рсальный магазин и мужская парикмахерская. Взобравшись
на дощатый настил тротуара, стрелок вновь обернулся и расстрелял  в  толпу
нападавших оставшиеся заряды. Позади, распятые в пыли, лежали Шеб, Элли  и
остальные.
     Каждый сделанный стрелком выстрел попадал в жизненно важную точку,  а
револьвера эти люди, вероятно, не видели никогда - разве что на  картинках
в старых журналах, - но толпа не дрогнула, не замешкалась ни на секунду.
     Он отступал, движениями танцовщика уворачиваясь от летящих  снарядов,
перезаряжая на ходу револьверы. Пальцы деловито сновали между патронташами
и барабанами револьверов с  быстротой,  которая  была  результатом  долгой
выучки. Толпа поднялась на тротуар. Стрелок шагнул в магазин  и  захлопнул
дверь. Выходившая на улицу большая витрина  справа  от  него  разлетелась,
внутрь посыпалось стекло, и в магазин протиснулись трое мужчин с  пустыми,
бессмысленными лицами фанатиков. Их глаза горели  безжизненным  огнем.  Он
уложил и этих, и тех  двоих,  что  появились  следом.  Оба  повалились  на
витрину и повисли на торчащих осколках стекла, закупорив отверстие.
     Дверь затрещала и содрогнулась под тяжестью тел, и стрелок  расслышал
ее голос: "УБИЙЦА! ВАШИ ДУШИ! САТАНА! НЕЧЕСТИВЫЙ!"
     Сорвавшаяся с петель дверь упала внутрь. Раздался  вялый  хлопок.  На
стрелка набросились мужчины, женщины, дети. Полетели плевки и поленья.  Он
расстрелял все патроны, и револьверы кувырнулись вниз, как кегли.  Повалив
бочку с мукой, он покатил ее на нападающих, отступая в  парикмахерскую,  и
следом швырнул кастрюлю с  кипятком,  в  которой  лежали  две  зазубренные
бритвы.  Толпа  наступала,  неистово  выкрикивая  что-то  бессвязное.   Их
откуда-то подстрекала Сильвия Питтстон; ее голос  то  взлетал,  то  падал,
выводя исступленные рулады. Пахло  бритьем,  стрижкой  и  его  собственным
телом. Стрелок заталкивал пули в горячие патронники, и на кончиках пальцев
у него ныли мозоли.
     Черным ходом он вышел на  крыльцо.  Теперь  за  спиной  была  ровная,
заросшая  кустарником  земля;  она  решительно  отрекалась   от   поселка,
припавшего перед прыжком на огромные задние лапы. Из-за угла,  толкаясь  и
суетясь, показались трое мужчин, на  лицах  играли  широкие  предательские
ухмылки. Они увидели стрелка, увидели, что он их видит, и усмешки застыли,
примороженные ужасом, а через секунду  пули  скосили  всю  троицу.  Следом
появилась  подвывающая  женщина  -  крупная  толстуха,   известная   среди
постоянных клиентов Шеба как тетушка Миль. Выстрел отшвырнул ее  назад,  и
она приземлилась в пыль, раскорячившись, как гулящая девка; задравшаяся до
бедер юбка запуталась между ног.
     Спиной вперед спустившись по ступенькам, он стал пятиться в  пустыню:
десять шагов, двадцать... Дверь черного хода  парикмахерской  распахнулась
настежь, и оттуда выплеснулась бурлящая  людская  волна.  Стрелок  мельком
увидел  Сильвию  Питтстон  и  открыл  огонь.  Люди  оседали  на  корточки,
опрокидывались назад, переваливались через  перила  и  падали  в  пыль.  В
негасимом лиловом свете дня они не отбрасывали теней. Стрелок  понял,  что
кричит. Все это время он кричал. Ему казалось,  что  вместо  глаз  у  него
треснутые подшипники. Яйца  поджались  к  животу.  Ноги  одеревенели.  Уши
налились чугуном.
     Барабаны револьверов опустели. Клубящаяся  толпа  ринулась  на  него,
таинственным образом превращаясь в Глаз и Руку, стрелок же, не двигаясь  с
места, не умолкая, перезаряжал оружие; его мысли рассеянно блуждали где-то
далеко, а пальцы ловко,  сноровисто  заполняли  барабаны.  Можно  ли  было
вскинуть руку; объяснить, что этому -  и  другим  -  приемам  он  обучался
четверть века; рассказать о револьверах и освятившей их крови?  Словами  -
нет. Но руки стрелка могли поведать собственную историю.
     Когда стрелок закончил перезаряжать револьверы,  толпа  была  уже  на
расстоянии броска - палка ударила его по  лбу,  содрав  кожу.  На  ссадине
выступили капельки  крови.  Через  пару  секунд  расстояние  позволило  бы
преследователям схватить стрелка. В первых  рядах  он  увидел  Кеннерли  с
младшей дочкой лет, наверное, одиннадцати;  Суби;  завсегдатаев  питейного
заведения Шеба - двоих мужчин и особу женского пола по имени Эйми  Фелдон.
Все они получили свое, и те, кто был позади них - тоже. Тела  валились  на
землю с мягким  глухим  стуком,  как  вороньи  пугала.  В  воздухе,  точно
ленточки серпантина, разматывались струйки крови и мозга.
     На мгновение они  испуганно  остановились,  лицо  толпы  задрожало  и
распалось на  отдельные  непонимающие  лица.  Какой-то  мужчина  с  воплем
бросился бежать, выписывая широкий круг. Какая-то женщина с  волдырями  на
руках обратила лицо к  небу  и  горячечно,  гаденько  захихикала.  Старик,
которого стрелок впервые увидел мрачно сидящим  на  ступенях  коммерческой
лавки, вдруг на удивление громко наложил в штаны.
     У стрелка было время перезарядить один револьвер.
     Потом  появилась  Сильвия  Питтстон;  она  бежала  прямо   на   него,
размахивая руками - в каждой было зажато по деревянному распятию.
     - ДЬЯВОЛ!  ДЬЯВОЛ!  ДЬЯВОЛ!  ДЕТОУБИЙЦА!  ЧУДОВИЩЕ!  УНИЧТОЖЬТЕ  ЕГО,
БРАТЬЯ И СЕСТРЫ! УНИЧТОЖЬТЕ ЛУКАВОГО, УБИВАЮЩЕГО ДЕТЕЙ!
     Он прострелил обе поперечины, разнеся распятия в щепки, и еще  четыре
пули вогнал женщине в голову. Сильвия  словно  бы  сложилась  гармошкой  и
заколыхалась, как накаленный жарой дрожащий воздух.
     Последовала немая сцена; толпа на миг воззрилась на убитую, а  пальцы
стрелка тем временем  сноровисто  перезаряжали  барабан.  Кончики  пальцев
зудели и горели. На каждом отпечатался аккуратный кружок.
     Ряды нападавших заметно поредели: стрелок прошелся по толпе, как коса
косаря. Он думал, что со смертью этой женщины  они  сломаются,  но  кто-то
бросил нож. Рукоятка ударила стрелка точно между глаз и сбила с  ног.  Они
побежали к нему - стремящийся дотянуться до него злобный  комок.  Лежа  на
собственных стреляных гильзах,  он  вновь  истратил  все  патроны.  Голова
болела, перед глазами плавали большие коричневые круги. Один  раз  стрелок
промахнулся. Число нападающих сократилось до одиннадцати.
     Но те, что остались, уже были рядом. Он выпустил те четыре пули,  что
успел вложить в барабан револьвера, а потом  на  него  обрушились  кулаки,
палки и ножи. Стрелок левой рукой отшвырнул двоих нападавших и откатился в
сторону. Его ткнули ножом в плечо. В  спину.  Ударили  по  ребрам.  Лезвие
вонзилось  ему  в  зад.  По-пластунски  подполз  маленький   мальчик;   он
один-единственный  раз  глубоко  полоснул  по  выпуклости  икры.   Стрелок
выстрелом снес ему голову.
     Нападавшие кинулись врассыпную, и он снова задал им  жару.  Уцелевшие
начали отступать к неотличимым по цвету от песка щербатым  строениям,  но,
несмотря на это, руки повторяли свой трюк, подобно вошедшим  в  раж  псам,
которым хочется демонстрировать свой фокус с переворотом не раз и не  два,
а вечер напролет, и,  когда  горстка  людей  побежала,  принялись  срезать
одного  за  другим.  Последнему  удалось  добраться  до   самого   крыльца
парикмахерской - тут-то пуля стрелка и впилась ему в затылок.
     Заполняя рваные пустоты, вернулась тишина.
     У стрелка  кровоточили  десятка  два  разнообразных  ран  -  все,  за
исключением пореза на икре, были неглубоки. Оторвав от рубахи полоску,  он
туго перетянул порез,  выпрямился  и  внимательно  осмотрел  уничтоженного
противника.
     Петляющая зигзагами дорожка, образованная телами, тянулась от черного
хода парикмахерской до того места, где  он  стоял.  Люди  лежали  в  самых
разных позах. Ни один не казался спящим.
     Стрелок двинулся вдоль этой дорожки из тел обратно, считая  на  ходу.
Внутри  универсального  магазина,  любовно  обнимая  треснувшую  банку   с
леденцами, которую он стащил за собой, лежал еще один мужчина.
     В конце концов стрелок оказался там, откуда начал: посреди  пустынной
главной улицы. Он убил  тридцать  девять  мужчин,  четырнадцать  женщин  и
пятерых детей. Перестрелял всех до единого в Талле.
     Первый  энергичный  порыв  сухого  ветра  принес  тошнотворно-сладкий
запах. Стрелок пошел на этот запах, поднял голову  и  кивнул.  На  дощатой
крыше  кабака  Шеба  было  распластано  распятое   деревянными   колышками
разлагающееся тело  Норта.  Рот  и  глаза  были  открыты.  В  чумазый  лоб
впечатали большое, лиловое раздвоенное копыто.
     Он вышел за черту поселка. Мул стоял примерно сорока  ярдами  дальше,
на бывшем большаке, в островке бес-травы.  Стрелок  отвел  его  обратно  в
конюшню Кеннерли. Ветер снаружи исполнял пьяную плясовую.  Обеспечив  мулу
кров, стрелок снова отправился к заведению Шеба. В сарае на  задворках  он
отыскал лестницу, поднялся на крышу и, сломав колья, освободил Норта. Тело
оказалось легче вязанки хвороста. Скинув  его  вниз,  в  компанию  обычных
людей, стрелок зашел в дом, наелся мяса  и  выпил  три  кружки  пива.  Тем
временем дневной свет померк, и песок начал свой полет. Эту  ночь  стрелок
проспал в той постели, что служила ложем им с Элли. Снов он не  видел.  На
следующее утро ветра как не бывало, а солнце вновь стало прежним, ярким  и
беззаботным. Трупы ветер угнал на юг,  словно  перекати-поле.  В  середине
утра, закончив перевязывать раны, стрелок тоже двинулся в путь.



                                    18

     Он подумал, что Браун заснул. Костер прогорел, превратившись в искру,
а птица, Золтан, спрятала голову под крыло.
     Когда он уже собирался встать и расстелить в углу  соломенный  тюфяк,
Браун сказал:
     - Вот. Ты рассказал. Тебе лучше?
     Стрелок вскинулся:
     - А почему это мне должно быть плохо?
     - Ты сказал, что ты человек. Не демон. Или ты солгал?
     - Нет. - Стрелок неохотно признался себе: Браун ему нравится.  Он  не
кривил душой. И ни в чем не солгал поселенцу. -  Кто  ты,  Браун?  Я  хочу
сказать, на самом деле?
     - Я - это просто я, - невозмутимо ответил тот.  -  С  чего  ты  взял,
будто сам ты - такая уж загадка?
     Не отвечая, стрелок закурил.
     - Сдается мне, до твоего человека в черном  рукой  подать,  -  сказал
Браун. - Что, он уже готов на все?
     - Не знаю.
     - А ты?
     - Еще нет, -  сказал  стрелок  и  посмотрел  на  Брауна  с  некоторым
вызовом. - Я делаю то, что приходится.
     - Тогда хорошо, - отозвался  Браун,  перевернулся  на  другой  бок  и
уснул.



                                    19

     Утром Браун накормил его и отправил в дорогу. При свете дня поселенец
оказался  поразительной  личностью:  костлявая  сожженная  солнцем  грудь,
тонкие  как  карандаши  ключицы  и  копна  вьющихся  рыжих  волос.   Птица
примостилась у него на плече.
     - А мул? - спросил стрелок.
     - Я его съем, - сказал Браун.
     - Ладно.
     Браун протянул ему руку, и стрелок пожал ее. Поселенец мотнул головой
в южном направлении:
     - Иди спокойно. Не торопись.
     - Ты же знаешь.
     Они кивнули друг другу, и стрелок, украшенный  гирляндой  бурдюков  с
водой и револьверами, зашагал прочь. Один раз он оглянулся.  Браун  истово
ковырялся на своей скромной  грядке.  На  низкой  крыше  землянки  химерой
восседала ворона.



                                    20

     Костер  догорел,  звезды  начали   блекнуть.   Над   пустыней   гулял
неугомонный ветер. Спящий стрелок сильно вздрогнул и снова замер.  Во  сне
его томила жажда. Очертания гор во мраке были невидимы. Постепенно мысли о
своей вине перестали мучить стрелка - пустыня выжгла их начисто,  -  и  он
обнаружил, что вместо этого его все больше и больше  занимает  Корт,  тот,
кто учил его стрелять. Корт умел отличать черное от белого.
     Он снова пошевелился и проснулся. Глядя на потухший костер, очертания
которого наложились на другие, более правильные, стрелок замигал. Он знал,
что он романтик, и ревностно оберегал свое знание.
     Это, разумеется, опять заставило его подумать про Корта. Он не  знал,
где Корт. Мир сдвинулся с места.
     Вскинув дорожный мешок на плечо, стрелок двинулся дальше.




                              ПОСТОЯЛЫЙ ДВОР


                                    1

     Весь день у  него  в  голове  крутилась  колыбельная  -  раздражающая
припевка из тех, что никак  не  желают  отвязаться  и  глумливо  стоят  за
апсидами сознательного мышления, корча рожи разумному существу внутри.

               Дождь в Испании пойдет, поле ровное польет.
               В жизни радость есть и грусть,
               Боль, веселье - ну и пусть:
               Из испанских туч всегда на равнину льет вода.
               Мир - пригожий и дурной, и нормальный, и чудной.
               Все меняется на свете: горы, долы, города,
               Замки, дамы, мамы, дети - только это не беда,
               Ведь окажется потом: все остались при своем
               И в Испании всегда на равнины льет вода.
               Кто - безумец, кто - мудрец.
               Тут и песенке конец -
               Ведь в Равнинии всегда с поля в тучи льет вода.

     Стрелок знал, почему вспомнил эту колыбельную. Он снова и снова видел
один и тот же сон: свою комнату в замке и мать - она пела ему эту песенку,
а он, не улыбаясь, торжественный и серьезный, лежал в  крохотной  кроватке
под многоцветным окном. Перед сном мать не пела ему - ведь  все  маленькие
мальчики, рожденные для Высокого Слога, должны были  встречаться  с  тьмой
один на один,  -  зато  пела,  укладывая  вздремнуть  днем,  и  он  помнил
пасмурный серый свет дождливого дня, который красочными  пятнами  дробился
на стеганом покрывале. Стрелок мог нашарить в памяти и прохладу комнаты, и
сонное тепло одеял, и любовь  к  матери,  и  ее  алые  губы,  и  голос,  и
неотвязную мелодию короткой глупенькой песенки.
     Теперь колыбельная вернулась. Доводя до бешенства, как  потница,  она
вертелась в голове у шагающего стрелка, гоняясь  за  собственным  хвостом.
Вода кончилась, и стрелок понял: весьма вероятно,  что  он  покойник.  Ему
никогда не приходило в голову,  что  дойдет  до  такого,  и  он  испытывал
сожаление. С полудня стрелок следил не столько за дорогой впереди, сколько
за своими ногами. Здесь, в пустыне, даже бес-трава была чахлой,  невысокой
и желтой. Спекшаяся  черствая  земля  местами  разрушилась,  превратившись
попросту в твердые комья. С тех пор,  как  он  покинул  стоявшую  на  краю
пустыни убогую землянку последнего поселенца, "и нормального,  и  чудного"
молодого человека, прошло шестнадцать дней, и все же незаметно было, чтобы
горы стали видны  яснее.  Стрелок  помнил,  что  у  парня  был  ворон,  но
вспомнить имя птицы не мог.
     Он следил, как поднимаются и опускаются его  ноги,  слушая  чепуховую
песенку, которая звенела в голове,  перевираясь  и  превращаясь  в  жалкую
путаницу, и недоумевал, когда же упадет в первый раз. Падать не  хотелось,
пусть даже здесь никто не мог его увидеть.  Это  было  вопросом  гордости.
Стрелок знает, что такое гордость, эта невидимая косточка, не дающая гнуть
шею.
     Неожиданно стрелок остановился и посмотрел вверх. От этого в голове у
него загудело, а все тело на  миг  точно  поплыло.  На  далеком  горизонте
дремали горы. Однако впереди было и  нечто  другое,  куда  более  близкое.
Возможно,  в  каких-нибудь  пяти  милях  от  него.   Стрелок   прищурился,
вглядываясь, но глаза ему  запорошило  песком,  а  от  яркого  блеска  они
ослепли. Примерно часом позже  он  упал,  ободрав  ладони,  и  недоверчиво
взглянул на крохотные бисеринки крови среди клочьев кожи.  Кровь  казалась
ничуть не жиже, чем всегда, и как будто  бы  молчаливо  заявляла  о  своей
способности выжить и существовать независимо от него. Выглядела она  почти
такой же  самодовольной,  как  и  пустыня.  Стрелок  смахнул  алые  капли,
испытывая к ним слепую ненависть. Самодовольной? Почему бы и нет? Кровь не
испытывала жажды. Она всегда  получала  свое.  Крови  приносились  жертвы.
Кровавые жертвы. Все, что от нее требовалось, это течь... течь... течь.
     Он взглянул  на  капли,  приземлившиеся  на  спекшийся  песок  -  они
расплылись большими  неровными  пятнами  и  с  жутковатой,  неестественной
стремительностью у него на глазах впитались в твердую землю. Как тебе  это
нравится, кровь? Что, забирает?
     О Боже, да ты на последнем издыхании.
     Стрелок  поднялся,  прижимая  руки  к  груди,  и  у  него   вырвалось
удивленное восклицание, заглушенный пылью хриплый вороний крик: то, что он
недавно заметил, виднелось  почти  прямо  перед  ним.  Это  было  какое-то
строение. Нет; два.  Их  окружал  поваленный  штакетник.  Дерево  казалось
старым, хрупким до бесплотности, как крылышки эльфа -  древесина,  взмахом
волшебной палочки превращенная в песок. Одна из построек когда-то  служила
конюшней (отчетливые очертания не оставляли  места  сомнениям),  вторая  -
жилым  домом  или  же  гостиницей.  Постоялый  двор  на  трассе   рейсовых
дилижансов. Грозивший рухнуть песчаный домик (ветер покрывал доски  коркой
песчинок до тех пор, пока дом не начал походить на замок из песка, который
бьющееся о него в час отлива солнце закалило так, что он  мог  бы  служить
временным жилищем)  отбрасывал  скудную  полоску  тени,  а  в  этой  тени,
привалившись к стене, кто-то сидел, и казалось,  деревянный  дом  кренится
под бременем его веса.
     Стало быть, он. Наконец. Человек в черном.
     Прижимая руки к груди,  стрелок  стоял,  не  отдавая  себе  отчета  в
напыщенности своей позы, и  глядел  во  все  глаза.  Однако,  вопреки  его
ожиданиям, вместо громадного, окрыляющего волнения (а может быть,  страха,
а может, благоговейного ужаса) не было ничего,  кроме  неясного,  далекого
чувства  вины  за  ту  неожиданную  яростную  ненависть,  что  несколькими
секундами раньше всколыхнулась у него в крови, да  нескончаемого  хоровода
песенки из детства:
     ...дождь в Испании пойдет...
     Стрелок двинулся вперед, вытаскивая револьвер.
     ...поле ровное польет.
     Последние четверть мили он проделал бегом, не  пытаясь  спрятаться  -
укрыться было негде. С ним наперегонки мчалась короткая тень.  Стрелок  не
сознавал, что его лицо превратилось в серую, ухмыляющуюся  смертную  маску
изнеможения; он видел только фигуру  в  тени.  Лишь  позже  ему  пришло  в
голову, что сидящий мог оказаться и мертвым.
     Пинком проложив себе дорогу в покосившейся  изгороди  (та  беззвучно,
почти  виновато,  распалась  надвое),  стрелок  с   поднятым   револьвером
проскочил через погруженный в молчание, залитый ослепительным солнцем двор
конюшни.
     - Ты у меня на мушке! На мушке! На муш...
     Фигура беспокойно пошевелилась и встала. Стрелок подумал: "Боже  мой,
да он сошел на нет, что с ним случилось?" Ведь человек в  черном  усох  на
добрых два фута, а волосы у него побелели.
     Он остановился, лишившись дара речи; в  голове  немелодично  звенело.
Сердце колотилось с сумасшедшей быстротой, и он подумал: "Вот она,  смерть
моя, тут..."
     Втянув в легкие раскаленный добела воздух, стрелок на мгновение поник
головой. Когда он снова поднял ее, то  увидел,  что  перед  ним  стоит  не
человек в черном, а какой-то мальчуган  с  добела  выгоревшими  на  солнце
волосами. Мальчик внимательно рассматривал  стрелка,  но  в  его  взгляде,
похоже, не было и намека на интерес. Стрелок тупо уставился на него, потом
отрицательно покачал головой.  Но  мальчик  пережил  его  отказ  верить  и
оказался на прежнем месте - голубые джинсы с заплаткой на колене,  простая
коричневая рубашка из грубой ткани.
     Стрелок снова помотал головой и, пригнув голову, не выпуская из  руки
револьвер, двинулся к конюшне. Думать он еще  не  мог.  В  голове  плясали
пылинки и рождалась невероятная, точно в барабан бухающая боль.
     Внутри  распираемой  зноем  конюшни  было  темно  и   тихо.   Стрелок
огляделся, оцепенело  всматриваясь  в  окружающее  огромными,  блуждающими
незрячими глазами. Пошатываясь, он развернулся на сто