было почесать оба плеча сразу, и сказал:
     - Я думаю, да, потому что так мы ни до чего не договоримся.
     - Отлично, - сказал Андолини. - Никто никому ничего такого не сказал,
и никто никого не материл. - И, не поворачивая  головы,  в  том  же  ритме
добавил: - А ты, придурок, полезай обратно в фургон.
     Коль Винсент, осторожно  вылезший  из  кабины  через  дверь,  которую
Андолини  оставил  открытой,  ретировался  так  поспешно,  что   стукнулся
головой. Он подвинулся на  сиденье  и,  ссутулившись,  уселся  на  прежнем
месте, потирая ушибленную голову и надувшись.
     - Ты должен понять, что условия  сделки  изменились,  когда  на  тебя
наложила лапу таможня,  -  рассудительно  сказал  Андолини.  -  Балазар  -
большой человек. У него свои интересы, и он должен о них заботиться.  И  у
него есть люди, о которых он должен заботиться. И так уж вышло,  что  один
из этих людей - твой брат Генри. Ты считаешь, что это - херня?  Если  так,
подумай о том, в каком состоянии Генри сейчас.
     - Генри в полном порядке, - возразил Эдди, но в глубине души он знал,
что это не так, и, несмотря на все усилия,  в  его  тоне  слышался  отзвук
этого знания. Он слышал этот отзвук и  понимал,  что  Джек  Андолини  тоже
слышит его. В последнее время Генри то и дело вроде как вырубался. Рубашки
у него были до дыр прожжены сигаретами.  Один  раз,  открывая  жестянку  с
кошачьим кормом  для  их  кота  Поца,  он  до  кости  разрезал  себе  руку
электрической  открывалкой.  Эдди  не  понимал,   как   можно   порезаться
электрической открывалкой, но Генри  сумел.  Иногда  кухонный  стол  после
Генри бывал весь засыпан крошками и объедками, или Эдди находил в  ванной,
в раковине, почерневшие обгорелые завитки.
     "Генри, - говорил он, - Генри,  ты  давай  поосторожнее,  ты  уже  не
справляешься, ты ж на ходу разваливаешься".
     "Ага, братишка, ладно, - отвечал Генри, - не дрейфь, у меня  все  под
контролем"; но иногда, глядя на серое, как пепел, лицо  и  потухшие  глаза
Генри, Эдди понимал, что у Генри уже больше никогда ничего  не  будет  под
контролем.
     Но то, что он хотел  и  не  мог  сказать  Генри,  не  имело  никакого
отношения к тому, что Генри может засыпаться или засыпать  их  обоих.  Вот
что он хотел сказать: "Генри, по тебе похоже, что ты ищешь место,  где  бы
лечь и умереть. Такое у меня впечатление, и я хочу, чтобы ты, едрена вошь,
это дело бросил. Потому как, если ты умрешь, то для чего ж я тогда жил?"
     - Генри в полном непорядке, - ответил Джек Андолини. -  Ему  нужен...
как это в песне-то поется? Мост над бурными водами. Вот что нужно Генри. И
этот мост - Il Roche.
     Il Roche - мост к аду, - подумал Эдди. Вслух он сказал:
     - Так Генри там? У Балазара?
     - Да.
     - Я отдам ему товар - он отдаст мне Генри?
     - И твой товар, - сказал Андолини, - не забудь об этом.
     - Иначе говоря, сделка вернется к норме.
     - Правильно.
     - Ну, а теперь скажи мне, что ты веришь, что так оно и будет вправду.
Давай, Джек. Скажи. Я хочу посмотреть,  сможешь  ли  ты  это  сделать,  не
усмехнувшись. И если сможешь, то я хочу  посмотреть,  на  сколько  у  тебя
вырастет нос.
     - Эдди, я тебя не понимаю.
     - Очень даже понимаешь. Балазар думает, что его товар при  мне?  Если
он так думает, значит, он дурак, а я знаю, что он совсем не дурак.
     - Что он думает, я не знаю, - безмятежно ответил Андолини.  -  Знать,
что он думает, в мои обязанности  не  входит.  Он  знает,  что,  когда  ты
вылетел с Багамских островов, его  товар  был  при  тебе,  он  знает,  что
таможенники тебя свинтили, а потом отпустили, он знает, что ты здесь, а не
на пути в Райкерс, он знает, что его товар должен где-то быть.
     - И он знает, что таможенники до сих пор  от  меня  не  отлипли,  как
банный лист от задницы, потому что это знаешь ты, и  ты  ему  это  передал
каким-то кодом по радио из фургона. Что-нибудь вроде "Сыра двойную порцию,
а анчоусов не надо", так, Джек?
     Джек Андолини молчал с безмятежным видом.
     - Только ты сообщил ему  то,  что  он  уже  и  так  знал.  Как  когда
соединяешь точки на картинке, на которой уже разглядел, что там такое.
     Андолини стоял в золотом закатном свете, который медленно  становился
оранжевым, как пламя в топке, и по-прежнему не говорил ни словечка, и  вид
у него по-прежнему был безмятежный.
     - Он думает, они меня вербанули? Он думает, я у них на веревочке?  Он
думает, я настолько глуп, что меня  можно  держать  на  веревочке?  Я  его
особо-то и не осуждаю. Я хочу сказать - а почему бы и нет? Наркаш  на  все
способен. Хочешь проверить, посмотреть, есть ли на мне датчик?
     - Знаю, что нету, - сказал Андолини. - У меня в  фургоне  есть  такая
штучка. Вроде ментовской рации, только  она  ловит  передачи  на  коротких
волнах. И уж так ли, нет ли, а только не думаю  я,  что  ты  работаешь  на
ФБРовцев.
     - Ну да?
     - Ну да. Так что - садимся в машину и едем в город, или как?
     - А у меня что, есть выбор?
     Нет, - сказал Роланд у него в голове.
     - Нет, - сказал Андолини.
     Эдди вернулся к фургону. Мальчишка  с  баскетбольным  мячом  все  еще
стоял на той стороне улицы, и его тень теперь  была  длинной,  как  стрела
портового крана.
     - Мотай отсюда, пацан, - сказал Эдди. - Тебя здесь сроду не было,  ты
никого и ничего в глаза не видел. Давай, уебывай.
     Мальчишка бегом кинулся прочь.
     Коль ухмылялся Эдди в лицо.
     - Ну, ты, подвинься, - сказал Эдди.
     - Я думаю, Эдди, тебе лучше сесть посередке.
     - Подвинься, -  повторил  Эдди.  Коль  взглянул  на  него,  потом  на
Андолини, который не посмотрел на  него,  а  только  захлопнул  дверцу  со
стороны водителя и продолжал безмятежно смотреть прямо перед собой,  точно
Будда в свой выходной, предоставляя им самим разбираться, кто  где  сядет.
Коль снова перевел взгляд на лицо Эдди и решил подвинуться.
     Они направлялись в Нью-Йорк - и  хотя  стрелок  (который  мог  только
изумленно разглядывать шпили, еще более прекрасные и изящные,  чем  мосты,
подобно стальной паутине переброшенные через  широкую  реку,  и  воздушные
вагоны  с  винтами  наверху,  зависавшие  в   воздухе,   словно   странные
рукотворные насекомые) не знал этого, местом, куда они направлялись,  была
Башня.


     Как и Андолини, Энрико Балазар не думал, что Эдди  Дийн  работает  на
ФБРовцев; как и Андолини, Балазар это знал.
     Бар был пуст. На  двери  висела  табличка:  "ЗАКРЫТО  ТОЛЬКО  СЕГОДНЯ
ВЕЧЕРОМ". Балазар сидел в своем кабинете и ждал, когда приедут Андолини  и
Коль Винсент с младшеньким Дийном. Оба его личные  телохранителя,  Клаудио
Андолини (брат Джека) и Чими Дретто, находились при  нем.  Они  сидели  на
диване  слева  от  огромного  письменного  стола  Балазара  и  зачарованно
смотрели, как растет здание, которое строил Балазар. Дверь  была  открыта.
За дверью был короткий коридор. Справа он кончался в задней части бара, за
которой лежала маленькая кухонька, где готовили простые блюда из  макарон.
Слева была бухгалтерия и кладовая. В бухгалтерии  еще  трое  балазаровских
"джентльменов" - так их было принято называть - играли с  Генри  Дийном  в
"Счастливый случай".
     - Чудно, - говорил в эту минуту Джордж Бьонди, - вот легкий вопросик,
Генри. Генри? Генри, ты меня слышишь?  Земля  вызывает  Генри.  Генри,  ты
нужен на Земле. Генри, перехожу на прием, ответь. Повторяю: ответь, Ге...
     - Да слышу я, слышу, - сказал Генри. Говорил  он  нечетко,  с  трудом
ворочая языком, как человек, который все еще спит, но  говорит  жене,  что
проснулся, чтобы она еще хоть пять минут его не трогала.
     - Ладно. Раздел "Искусство и развлечения". Вопрос такой... Генри?  Ты
мне тут, жопа, давай не отключайся, к едрене матери!
     - Да не отключаюсь я! - жалобно воскликнул в ответ Генри.
     - О'кэй. Вопрос такой: в каком необычайно популярном  романе  Вильяма
Питера Блэтти, действие  которого  происходит  в  Джорджтауне  -  шикарном
пригороде Вашингтона, округ  Колумбия,  рассказывается,  как  в  маленькую
девочку вселился бес?
     - Джонни Кэш, - ответил Генри.
     - Твою душу! - заорал Трюкач Постино. - У тебя  на  все  один  ответ!
Джонни Кэш да Джонни Кэш, ты ж это на все отвечаешь, мать твою растудыть!
     - Джонни Кэш и есть все,  -  серьезно  ответил  Генри,  и  на  момент
наступила тишина,  почти  осязаемая  -  так  она  была  полна  задумчивого
удивления... а потом - хриплый взрыв смеха; смеялись  не  только  те,  кто
сидел в комнате с  Генри,  но  и  два  других  "джентльмена",  сидевших  в
кладовой.
     - Закрыть дверь, мистер Балазар? - негромко спросил Чими.
     - Нет, и так хорошо, -  ответил  Балазар.  Он  был  сицилиец  второго
поколения, но говорил без малейшего акцента и не  так,  как  разговаривают
люди, получившие образование только на улицах. В отличие от  многих  своих
соплеменников и коллег по бизнесу, он окончил среднюю школу.  Более  того,
он два года занимался в школе бизнеса Нью-Йоркского Университета. Голос  у
него, как  и  его  манера  вести  дела,  был  тихим,  культурным  и  чисто
американским, и из-за этого его наружность была такой же  обманчивой,  как
наружность Джека Андолини. У  тех,  кто  впервые  слышал  его  ясный,  без
акцента, чисто американский голос, всегда делался растерянный вид,  словно
они слушали необычайно  искусного  чревовещателя.  Балазар  был  похож  на
фермера, или на владельца небольшой гостиницы,  или  на  мелкого  мафиозо,
достигшего успеха благодаря  не  столько  своим  умственным  способностям,
сколько тому, что в нужный момент оказался в нужном  месте.  У  него  была
внешность того  типа,  который  остряки  предыдущего  поколения  окрестили
"Усатым Питом". Он был толстый и одевался, как крестьянин. В этот вечер на
нем была белая хлопчатобумажная рубашка  с  открытым  воротом  (подмышками
расползались пятна пота) и простые серые твидовые брюки. На жирных ступнях
красовались коричневые мокасины на босу ногу, такие старые, что напоминали
больше домашние туфли, чем  ботинки.  По  щиколоткам  извивались  синие  и
лиловые варикозные вены.
     Чими и Клаудио, как зачарованные, не отрывали от него глаз.
     В прежние времена  его  прозвали  Il  Roche  -  Скала.  Некоторые  из
ветеранов все еще называли его так. В  правом  верхнем  ящике  письменного
стола, где другие бизнесмены обычно держат блокноты, ручки, скрепки и тому
подобные вещи, Энрико Балазар всегда держал три колоды  карт.  Но  не  для
того, чтобы играть в карты.
     Он из них строил.
     Он брал две карты и прислонял их одну к другой, так что получалось  А
без перекладины. Рядом с ним он делал  такую  же  штуковину.  На  эти  две
фигуры он клал сверху одну карту, чтобы получилась крыша. И так он  строил
одно А за другим и накрывал  их  крышами,  пока  на  письменном  столе  не
оказывался карточный домик.
     Если нагнуться и заглянуть в него, можно  было  увидеть  нечто  вроде
сот, построенных из треугольников. Чими сотни раз видел,  как  эти  домики
обрушивались (Клаудио тоже время от времени видел это, но  не  так  часто,
потому что был на тридцать лет моложе Чими,  который  собирался  вскорости
уйти на покой и уехать со своей стервозой-женой  на  собственную  ферму  в
северной части штата Нью-Джерси и там посвящать все свое время  саду...  и
надеялся пережить эту стерву, на которой он женат; не тещу,  нет,  он  уже
давно оставил всякую надежду - если  и  питал  ее  когда-нибудь  -  поесть
фетуччини на поминках по La Monstra [La Monstra (итал., исп.)  -  чудовище
(женского пола)]. La Monstra  была  бессмертна,  но  на  то,  что  удастся
пережить ту, другую стерву, хоть какая-то надежда  была;  его  отец  любил
присловье, в переводе звучавшее примерно так: "Бог писает тебе за  шиворот
каждый день, но утопит тебя только один раз"; и Чими полагал,  хотя  и  не
был вполне уверен, что это означает, что Бог - в общем  неплохой  малый  и
он, Чими, может надеяться, что уж одну-то из  этих  двух  он  все  ж  таки
переживет), но всего лишь раз видел, чтобы это вывело  Балазара  из  себя.
Чаще всего домики обрушивались  по  чистой  случайности  -  от  того,  что
кто-нибудь хлопнул дверью в соседней комнате или пьяный налетел на  стену;
бывали случаи, когда на глазах у Чими здание, которое мистер Балазар (Чими
до сих пор  называл  его  "Иль  Боссо",  как  в  комиксе  Честера  Гоулда)
воздвигал часами, разваливалось только из-за слишком громкого рева баса  в
музыкальном автомате. А  бывало  и  так,  что  эти  воздушные  конструкции
рушились без всяких видимых причин. Однажды - Чими рассказывал эту историю
не менее пяти тысяч раз, и она успела надоесть всем (за исключением самого
Чими) - Иль Боссо поднял на него взгляд от  развалин  и  сказал:  "Видишь,
Чими, это - ответ каждой матери, что проклинает Бога за то,  что  ее  дитя
лежит мертвое на дороге, каждому мужчине, что проклинает человека, который
уволил его с завода и оставил без работы, каждому ребенку, что родился  на
муки и спрашивает, зачем.
     Наша жизнь - как эти  карточные  домики,  что  я  строю.  Иногда  она
ломается по какой-то причине, а иногда - без всяких причин".
     Карлочими Дретто считал, что это - самое глубокое из  всех  слышанных
им суждений о человеческой жизни.
     В тот единственный раз Балазар вышел из себя из-за того, что одно  из
его строений рухнуло, лет двенадцать, может быть, четырнадцать,  назад.  К
нему пришел один мужик насчет спиртного.  Невоспитанный  мужик,  как  есть
хам. Пахло от него так, будто он моется в ванне раз в год, надо - не надо.
Короче, мик [оскорбительное прозвище ирландцев], один из этих, с кудрявыми
рыжими волосами и с таким белым лицом, будто у них чахотка или  еще  чего,
из этих, у которых фамилия начинается на О, а между О и настоящей фамилией
стоит такая закорючка. Ну, и, конечно, насчет спиртного. Им, микам, всегда
выпивку подавай, наркота им на дух не нужна. И вот,  этот  мик  вообразил,
что постройка на столе у Иль Боссо - так себе, шуточки.  После  того,  как
Иль Боссо  ему  объяснил,  вежливо,  как  джентльмен  джентльмену,  почему
никакая  сделка  между  ними  невозможна,  этот  мик  вдруг  как   заорал:
"Загадывай желание!" Да как подул на  письменный  стол  Иль  Боссо,  точно
ниньо [Ниньо (исп.) - ребенок], задувающий свечи на  именинном  пироге,  и
карты так и разлетелись вокруг головы Балазара,  и  Балазар  открыл  левый
верхний ящик письменного стола, ящик, где другие бизнесмены обычно  держат
писчую бумагу со своим личным штампом, или свои  личные  записные  книжки,
или еще что-нибудь в этом роде, и достал пистолет калибра .45, и выстрелил
этому мику прямо в голову, и выражение лица  у  Балазара  ни  капельки  не
изменилось, и после того, как Чими  и  еще  один  малый  по  имени  Трумэн
Элигзандер, который  четыре  года  назад  помер  от  сердечного  припадка,
закопали этого мика под курятником  где-то  на  окраине  Сидонвилля  (штат
Коннектикут), Балазар сказал Чими: "Строить  всякие  вещи  -  дело  людей,
paisan [Paisan (искаж. исп.) - земляк]. А разрушать их  -  дело  Бога.  Ты
согласен с этим?"
     "Да, мистер Балазар", - ответил тогда Чими. Он  действительно  был  с
этим согласен.
     Балазар удовлетворенно кивнул. "Вы сделали, как я велел? Положили его
где-нибудь, где на него смогут срать куры, или утки,  или  еще  что-нибудь
такое?"
     "Да".
     "Это очень хорошо", - спокойно сказал  Балазар  и  вынул  из  правого
верхнего ящика письменного стола новую колоду карт.
     Для Балазара, "Скалы", одного этажа было мало. На крыше первого этажа
он строил второй, только не такой широкий; на втором - третий; на  третьем
- четвертый. Он строил и дальше, но после четвертого этажа ему приходилось
для этого встать. Чтобы заглянуть в домик, уже не  надо  было  так  сильно
нагибаться, а нагнувшись, человек  видел  уже  не  ряды  треугольников,  а
хрупкий, ошеломляющий и неимоверно прекрасный зал из ромбов. Если смотреть
туда слишком долго, начинала кружиться голова. Однажды Чими на Кони-Айленд
зашел в "Зеркальный Лабиринт" и у него  вот  так  же  закружилась  голова.
Больше он туда никогда не заходил.
     Чими рассказывал (он думал, что никто ему не верит, а на  самом  деле
всем было глубоко безразлично), что он однажды видел, как Балазар построил
такое... уже не карточный домик, а карточную башню, которая рухнула только
после девятого этажа. Что всем на это было положить с  прибором,  Чими  не
знал, потому что все, кому он об  этом  рассказывал,  изображали  глубокое
изумление, поскольку Чими был близок к Иль Боссо. Но слушатели  изумлялись
бы по-настоящему, если бы у него нашлись слова, чтобы описать эту башню  -
какая она была изящная и  хрупкая,  как  высотой  она  была  почти  в  три
четверти расстояния от крышки  письменного  стола  до  потолка,  кружевное
строение  из  тузов,  и  королей,  и  двоек,  и  валетов,  и  десяток,   и
красно-черная конструкция из бумажных ромбов, бросавшая вызов всему  миру,
который,  кружась,  несется  сквозь  вселенную,  состоящую  из  бессвязных
движений  и  сил;   башня,   представлявшаяся   изумленному   взору   Чими
громогласным отрицанием всех несправедливых парадоксов жизни.
     Если бы он умел, он сказал бы: "Я смотрел на то, что он  построил,  и
оно объяснило мне звезды".


     Балазар понимал, как должны обстоять дела.  ФБРовцы  засекли  Эдди  -
быть может, он вообще  сделал  глупость,  послав  Эдди,  может  быть,  его
инстинкт начал его подводить, но Эдди почему-то казался таким  подходящим,
таким абсолютно подходящим. Дядя Балазара, первый, на кого  он  работал  в
этом бизнесе, сказал однажды, что нет правил без исключений, кроме одного:
никогда  не  доверяй  наркашам.   Балазар   тогда   промолчал   -   негоже
пятнадцатилетнему  мальчишке  открывать  рот,   даже   для   того,   чтобы
согласиться - но про себя подумал, что единственное правило без исключений
- что бывают отдельные правила, к которым это правило не относится.
     "Но если бы Тио [Tio (исп.) - дядя] Вероне был сегодня жив, - подумал
Балазар, - он бы засмеялся над собой и сказал бы: гляди, Рико,  ты  всегда
был слишком уж умен, ты знал правила, ты помалкивал, когда этого требовало
уважение к старшим, но глаза у тебя всегда были наглые. Ты всегда  слишком
хорошо знал, какой ты умный, и поэтому ты в конце концов  свалился  в  яму
собственной гордыни, и я всегда знал, что так оно и выйдет".
     Он сложил "А" и накрыл его третьей картой.
     Они взяли Эдди, подержали его, а потом выпустили.
     Балазар забрал брата Эдди и их общую заначку. Этого достаточно, чтобы
привести Эдди сюда... а Эдди ему нужен.
     Эдди нужен ему, потому что они держали его только два часа, а это  ни
в какие ворота не лезет.
     И допрашивали его не на Сорок третьей улице, а в Кеннеди, а это  тоже
ни в какие ворота не лезет. Это значит, что Эдди сумел  скинуть  весь  или
почти весь марафет.
     Или не сумел?
     Балазар думал. Старался разобраться.
     Эдди вышел из аэровокзала через два часа после того, как его сняли  с
самолета. Этого слишком мало для того, чтобы они успели его расколоть,  но
слишком много для того, чтобы они пришли к выводу, что он в  порядке,  что
какая-то стюардесса что-то напутала.
     Он думал. Старался разобраться.
     Брат Эдди уже стал зомби, но Эдди еще в полном уме, Эдди еще  крепкий
парень. Он бы не раскололся всего за два часа... разве  что  из-за  брата.
Из-за чего-то, связанного с его братом.
     И все же  -  почему  не  на  Сорок  третьей  улице?  Почему  не  было
таможенного фургона (они выглядели совсем,  как  почтовые,  только  задние
окошки затянуты проволочной сеткой)? Потому что Эдди действительно  что-то
сделал с товаром? Скинул? Спрятал?
     В самолете спрятать товар невозможно.
     И скинуть невозможно.
     Конечно, невозможно и бежать из некоторых тюрем,  ограбить  некоторые
банки, не получить  срок  по  некоторым  делам.  Но  некоторым  людям