проснулся сразу же и сейчас, блестя единственным  глазом,
стоит у двери,  поджидая  незваного  гостя,  чтобы  сломать  опрометчивому
визитеру шею.
     - Корт! Ты мне потребен, смерд!
     Теперь мальчик говорил Высоким Слогом, и Корт широко распахнул дверь.
Он был в одних трусах  из  тонкой  ткани  -  приземистый  мужик  с  ногами
колесом, от темени до пят изрытый шрамами, сплошь покрытый  жгутами  мышц.
Выпирал круглый живот. Мальчик по  собственному  опыту  знал,  что  это  -
упругая  сталь.  Под  лысым,  испещренным  вмятинами,  шишковатым  черепом
сердито сверкал единственный зрячий глаз.
     Мальчик церемонно отсалютовал.
     - Довольно ты учил меня, смерд. Сегодня я дам тебе урок.
     - Ты поспешил, плаксивое отродье, -  небрежно  ответил  Корт,  однако
тоже Высоким Слогом. - По моему сужденью,  на  пять  лет.  Я  спрошу  лишь
единожды. Отступишься?
     Мальчик только улыбнулся все той же страшной, неприятной улыбкой. Для
Корта, двунадесять раз видавшего улыбки под алыми небесами залитых  кровью
полей чести и бесчестья, такого ответа было довольно - возможно, иному  он
бы не поверил.
     - Увы, - рассеянно произнес учитель. - Ты  был  самым  многообещающим
моим учеником... что скрывать, лучшим за  четверть  века.  Печально  будет
увидеть тебя сломленным, зашедшим в тупик. Впрочем, мир сдвинулся с места.
Черные дни уже в седле.
     Мальчик опять ничего  не  сказал  (потребуйся  сейчас  сколько-нибудь
вразумительное объяснение, он не сумел бы  его  дать),  но  жуткая  улыбка
впервые немного смягчилась.
     - Но все ж, - угрюмо проговорил Корт, - кровное родство есть  кровное
родство, творятся на западе бунты и колдовство или нет. Я твой раб, отрок.
Признаю тебя господином и всем сердцем покоряюсь, пусть даже  в  первый  и
последний раз.
     И Корт, который потчевал  Роланда  тумаками,  зуботычинами,  пинками,
избивал в кровь, бранил, осмеивал и обзывал "сущим  сифилисом",  опустился
на одно колено и склонил голову.
     Мальчик с удивлением коснулся загрубелой, уязвимой плоти его шеи.
     - Поднимись, смерд. В любви.
     Корт медленно встал  -  возможно,  бесстрастная  маска  крупных  черт
скрывала обиду.
     - Пустая трата сил. Отступись, отрок. Я  нарушаю  собственный  зарок.
Отступись и жди!
     Мальчик ничего не сказал.
     - Куда как славно. - Тон Корта стал сухим и деловитым. -  Час  сроку.
Оружие по твоему выбору.
     - Ты принесешь свой посох?
     - Как всегда.
     - Многих ли посохов тебя уже лишили, Корт?  -  Это  было  равносильно
тому, чтобы спросить, сколько мальчиков, вступив  на  квадратный  двор  за
Большим Залом, вернулось новоиспеченными стрелками.
     - Сегодня и одного не лишат, - медленно промолвил  Корт.  -  Сожалею.
Расплата для излишне нетерпеливого  и  для  недостойного  одна.  Разве  не
можешь ты повременить?
     Мальчик вспомнил, как стоял над ним Мартен, высокий, точно горы.
     - Нет.
     - Прекрасно. Какое оружие ты изберешь?
     Мальчик ничего не сказал.
     Улыбка Корта обнажила неровный ободок зубов.
     - Довольно мудро для начала. Через час. Понимаешь ли ты, что по  всей
вероятности не увидишь более ни прочих, ни отца, ни сего замка?
     - Мне ведомо, что значит изгнание, - тихо сказал мальчик.
     - Ступай же.
     Мальчик ушел, не оглядываясь.


     В промозглом подвале под овином царила обманчивая  прохлада  и  пахло
паутиной и грунтовыми водами. Освещенный вездесущим солнцем, он не  впитал
ни капли дневной жары.  Здесь  мальчик  держал  своего  сокола,  и  птице,
кажется, было довольно удобно.
     Давид состарился и больше уже не охотился в небе.  За  три  года  его
оперение  утратило  сияющую  звериную  яркость,   но   глаза   по-прежнему
оставались такими же неподвижными и пронзительными, как всегда.  Говорили,
будто с соколом нельзя подружиться - разве что ты и сам  сокол,  временный
гость на земле, одинокий, не имеющий друзей и не нуждающийся в них.  Сокол
не платит нравственности никакой монетой.
     Теперь сокол Давид был стар. Мальчик надеялся (или  для  того,  чтобы
надеяться, ему недоставало воображения? Возможно, он  просто  знал?),  что
сам он - молодой сокол.
     - Хэй, - негромко позвал он и протянул руку к  насесту,  от  которого
тянулась привязь.
     Сокол ступил на руку  мальчика  и  стал  без  движения.  Он  был  без
клобучка. Свободной рукой мальчик полез в карман и выудил кусочек сушеного
мяса. Проворно выхватив угощение из пальцев мальчика, сокол заставил  мясо
исчезнуть.
     Мальчик принялся осторожно гладить Давида. Если бы Корт  увидел  это,
то скорее всего, не поверил бы... но Корт  не  верил  и  тому,  что  время
мальчика пришло.
     - Наверное, сегодня ты умрешь, - сказал Роланд, продолжая поглаживать
птицу. - Ты, наверное, станешь жертвой, как все те птахи,  на  которых  мы
тебя натаскивали. Помнишь? Нет? Неважно. С завтрашнего дня сокол - я.
     Давид стоял у него на руке - безмолвный,  немигающий,  равнодушный  к
своей жизни и смерти.
     - Ты стар, - задумчиво проговорил мальчик. -  И,  возможно,  не  друг
мне. Даже год назад ты предпочел бы этому кусочку мяса мои глаза, разве не
так? Корт, небось, будет смеяться... Но если сойтись достаточно  близко...
ну, что, птица? Годы или дружба?
     Давид не отвечал.
     Мальчик надел на Давида клобучок, нашарил захлестнутые петлей за край
насеста путы и с соколом на руке вышел из овина.


     Двор за Большим Залом  был,  собственно,  вовсе  не  двором,  а  лишь
зеленым  коридором,  стены  которого  образовывали  хитросплетения  сильно
разросшейся  живой  изгороди.  Для  обряда   посвящения   в   мужчины   он
использовался  с   незапамятных   времен,   задолго   до   Корта   и   его
предшественника, принявшего здесь смерть от колотой раны, нанесенной не  в
меру  рьяной  рукой.  Многие  мальчики  покидали  коридор  мужами,   через
восточный выход, откуда всегда появлялся учитель. Этой своей  оконечностью
двор выходил прямо на Большой Зал, в мир света со всеми  его  интригами  и
достижениями цивилизации. Многие же - таких было гораздо больше -  избитые
и окровавленные, крадучись, убирались прочь через  западный  вход,  откуда
надлежало заходить юнцам. Им предстояло навеки остаться отроками. Западный
выход смотрел на лачуги поселенцев и горы, за которыми лежали непроходимые
варварские леса, а дальше - пустыня. Ставший мужчиной мальчик  продвигался
от тьмы и невежества к свету и грузу ответственности. Побежденный  же  мог
только во веки веков отступать. Коридор был ровным и зеленым, как  игровое
поле. Точно пятьдесят ярдов длиной.
     Обычно  оба  входа  бывали   забиты   взбудораженными   зрителями   и
родственниками, поскольку посвящения вычислялись заранее, как  правило,  с
большой точностью: чаще всего совершеннолетие приходилось на  восемнадцать
лет (тот, кто не прошел своего испытания к  двадцати  пяти  годам,  обычно
соскальзывал в безвестность и становился свободным землевладельцем,  не  в
силах взглянуть в лицо жестокой - "все-или-ничего"  -  реальности  поля  и
испытания). Но в тот день там были только Джейми, Катберт, Аллен и  Томас.
Не пряча испуга, они, разинув рты, сгрудились у входа для мальчиков.
     - Оружие, балбес!  -  страдальчески  прошипел  Катберт.  -  Ты  забыл
оружие!
     - Оно при мне, -  отрешенно  отозвался  мальчик,  смутно  недоумевая,
достигла ли уже новость центральных  зданий,  матери  -  и  Мартена.  Отец
охотился и должен был вернуться лишь много недель спустя - к легкой досаде
мальчика: Роланду казалось, что у отца он нашел бы если не  одобрение,  то
понимание. - Корт уже пришел?
     - Корт здесь, - донесся голос с дальнего конца коридора,  и  пред  их
очи ступил одетый в короткую фуфайку Корт. Лоб учителя охватывала  тяжелая
кожаная лента, чтобы пот не затекал в глаза, в руке  был  зажат  посох  из
железного дерева, заостренный с одной стороны и расплющенный в  лопатку  с
другой. Корт приступил к череде вопросов  и  ответов,  с  раннего  детства
знакомой всем им, избранным безрассудной  и  слепой  кровью  своих  отцов;
заученной к тому дню, когда они, быть может, станут мужчинами.
     - С серьезными ли намерениями явился ты сюда, отрок?
     - С серьезными, учитель.
     - Ты явился изгнанником из отчего дома, отрок?
     -  Воистину  так,  учитель.  -  Роланду   суждено   было   оставаться
изгнанником до тех пор, пока он не одолеет Корта. Если бы верх взял  Корт,
мальчик остался бы парией навсегда.
     - Ты явился с избранным тобою оружием?
     - Воистину так, учитель.
     - Что это за оружие? - Вопрос давал учителю преимущество, возможность
изменить план боя соответственно праще, копью или сети.
     - Мое оружие - Давид, учитель.
     Корт запнулся лишь на краткий миг.
     - Итак, ты выступил против меня, отрок?
     - Да.
     - Тогда не медли.
     И Корт двинулся по  коридору,  перебрасывая  пику  из  руки  в  руку.
Мальчишки испустили трепетный,  точно  птица,  вздох:  их  товарищ  шагнул
учителю навстречу.
     Мое оружие - Давид, учитель.
     Запомнил ли Корт? До конца ли  он  понял?  Если  так,  возможно,  все
пропало. Все зависело от внезапности нападения и того боевого задора,  что
еще сохранился у сокола. Что сделает птица? Останется безучастно сидеть на
руке у мальчика, покуда Корт будет  избивать  того  посохом  из  железного
дерева до помрачения рассудка? Или устремится в высокое горячее небо?
     Они  сходились  все  ближе.  Мальчик  бессильными   вялыми   пальцами
распустил соколу клобучок. Клобучок свалился в зеленую  траву,  и  мальчик
остановился как вкопанный, заметив, что взгляд Корта упал на птицу и глаза
учителя расширились от удивления и медленно разгорающегося понимания.
     Значит, сейчас.
     - Бей! - выкрикнул мальчик, вскидывая руку.
     И Давид полетел бесшумной бурой пулей. Качнув встопорщенными крыльями
один, два, три раза, сокол врезался Корту в лицо, проникая в плоть  клювом
и когтями.
     - Хэй! Роланд! - вне себя прокричал Катберт.
     Корт потерял равнове