Донел  услышал
треск, похожий на звук раздираемой пополам портьеры, и помутившимся взором
увидел, как один из огромных валунов на склоне горы раскололся надвое. Его
ноги ударились о землю. Мальчик тяжело упал, перекатываясь с  одного  бока
на другой и чувствуя, как трещат и ломаются в щепки деревянные  планки.  У
него осталось достаточно самообладания, чтобы расслабиться, как его  учили
на занятиях по боевым искусствам. Падать нужно расслабившись, иначе  можно
переломать кости. Весь в синяках, но  живой,  Донел  лежал  на  каменистом
склоне и тихонько всхлипывал. Повсюду беспорядочно сверкали  молнии,  гром
перекатывался от одного горного пика к другому.
   Восстановив дыхание, Донел с трудом поднялся на ноги. Деревянные планки
обоих крыльев планера превратились в щепки.  Но  аппарат  можно  починить;
повезло, что планером не придавило руку. Зрелище расколотого надвое валуна
вызвало у мальчика тошноту и головокружение. В висках  пульсировала  боль,
но  Донел  понимал,  что,  несмотря  ни  на  что,  может   называть   себя
счастливчиком. Он сложил сломанные крылья и начал медленно подниматься  по
склону к воротам замка.


   - Она ненавидит меня! - в ужасе воскликнула Алисиана. -  Она  не  хочет
появляться на свет!
   Сквозь   темноту,   обволакивавшую   разум,   роженица    почувствовала
прикосновение рук Микела.
   - Это глупости, любимая, - прошептал он, прижимая женщину к себе.  Хотя
лорд тоже ощущал странную чужеродность молний,  вспыхивавших  за  высокими
окнами, но страх Алисианы угнетал его гораздо больше. Казалось, что помимо
испуганной женщины и невозмутимой Маргали, сидевшей у ложа  со  склоненной
головой, в комнате присутствовал  кто-то  еще.  На  лице  _лерони_  играли
голубые отблески матрикса. Она посылала импульсы утешения  и  спокойствия,
стараясь  внушить  эти  чувства  окружающим.   Микел   пытался   подчинить
собственное тело и разум этому спокойствию, слиться  с  ним.  Он  глубоко,
ритмично задышал.  Этому  приему  лорд  научился  еще  в  детстве.  Спустя
какое-то время он почувствовал, как Алисиана тоже расслабилась  и  поплыла
вместе с ним в невидимом потоке.
   "Где, откуда этот страх, эта борьба? Это она, еще не рожденная. Это  ее
страх, ее сопротивление... Рождение - это испытание страхом.  Должен  быть
кто-то, кто успокоит ее, кто с любовью ожидает ее появления на свет..."
   Алдаран  присутствовал  при   рождении   всех   своих   детей,   ощущая
инстинктивный страх и ярость еще не ожившего разума, выбрасываемого в  мир
силами, которых он не мог постигнуть. Теперь, вернувшись  к  воспоминаниям
("Был ли хоть один из детей Клариссы таким сильным?  А  младенцы  Деонары,
жалкие маленькие создания, неспособные бороться за свою жизнь..."),  Микел
потянулся  мыслью  к  ребенку,  нащупывая  разум,   терзаемый   осознанием
страданий матери. Он искал контакта, чтобы послать утешение. Не в словах -
ибо новорожденный не знал человеческого языка, - но в эмоциях, оставляющих
ощущение радостного и теплого приветствия.
   "Тебе не нужно бояться, маленькая; скоро все кончится... Ты будешь жить
и дышать, а мы возьмем тебя на руки, будем любить тебя... Ты  долгожданная
и давно любимая..." Микел продолжал мысленно успокаивать дочь, изгоняя  из
разума воспоминания о погибших сыновьях и дочери, когда вся его любовь  не
могла последовать за ними в непроглядную  тьму,  наброшенную  на  их  души
внезапным пробуждением _ларана_. Он старался вычеркнуть  память  о  слабых
детях Деонары, не сумевших дотянуть  даже  до  первого  вздоха.  "Разве  я
достаточно сильно любил их? Если бы я тогда любил Деонару  сильнее,  стали
бы ее дети упрямее цепляться за жизнь?"
   - Задерните портьеры, - приказал лорд минуту спустя.
   Одна из женщин на цыпочках подошла к окну и  закрыла  потемневшее  небо
тяжелой портьерой. Но гром продолжал греметь, а вспышки молний пробивались
даже сквозь плотную ткань.
   - Сейчас начнется, - прошептала одна из сиделок.
   Маргали неслышно встала, подошла к Алисиане и осторожно  положила  руки
на тело женщины, регулируя ее дыхание и следя за процессом родов. Женщину,
обладающую _лараном_ и вынашивающую ребенка, нельзя исследовать  физически
из-за опасности повредить плод. Только  _лерони_  могут  заниматься  этим,
пользуясь восприятием телепатических  и  психокинетических  сил  роженицы.
Алисиана ощутила успокаивающее прикосновение. Ее  лицо  разгладилось,  но,
как только Маргали убрала руки, она с неожиданным ужасом воскликнула:
   - О Донел, Донел! Что будет с моим мальчиком?
   Леди  Деонара  Ардаис-Алдаран,  хрупкая  стареющая  женщина,   бесшумно
подошла к ложу Алисианы и погладила ее тонкие пальцы.
   - Не бойся за Донела, Алисиана, - успокаивающе  прошептала  она.  -  Да
хранит нас милосердная Аварра, но  клянусь,  что,  если  в  том  возникнет
нужда, с завтрашнего дня я стану ему приемной матерью и буду относиться  к
нему с такой же нежностью, как если бы он был моим сыном.
   - Ты так добра ко мне, Деонара, -  прошептала  Алисиана.  -  А  ведь  я
забрала у тебя Микела.
   - Дитя, сейчас не время для  подобных  мыслей.  Если  ты  сможешь  дать
Микелу то, чего не смогла я, я буду относиться  к  тебе  как  к  сестре  и
любить тебя так же, как Кассильда любила Камиллу. - Деонара наклонилась  и
поцеловала бледную щеку Алисианы. -  Успокойся,  бреда:  [бреда,  бредила,
бредива - ласковое обращение к женщине] думай только  о  малютке.  Я  тоже
буду любить ее.
   Алисиана знала, что здесь, в присутствии отца  ее  ребенка  и  Деонары,
поклявшейся обращаться с ее дочерью как со своей собственной, она может ни
о чем не беспокоиться. Однако когда молнии сверкали за портьерами, а  гром
сотрясал стены замка, в душе женщины неотвратимо прокатывались все новые и
новые волны ужаса. "Чей это ужас - мой или ребенка?" Сознание уплывало  во
тьму под тихое пение _лерони_,  под  животворным  потоком  мыслей  Микела,
несущих любовь и нежность. "Ради меня или ради  ребенка?"  Это  больше  не
имело значения. Алисиана не могла видеть, что будет дальше.  Раньше  в  ее
разуме всегда присутствовало слабое  предощущение  того,  что  случится  в
будущем, но теперь казалось, что в  мире  не  осталось  ничего,  кроме  ее
страха и ужаса еще не родившегося ребенка -  бесформенного,  бессловесного
неистовства. Казалось, что спазмы фокусируются  раскатами  грома,  родовые
схватки совпадают со вспышками молний... гром гремел не снаружи, но внутри
измученного  чрева...   молнии   взрывались   вспышками   слепящей   боли.
Задохнувшись, Алисиана попыталась вскрикнуть, но тут ее разум угас, и  она
почти с облегчением погрузилась в черноту и молчание, в ничто...
   - Ай!  Вот  маленькая  фурия!  -  воскликнула  акушерка,  едва  удержав
брыкающегося младенца - Вам нужно успокоить  ее,  _домна_,  прежде  чем  я
отрежу ее жизнь от материнской, иначе она может истечь  кровью...  но  она
сильная, горячая девочка!
   Маргали склонилась над малюткой. Личико  девочки,  искаженное  яростным
криком, имело кирпично-красный оттенок; щелочки полузакрытых глаз сверкали
голубизной. Круглая маленькая головка была  покрыта  густым  рыжим  пухом.
Маргали приложила свои изящные узкие ладони к обнаженному тельцу  ребенка,
что-то тихо воркуя ему на ухо. Ее прикосновение немного успокоило малышку.
Акушерка перерезала пуповину, но едва она взяла новорожденную  на  руки  и
завернула в теплое одеяло, та снова начала вопить и  барахтаться.  Женщина
поспешно положила сверток и отдернула руку, вскрикнув от боли.
   - Ай! Милосердная Эванда, она одна из _этих_! Когда  малышка  вырастет,
ей не придется бояться насилия,  раз  она  уже  сейчас  может  бить  своим
_лараном_. Я никогда не слышала о таком у новорожденных!
   - Ты испугала ее, - улыбнулась Маргали. Как  и  все  женщины  из  свиты
Деонары, она любила маленькую Алисиану. - Бедное дитя -  потерять  мать  в
первый же день своей жизни! - грустно добавила _лерони_.
   Микел, лорд Алдаран, стоял на коленях у ложа  женщины,  которую  любил.
Его лицо было искажено страданием.
   - Алисиана, Алисиана, любимая моя!
   Потом он поднял невидящие глаза. Деонара взяла  у  Маргали  спеленутого
младенца и прижала его к своей плоской груди со всей  жаждой  неутоленного
материнства.
   - Теперь ты довольна, Деонара? Никто не будет оспаривать у  тебя  права
на этого ребенка.
   - Такие слова недостойны тебя, Микел, -  ответила  Деонара.  -  Я  всем
сердцем любила Алисиану, мой лорд. Что бы ты предпочел: чтобы я отказалась
от ее дочери или вырастила ее с такой же нежностью и заботой, как если  бы
она была моей собственной? - Несмотря на все усилия, леди Алдаран не могла
скрыть горечи, звучавшей в ее голосе. -  Она  -  твое  единственное  живое
дитя, и если она уже сейчас обладает _лараном_, то тем большей  заботой  и
любовью нам следует ее окружить. Мои дети не прожили даже так долго.
   Она положила девочку в руки Микела, который с бесконечной  нежностью  и
печалью смотрел на своего единственного ребенка.
   Проклятье Мейры эхом отдавалось в его сознании:  "С  этого  дня  ты  не
станешь отцом ни сыну,  ни  дочери...  Твои  чресла  будут  пусты,  словно
иссохшее дерево! Ты будешь  плакать  и  молиться..."  Его  тревога  словно
передалась малышке, она снова заворочалась и захныкала. За окном  бушевала
гроза.
   _Дом_ Микел вглядывался в лицо дочери. Бесконечно дорогой казалась  она
пожилому мужчине. Тельце малышки изогнулось. Девочка  запищала,  крохотное
личико исказилось, словно пытаясь выразить  всю  ярость  бури,  бушевавшей
снаружи. Крошечные розовые кулачки были крепко стиснуты. Однако уже сейчас
лорд мог видеть в ее лице миниатюрную копию лица Алисианы - выгнутые дугой
брови, высокие скулы, сверкающую синеву глаз, шелковистые рыжие волосы.
   - Алисиана умерла, вручив мне этот бесценный  дар,  -  произнес  он.  -
Назовем ли мы ее в память о матери?
   Деонара передернула плечами и отступила на шаг:
   - Неужели ты хочешь дать  своей  единственной  дочери  имя  только  что
умершей женщины, мой лорд? Поищи более удачное имя!
   - Как тебе будет угодно. Назови ее так, как тебе нравится, _домна_.
   - Я собиралась назвать  нашу  первую  дочь  Дорилис.  -  Голос  Деонары
дрогнул. - Пусть малышка носит это имя в залог того, что я буду ей любящей
матерью.
   Она прикоснулась пальцем к розовой щечке ребенка:
   - Тебе нравится это имя, крошка? Смотри, она заснула. Наверное,  устала
плакать...
   Гроза, бушевавшая за окнами  чертога,  в  последний  раз  что-то  глухо
пробормотала и замерла. Воцарилась тишина. Снаружи не доносилось ни звука,
кроме перестука последних капель дождя.



        3

   Одиннадцать лет спустя

   В предрассветный час снег тихо падал на монастырь Неварсин,  уже  почти
погребенный под глубокими сугробами.
   Колокол  прозвенел  беззвучно,  неслышимо,  где-то   в   комнате   отца
настоятеля.  Однако  в  кельях  и  дормитории  [общая  спальня,  обычно  в
монастырях] беспокойно зашевелились монахи, ученики и  послушники,  словно
этот бесшумный сигнал пробудил их от сна.
   Эллерт Хастур из  Элхалина  проснулся  сразу:  что-то  в  его  сознании
оставалось настроенным на зов колокола. В первые годы  он  часто  просыпал
заутреню, но никто в монастыре не  имел  права  будить  спящего  товарища.
Послушники должны учиться слышать неслышимое и видеть невидимое.
   Хастур не почувствовал холода, хотя согласно  правилам  укрывался  лишь
полою длинной рясы; тренированное тело могло  выделять  тепло,  согреваясь
даже во сне. Не нуждаясь в свете, он встал, натянул рясу на грубое  нижнее
белье, которое носил днем и ночью, и  сунул  ноги  в  плетеные  соломенные
сандалии. Потом рассовал по карманам маленький молитвенник, пенал, рожок с
чернилами, ложку и чашку.
   _Дом_ Эллерт Хастур еще не был  полноправным  членом  братства  Святого
Валентина-в-Снегах в Неварсине. Оставался еще год, прежде  чем  он  сможет
дать последний обет и отказаться от мира - волнующего и беспокойного мира,
о котором он  вспоминал  каждый  раз,  когда  застегивал  кожаный  ремешок
сандалий.  В  землях  Доменов   слово   "сандаленосец"   было   величайшим
оскорблением для мужчины. Даже теперь, возясь с пряжкой  сандалии,  Эллерт
был вынужден успокоить свой разум тремя  медленными  вдохами  и  выдохами,
сопровождаемыми едва слышной молитвой во здравие оскорбившего.  Однако  он
мучительно осознавал иронию ситуации.
   "Молиться за душевное спокойствие моего  брата,  который  унизил  меня?
Ведь по его милости я и отправился сюда!" Чувствуя, что гнев и  возмущение
так и не утихли, Эллерт снова приступил к ритуалу очистительного  дыхания,
изгоняя мысли о брате, вспоминая слова отца настоятеля:
   "У тебя нет власти над миром и мирскими вещами, сын мой;  ты  отказался
от всякого вожделения такой власти. Власть, ради которой ты  пришел  сюда,
это власть над внутренним миром. Покой снизойдет на тебя лишь тогда, когда
ты полностью осознаешь, что ты управляешь  разумом,  а  не  твои  мысли  и
воспоминания. Именно ты, и никто иной, можешь призывать мысли и удалять их
по собственному желанию. Человек, позволяющий  собственным  мыслям  мучить
себя, подобен тому, кто прижимает к груди ядовитого скорпиона".
   Эллерт повторил упражнение, и воспоминания  о  брате  наконец  исчезли.
"Ему нет здесь места, даже в  моей  памяти".  Полностью  успокоившись,  он
покинул келью и медленно пошел по узкому коридору.
   Часовня, путь к которой лежал по  короткой  тропинке  между  сугробами,
была самой старой постройкой монастыря. Четыреста лет назад первые  братья
монахи пришли сюда, чтобы возвыситься над  миром,  который  отвергли.  Они
воздвигли монастырь из цельной  скалы,  углубив  пещерку,  в  которой,  по
преданию, обитал святой  Валентин-в-Снегах.  Рядом  с  могилой  отшельника
вырос  целый  город:  Неварсин,  или  Город  Снегов.  Каждое  здание  было
построено руками монахов. По обету, данному братьями, ни  один  камень  не
мог быть сдвинут с места с помощью матрикса или  любого  вида  магического
искусства.
   В часовне было темно. Единственный маленький огонек  теплился  в  нише,
где над местом упокоения святого стояла  статуя  Святого  Носителя  Вериг.
Двигаясь быстро и с закрытыми глазами, как того  требовал  обычай,  Эллерт
прошел на свое место между рядами скамей и  преклонил  колени.  Он  слышал
шорох ног какого-нибудь  послушника,  все  еще  полагавшегося  на  внешнее
зрение  вместо  внутреннего,  чтобы  перемещать  бренное  тело   во   тьме
монастыря. Ученики, прожившие в Неварсине лишь несколько недель и  еще  не
принесшие обетов, также спотыкались в темноте и недоумевали, почему монахи
ограничиваются столь скудным освещением. Иногда они  падали,  но  в  конце
концов все заняли свои места. И снова не последовало никакого сигнала,  но
монахи поднялись с колен единым движением, повинуясь невидимому знаку отца
настоятеля, и их голоса слились в утреннем гимне:

   Единая Сила сотворила
   Небо и землю,
   Горы и долины,
   Тьму и свет,
   Мужчину и женщину,
   Человеческое и нечеловеческое.
   Эту Силу нельзя увидеть,
   Нельзя услышать,
   Нельзя измерить
   Ничем, кроме разума -
   Частицы той Силы,
   Которую мы называем Божественной...

   Каждый  день  наступал  этот  момент,  когда  все  искания,  вопросы  и
разочарования Эллерта полностью исчезали. Слушая голоса поющих  братьев  -
старые и молодые, ломающиеся по неопытности и дребезжащие от  старости,  -
он сливался с хором.  Хастур  осознавал,  что  является  частицей  чего-то
неизмеримо большего,  чем  он  сам,  частицей  великой  силы,  руководящей
движением лун, звезд, планет и всей необъятной  вселенной;  что  он  часть
общей гармонии; что если он исчезнет, то во  Вселенском  Разуме  останется
пустота, которую уже ничто  не  сможет  заполнить.  Слушая  пение,  Эллерт
пребывал в мире с собой. Звук собственного голоса, отлично  тренированного
тенора, доставлял ему удовольствие, но не большее, чем звук любого  голоса
в хоре, даже скрипучий и немузыкальный  баритон  старого  брата  Фенелона,
стоявшего рядом с ним. Каждый раз, начиная петь вместе со своими братьями,
он  вспоминал  первые   слова,   которые   прочел   об   обители   Святого
Валентина-в-Снегах, слова, которые приходили к нему  в  годину  величайших
мучений и даровали первые мирные минуты со времени туманного детства:
   "Каждый из нас подобен голосу в огромном хоре; голосу, не  похожему  на
другие. Каждый из нас поет краткий миг, а затем умолкает  навсегда,  и  на
его место приходят другие. Но каждый голос уникален, и ни  один  не  может
звучать лучше другого или петь чужую песню. Нет ничего хуже, чем  петь  на
чужой лад или с чужого голоса".
   Прочитав это, Эллерт понял, что с самого детства он  по  приказу  отца,
братьев, учителей, грумов, слуг и старших по званию пытался петь на  чужой
лад и с  чужого  голоса.  Он  стал  христофоро  [монахом],  что  считалось
недостойным  наследника  рода  Хастуров,  потомка  Хастура  и   Кассильды,
наделенных даром _ларана_; недостойным Хастура  из  Элхалина  близ  святых
берегов Хали, где когда-то гуляли сами боги. Все  Хастуры  с  незапамятных
времен почитали Властелина Света, однако Эллерт стал христофоро, и  пришло
время, когда он покинул родню, отверг  наследство  и  пришел  сюда,  чтобы
стать братом Эллертом. Даже монахи из Неварсина теперь  едва  ли  помнили,
откуда он родом.
   Забыв о себе и вместе с тем остро осознавая свое неповторимое  место  в
хоре, в монастыре и во вселенной, Эллерт пел утренние гимны. Потом занялся
обычной  утренней  работой,  разнося  завтраки  послушникам  и   ученикам,
собравшимся в трапезной, - кувшины с чаем, от которых поднимался парок,  и
горячую бобовую кашу; раскладывая пищу  в  каменные  чашки,  замечая,  как
озябшие руки тянулись к посуде в надежде согреться. Большинство ребят были
еще слишком малы и не овладели искусством сохранения тепла. Он  знал,  что
некоторые из них заворачиваются  в  одеяла,  которые  прячут  под  рясами.
Эллерт ощущал к ним сдержанную симпатию, вспоминая, как страдал от холода,
пока разум не научился согревать тело. Но послушники получали горячую пищу
и спали под одеялами - а ведь чем больше они будут  мерзнуть,  тем  скорее
научатся бороться с холодом.
   Эллерт хранил  молчание,  хотя  знал,  что  ему  следовало  бы  укорить
учеников, жаловавшихся на грубую пищу; здесь, в помещениях для детей,  еда
была обильной и даже изысканной. После принятия монашеского обета  он  сам
лишь дважды пробовал горячую пищу, и оба раза после тяжелейшей  работы  по
спасению  путников,  заблудившихся  в  горных  ущельях.  Отец   настоятель
рассудил, что охлаждение тела угрожало  здоровью,  и  приказал  Эллерту  в
течение двух дней есть горячую пищу и спать под одеялом. Эллерт  настолько
научился контролировать тело, что время года не имело для него значения, а
еда, горячая или холодная, усваивалась полностью и без остатка.
   Один мальчик, изнеженный сын богача из Нижних Доменов, несмотря на рясу
и одеяла, дрожал так сильно, что Эллерт, накладывая ему вторую порцию каши
(растущим детям позволялось есть столько, сколько  им  заблагорассудится),
негромко произнес:
   - Скоро тебе станет лучше. Еда согреет тебя, и, кроме  того,  ты  тепло
одет.
   - Тепло? - недоверчиво спросил мальчик. -  У  меня  нет  даже  мехового
плаща! Мне кажется, я скоро умру от холода...
   Он готов был разрыдаться. Эллерт успокаивающим местом положил руку  ему
на плечо:
   - Ты не умрешь, маленький брат. Ты узнаешь,  что  человеку  может  быть
тепло и без одежды. Знаешь ли ты, что здешние послушники спят  обнаженными
на голом каменном полу? И тем не менее ни один не умер от холода. Животные
не носят одежды, однако не гибнут от холода.
   - У животных есть мех, - капризно запротестовал ребенок.  -  А  у  меня
только кожа!
   - Это служит доказательством того, что тебе не нужен мех, -  с  улыбкой
отозвался Эллерт. - В противном случае ты родился бы  пушистым,  мален