степени,  что
минутами он ощущал, как его собственное сознание начинает соскальзывать  в
глубокую тьму.
     Но он заставил свое тело проснуться, тычками и тумаками выгнал его из
темной норы, в которую оно забилось. Он заставил свое сердце биться  чаще,
заставил свои  нервы  вновь  воспринимать  боль,  которая,  как  пламенем,
обжигала его кожу и вернула его плоть в мучительную действительность.
     Уже наступила ночь. Высыпали звезды. Те штуки,  похожие  на  бопкины,
что ему принес Эдди, были, как маленькие комочки тепла  в  окружавшем  его
знобком холоде.
     Ему не хотелось, но он решил, что обязательно их съест. Но сначала...
     Он взглянул на белые таблетки, которые  держал  в  руке.  Астин,  как
назвал их Эдди. Нет, не совсем так, но Роланд не мог произнести это  слово
так, как его выговорил невольник. Главное, что это - лекарство.  Лекарство
из того, другого мира.
     "Если  что-нибудь  из  твоего  мира,  Невольник,  меня  прикончит,  -
невесело подумал Роланд, - то, я думаю, скорее  твои  снадобья,  чем  твои
бопкины".
     Но попробовать все равно придется. Это не то лекарство,  которое  ему
действительно нужно - во всяком случае, по мнению Эдди  -  но  оно  должно
сбить ему жар.
     "Три сейчас, три потом. Если будет какое-нибудь "потом".
     Роланд положил в рот три таблетки, потом сдвинул с картонного стакана
с питьем крышку, сделанную из какого-то странного белого материала - не из
стекла и не из бумаги, а из чего-то, немного похожего и на то, и на другое
- и запил их.
     Первый глоток совершенно ошеломил его, ошеломил до такой степени, что
он некоторое время полулежал, прислонившись к камню, и глаза его были  так
широко раскрыты, так неподвижны и так полны отраженного света,  что  любой
прохожий, несомненно, принял бы его за мертвеца. Потом он стал жадно пить,
держа стакан обеими руками, почти не замечая гнилой, пульсирующей  боли  в
искалеченных пальцах - так он был потрясен вкусом напитка.
     "Сладко! Боги, такая сладость! Такая сладость! Такая..."
     В горле у него застрял один из маленьких  кубиков  льда,  лежавших  в
питье. Он закашлялся, постучал себя кулаком по груди,  и  кубик  выскочил.
Теперь голова  болела  по-другому:  это  была  та  серебристая  боль,  что
появляется, когда слишком быстро пьешь что-нибудь чересчур холодное.
     Он лежал неподвижно, ощущая, как  сердце  у  него  колотится,  гоняет
кровь, словно разогнавшийся мотор, чувствуя, как новая энергия вливается в
его тело так быстро, что ему показалось, будто он  вот-вот  взорвется.  Он
машинально оторвал от рубашки еще один лоскут -  скоро  от  нее  останется
только висящая у него на шее тряпица - и расстелил его  у  себя  на  ноге.
Когда питье кончится, он вытряхнет на нее лед и приложит к  раненой  руке.
Но мысли его блуждали далеко.
     "Сладко! - снова и снова твердил он про себя,  пытаясь  понять  смысл
происходящего или хотя бы убедить себя, что в нем есть смысл,  почти  так,
как Эдди пытался убедить себя, что другой реально существует, что  это  не
какая-то психическая судорога, не  какая-то  другая  часть  его  сознания,
которая силится его обмануть. - Сладко! Сладко! Сладко!"
     В темный напиток был щедро добавлен сахар, даже  больше  сахара,  чем
Мартен  -  а  за  его  суровой  внешностью   аскета   скрывался   изрядный
чревоугодник - сыпал себе в кофе.
     Сахар... белый... порошок...
     Взгляд стрелка упал на пакеты, едва видные под травой, которую он  на
них накидал, и у него промелькнула мысль: быть может, то, что добавлено  в
питье, и то, что лежит в пакетах - одно и то же? Он знал, что  здесь,  где
они находились в  двух  разных  телах,  Эдди  прекрасно  понимал  его;  он
предполагал, что, если бы он перешел в мир Эдди в своем  собственном  теле
(а Роланд инстинктивно понимал, что  это  выполнимо...  хотя,  если  дверь
закроется, пока он будет там, он останется там навсегда, как Эдди навсегда
остался бы здесь, если бы они оба в этот момент находились здесь), он  так
же хорошо понимал бы язык его мира. Побывав в сознании Эдди, он узнал, что
языки обоих миров прежде всего сходны.  Сходны,  но  не  идентичны.  Здесь
сэндвич зовется "бопкин". Там "подкинуть" означает найти какую-нибудь еду.
Так что... разве не  может  быть,  что  вещество,  которое  Эдди  называет
"кокаин", здесь, в мире стрелка, называется сахар?
     Подумав, он отверг это предположение. Эдди купил питье открыто, зная,
что за ним следят слуги Жрецов Таможенного Досмотра. Кроме того, у Роланда
было впечатление, что он заплатил за него сравнительно мало. Даже  меньше,
чем за бопкины с мясом. Нет, сахар - не кокаин, но Роланд не  мог  понять,
зачем людям может быть нужен кокаин - да, коли на то пошло,  любое  другое
запрещенное  законом  снадобье  -  в  мире,  где  такое  сильнодействующее
средство, как сахар, стоит так дешево и его так много.
     Он еще раз взглянул на мясные бопкины, почувствовал, что ему начинает
хотеться есть... и с изумлением и растерянной  благодарностью  понял,  что
чувствует себя лучше.
     Питье? Это оно помогло? Сахар в питье?
     Возможно, отчасти - но часть эта невелика. Когда человек теряет силы,
сахар может восстановить их; это ему известно еще с детства. Но  сахар  не
может притупить боль или угасить  огонь  лихорадки  в  твоем  теле,  когда
какая-нибудь инфекция превратила его в пылающую  печь.  А  ведь  с  ним-то
произошло именно это... и все еще происходит.
     Судорожная дрожь прекратилась. На лбу у него выступил пот.  Впившиеся
ему  в  горло  рыболовные  крючки,  похоже,  стали  исчезать.   Это   было
невероятно, и в то же время это был неоспоримый факт,  а  не  просто  игра
воображения и не самовнушение (по правде говоря, стрелок не  был  способен
на такую легкомысленную вещь, как самовнушение, уже десятки неисчислимых и
непознаваемых лет). Отсутствующие пальцы руки и ноги еще дергало,  но,  по
его мнению, даже и эта боль стала не такой острой.
     Роланд запрокинул голову, закрыл глаза и возблагодарил Бога.
     Бога и Эдди Дийна.
     "Смотри, Роланд, не клади свое сердце возле его  руки,  это  было  бы
ошибкой, - проговорил голос из более дальних глубин его сознания (это  был
не нервный, хихикающий, стервозный голос человека в черном, и  не  грубый,
хриплый голос Корта; Роланду показалось, что это - голос его отца).  -  Ты
ведь знаешь: то, что он сделал для тебя, он сделал потому, что  это  нужно
для него самого, так же, как ты  знаешь,  что  эти  люди  -  пусть  они  и
Инквизиторы - отчасти или даже полностью  правы  насчет  него.  Он  слабый
сосуд, и причина, по которой они  его  забрали,  не  была  ни  лживой,  ни
низкой. Не спорю, в нем есть сталь. Но в нем есть и слабость. Он как Хэкс,
повар. Хэкс подсыпал яд неохотно... но от этого вопли умирающих,  когда  у
них  лопались  кишки,  не  становились  тише.  И  есть  еще  одна  причина
остерегаться..."
     Но Роланд и без всяких голосов знал, что это за  вторая  причина.  Он
видел ее раньше, в глазах Джейка, когда мальчик, наконец, начал  понимать,
какая у стрелка цель.
     "Не клади свое сердце возле его руки; это было бы ошибкой".
     Добрый совет. Хорошо  относясь  к  тем,  кому  придется  со  временем
причинить зло, ты причиняешь зло себе.
     "Помни свой долг, Роланд".
     - Я никогда его не забывал, - прохрипел он; а звезды  лили  на  землю
свой безжалостный свет, а волны со  скрежетом  накатывались  на  берег,  а
чудовища, похожие на омаров, выкрикивали свои  идиотские  вопросы.  -  Мой
долг - мое проклятие. А проклятым незачем сворачивать с пути!
     Он принялся есть мясные бопкины, которые Эдди называл "собаками".
     Мысль о том, чтобы есть собачатину, не слишком прельщала Роланда,  да
и вкус у этих штук по сравнению с рыбой-дудцом был, как у помоев, но разве
он имеет право жаловаться после этого дивного напитка? Он решил, что  нет.
И потом, игра зашла слишком далеко, чтобы вникать в такие тонкости.
     Он съел все, а потом вернулся туда,  где  сейчас  находился  Эдди,  в
какой-то волшебный экипаж,  мчавшийся  по  сделанной  из  металла  дороге,
полной других таких же экипажей... их там были десятки, быть может, сотни,
и ни один из них не был запряжен ни единой лошадью.


     Когда  фургон  с  рекламой  пиццы  затормозил  возле  них,  Эдди  был
наготове; Роланд у него внутри был еще сильнее наготове.
     "Это просто очередной вариант Сна Дианы, - подумал Роланд. - Что там,
в шкатулке? Золотая чаша или кусачая змея? И как раз в тот миг, когда  она
поворачивает ключик и кладет руки на  крышку,  она  слышит  голос  матери:
"Просыпайся, Диана! Доить пора!"
     "Ну, так, - подумал Эдди. - Кто высунется? Красотка или тигр?"
     Из пассажирского окошка фургона выглянул человек с  бледным  прыщавым
лицом и большими, торчащими вперед, как у зайца,  зубами.  Это  лицо  было
знакомо Эдди.
     - Привет, Коль, - без особого энтузиазма сказал Эдди. Рядом  с  Колем
Винсентом, за рулем, сидел Джек Андолини, он же, как  его  называл  Генри,
Старое Чучело.
     "Но в лицо Генри его никогда так не называет", -  подумал  Эдди.  Еще
бы, конечно, нет. Обозвать  Джека  в  лицо  чем-нибудь  подобным  было  бы
прекрасным способом самоубийства. Джек был здоровенный  мужик  с  выпуклым
лбом троглодита и такой же выпирающей вперед челюстью.  Он  был  женат  на
родственнице Энрико Балазара... племяннице,  двоюродной  сестре,  хрен  ее
знает. Его огромные ручищи вцепились в руль фургона,  как  лапы  мартышки,
уцепившейся за ветку. Из ушей у него торчали пучки толстых  волос.  Сейчас
Эдди было видно только одно ухо Джека Андолини,  потому  что  он  сидел  в
профиль и не поворачивался.
     Старое Чучело. Но даже Генри  (который,  как  был  вынужден  признать
Эдди, далеко не всегда оказывался самым проницательным человеком на свете)
ни разу не пришло в  голову  назвать  его  Старым  Дураком.  Это  было  бы
ошибкой. Колин Винсент был, по существу,  всего  лишь  шестеркой,  хотя  и
главной шестеркой. А вот у Джека  в  его  неандертальском  черепе  хватало
мозгов на то, чтобы быть правой рукой Балазара. Эдди не  понравилось,  что
Балазар прислал такую важную персону. Совсем не понравилось.
     - Привет, Эдди! - сказал Коль. - Слышно, у тебя неприятности были.
     - Ничего такого, с чем я не сумел бы справиться, - ответил  Эдди.  Он
заметил, что чешет то одну руку, то другую - одно из типичных для  торчков
движений, от которых он изо всех сил  старался  воздерживаться,  пока  его
держали на таможне. Но Коль улыбался, и Эдди захотелось  двинуть  по  этой
улыбке кулаком, да так, чтобы он из затылка вылез. Может быть, он бы так и
сделал, если бы не Джек. Джек все  еще  смотрел,  не  мигая,  прямо  перед
собой; казалось, что в голове у него ворочаются  свойственные  только  ему
рудиментарные мысли; что он видит мир окрашенным в простые цвета спектра и
воспринимает лишь элементарные побуждения, и что ничего другого человек  с
таким интеллектом и не способен воспринять (во всяком  случае,  так  можно
было подумать, глядя на него). Но Эдди считал, что за один день Джек видит
больше, чем Коль Винсент сможет увидеть за всю свою жизнь.
     - Вот и хорошо, - сказал Коль. - Это хорошо.
     Молчание. Коль смотрел на Эдди, улыбался и  ждал,  когда  Эдди  опять
начнет исполнять Танец Торчка - чесаться, переминаться с ноги на ногу, как
ребенок, которому надо в туалет; ждал,  главным  образом,  когда  же  Эдди
спросит, что случилось и, кстати, нет ли у них случайно с собой дознячка.
     А Эдди только смотрел на него и больше не чесался, вообще не делал ни
единого движения.
     Слабый ветерок тащил по паркингу кусок яркой фольги. Только ее шорох,
да задыхающийся звук  разболтанных  клапанов  в  моторе  фургона  нарушали
тишину.
     Понимающая ухмылка Коля стала менее уверенной.
     - Садись давай, Эдди, - не оборачиваясь, сказал Джек. - Прокатимся.
     - Это куда же? - спросил Эдди, зная ответ заранее.
     - К Балазару. - Джек не обернулся, только один  раз  разжал  и  снова
сжал пальцы на  баранке.  При  этом  на  среднем  пальце  блеснул  большой
перстень литого золота с  выпиравшим,  как  глаз  гигантского  насекомого,
ониксом. - Он хочет узнать насчет товара.
     - Его товар у меня. Он в надежном месте.
     - Отлично. Значит, можно ни о чем  не  беспокоиться,  -  сказал  Джек
Андолини и не обернулся.
     - Я хочу сперва подняться к  себе,  -  сказал  Эдди.  -  Переодеться,
поговорить с Генри...
     - И вмазаться, не забудь про это, - сказал Коль и  ухмыльнулся  своей
широкой желтозубой ухмылкой. - Вот только вмазаться-то  тебе  нечем,  ясно
тебе, голуб... ты... мой... чик?
     "Дид-э-чик?" - подумал стрелок  в  мозгу  Эдди,  и  их  обоих  слегка
передернуло.
     Коль заметил это, и его ухмылка стала шире. Зубы,  которые  открылись
при этом, оказались не краше тех, что были видны  раньше.  "Ага,  все-таки
начинается, - говорила эта ухмылка. - Добрый старый  Танец  Торчка.  А  я,
Эдди, уж было забеспокоился".
     - Это еще почему?
     - Мистер Балазар подумал, что будет лучше, если  у  вас  в  квартире,
ребята, все будет чистенько, - сказал Джек, не оборачиваясь. Он  продолжал
наблюдать мир, который, по мнению стороннего  наблюдателя,  такой  человек
наблюдать не способен. - На случай, если бы кто-нибудь вдруг заявился.
     - Например, с федеральным ордером на обыск, - сказал Коль.  Его  лицо
торчало из окна кабины и мерзко ухмылялось. Теперь  Эдди  чувствовал,  что
Роланду тоже хочется выбить кулаком  гнилые  зубы,  делавшие  эту  ухмылку
такой  возмутительной,  такой  в  некотором  роде   непростительной.   Это
единодушие его слегка подбодрило. - Он прислал бригаду из фирмы по  уборке
квартир, и они вымыли все стены и пропылесосили все ковры, и он с  вас  за
это не возьмет ни копья, Эдди!
     "Вот теперь ты спросишь, что у меня есть, - говорила ухмылка Коля.  -
Да, Эдди, мальчик мой, вот теперь-то ты спросишь. Потому как  кондитера-то
ты, может, и не любишь, да конфеты любишь,  правда?  А  теперь,  когда  ты
знаешь,  что  Балазар  позаботился,  чтобы   твоей   личной   заначки   не
осталось..."
     Внезапная мысль, страшная, отвратительная, вспыхнула  в  мозгу  Эдди.
Если заначки больше нет...
     - Где Генри? - спросил он вдруг, так резко, что Коль удивленно втянул
голову в окно.
     Джек Андолини наконец  обернулся.  Медленно,  точно  ему  приходилось
делать это редко и с величайшим трудом. Казалось, вот-вот  станет  слышно,
как на шее у него скрипят старые немазаные шарниры.
     - В надежном месте, - сказал он и повернул голову обратно, в  прежнее
положение, опять так же медленно.
     Эдди стоял рядом с  фургоном,  борясь  с  паникой,  которая  норовила
подняться в его сознании и, нахлынув, подавить способность связно мыслить.
Внезапно потребность задвинуться, которую он до сих пор  довольно  успешно
сдерживал, стала  непреодолимой.  Ему  было  необходимо  вмазаться.  После
дозняка он сможет думать, взять себя в руки...
     Прекрати! - прорычал Роланд у него в голове,  так  громко,  что  Эдди
поморщился (и Коль, приняв эту гримасу боли и удивления  за  очередное  па
Танца Торчка, снова начал ухмыляться). - Прекрати!  Я  сам,  черт  возьми,
буду держать тебя в руках, так, как потребуется!
     Ты не понимаешь! Он мой брат! Брат он мне,  понял,  мать  твою?!  Мой
брат у Балазара!
     Ты говоришь так, словно я никогда не слышал этого слова. Ты  за  него
боишься?
     Да! До хрена боюсь!
     Тогда делай то, чего они от тебя ждут. Плачь. Хнычь. Умоляй. Проси  у
них этот твой дозняк. Я уверен, что они этого ждут, и уверен, что он у них
есть. Сделай все это, веди себя так, чтобы они в  тебе  не  усомнились,  и
можешь быть уверен, что все твои опасения оправдаются.
     Я не понимаю, что ты имеешь в виду.
     Я имею в виду, что если ты покажешь им, что струсил, это будет  очень
способствовать тому, что твоего драгоценного брата убьют. Ты хочешь этого?
     Ладно. Я буду спокоен. Выглядеть это, может, будет не так, но я  буду
спокоен.
     Ты это так называешь? Ну, тогда ладно. Будь спокоен.
     - Договаривались по-другому, - сказал  Эдди  прямо  в  волосатое  ухо
Джека Андолини, мимо Коля. - Я не для этого  берег  товар  Балазара  и  не
раскололся, когда другой на моем месте уже давно выложил бы по  пять  имен
за каждый год, сбавленный со срока.
     - Балазар считает, что  у  него  твоему  брату  будет  безопаснее,  -
ответил Джек, не оборачиваясь. - Он взял его под охрану.
     - Прекрасно, - сказал Эдди. - Вот вы его от меня  и  поблагодарите  и
скажите, что  я  вернулся,  что  товар  его  в  порядочке  и  что  я  могу
позаботиться о Генри точно так же, как Генри всегда заботился обо мне.  Вы
ему скажите, что у меня во льду стоит упаковка - шесть банок пива, - и как
только Генри войдет в квартиру, мы ее  уговорим,  а  потом  сядем  в  свою
машину  и  приедем,  и  закончим  сделку  так,  как  предполагалось.   Как
договаривались.
     - Эдди, Балазар хочет  тебя  видеть,  -  сказал  Джек.  Тон  его  был
непримирим, непреклонен. Он не повернул головы. - Полезай в фургон.
     - Хуй тебе! И можешь его засунуть себе в ту дырку,  где  солнышко  не
светит, - сказал Эдди и направился к своему подъезду.


     Расстояние было невелико, но Эдди не прошел и  половины,  как  пальцы
Андолини с парализующей силой, как тиски, сжали его руку повыше локтя.  Он
жарко, как бык, дышал Эдди в затылок. Все это Джек  успел  сделать  за  то
время, которое - как можно было бы предположить по его виду - понадобилось
бы его мозгу, чтобы дать руке сигнал повернуть вверх ручку дверцы фургона.
     Эдди обернулся.
     Спокойно, Эдди, - прошептал Роланд.
     Я - спокойно, - ответил Эдди.
     - Я ж тебя убью за это, - сказал Андолини.  -  Я  никому  не  позволю
говорить мне, чтобы я его  совал  себе  в  жопу,  а  тем  более  -  такому
маленькому сраному торчку, как ты.
     - Хуй убьешь! - пронзительно  завизжал  на  него  Эдди,  но  это  был
рассчитанный визг. Хладнокровный визг, если вам это  понятно.  Они  стояли
возле дома - темные фигуры в золотых лучах  позднего  весеннего  заката  в
Кооперативном Городке Бронкса [непрестижный район Нью-Йорка],  на  пустыре
среди новостроек, и люди слышали этот визг, и слышали слово убьешь, и если
радио у них было включено, они делали звук погромче,  а  если  радио  было
выключено, то они его включали и уж тогда делали звук погромче, потому что
так было лучше, безопаснее.
     - Рико Балазар не сдержал слово! Я за него стеной стоял, а он за меня
- нет! Вот я тебе и говорю - сунь себе хуй в жопу! И ему говорю, чтобы  он
засунул его себе в жопу! И ему говорю, и вообще кому хочу, тому говорю!
     Андолини смотрел на него. Глаза у Джека  были  карие,  такие  темные,
что, казалось, окрасили и роговицу в желтоватый цвет старого пергамента.
     - Да если мне и президент Рейган даст слово и нарушит его,  я  и  ему
скажу, чтобы он засунул себе хуй в жопу  и  заебся  в  доску,  ясно  тебе,
козел?!
     Эхо его слов, отражаясь от  кирпича  и  бетона,  постепенно  замерло.
Один-единственный ребенок, кожа которого казалась особенно черной на  фоне
белых баскетбольных трусов и высоких кроссовок, стоял на детской  площадке
по другую сторону улицы и смотрел на них, локтем неплотно прижимая к  боку
баскетбольный мяч.
     - Все? - спросил Андолини, когда замерли последние отголоски.
     - Да, - совершенно нормальным тоном ответил Эдди.
     - Отлично, - сказал Андолини. Он растопырил свои обезьяньи  пальцы  и
улыбнулся... а когда  он  улыбался,  одновременно  происходили  две  вещи:
во-первых,  становилось  видно   его   обаяние,   такое   удивительное   и
неожиданное, что человек  нередко  становился  беззащитным  перед  ним;  и
во-вторых, становилось видно, до чего он на  самом  деле  умен.  -  Теперь
можно начать сначала?
     Эдди обеими руками взъерошил себе волосы и пригладил их, на несколько
секунд скрестил руки, чтобы можно