лали его похожим на  любопытную  сову.  -
Иногда, полковник Егер, - сказал он, когда удостоверился, что поблизости
никого нет, - тот, кто  находится  в  башне  из  слоновой  кости,  не  в
состоянии увидеть людей, копошащихся внизу, в грязи.
   - Может быть, и так.  -  Егер  внимательно  посмотрел  на  Дибнера  и
продолжал:
   - Однако… прошу меня простить, герр профессор,  но  мне,  полковнику,
танкисту, ничего не понимающему в проблемах ядерной физики, кажется, что
вы тоже живете в башне из слоновой кости.
   - Вне всякого сомнения. Конечно, живу  -  Дибнер  рассмеялся,  и  его
пухлые щеки забавно заколыхались. - Только не на самом верхнем этаже. До
войны, прежде чем уран и все, что с  ним  связано,  стало  играть  такую
важную роль, профессор Гейзенберг занимался, главным образом,  вопросами
математического анализа материи и ее поведения. Вы, наверное, слышали  о
"принципе неопределенности", который носит его имя?
   - К сожалению, нет, - ответил Егер.
   - Ну и ладно. - Дибнер пожал плечами. -  Заставьте  меня  командовать
танком, и через несколько минут мне конец. Мы все специалисты  в  своей,
конкретной  области.  Я  тоже  занимаюсь  физикой,  но  меня  интересует
экспериментальная сторона - я  хочу  знать,  что  нам  дают  возможности
материи. А  потом  теоретики,  среди  которых  доктор  Гейзенберг  самый
лучший, используют полученные нами данные, чтобы развивать свои  сложные
идеи.
   - Спасибо. Вы помогли мне понять, как обстоят дела на самом деле.
   Егер говорил совершенно серьезно - теперь он знал, почему  Гейзенберг
назвал Дибнера ремесленником. Разница между ними примерно такая же,  как
между самим Егером и полковником генерального  штаба.  Егер  не  обладал
стратегическим видением, которое сделало бы его человеком с лампасами  -
широкими   красными   полосами   на   форменных    брюках,    отличавших
представителей генерального штаба. С другой стороны, офицер  штаба  вряд
ли владел необходимыми знаниями и навыками для того,  чтобы  командовать
танковым подразделением.
   - Пожалуйста, попытайтесь смириться с нашими  слабостями,  полковник.
Перед нами стоят невозможно трудные задачи, которые не становятся  легче
от того, что мы находимся под невероятным давлением времени и стратегии,
- сказал Дибнер.
   - Я понимаю, - ответил Егер. -  Мне  бы  хотелось  вернуться  в  свое
подразделение, чтобы я мог употребить знания, полученные в  сражениях  с
ящерами, на пользу Рейху и, тем самым, помочь вам быстрее закончить вашу
работу. Я здесь не на месте.
   - Если благодаря вам работа над созданием урановой бомбы  продвинется
вперед, вы окажете Рейху гораздо более неоценимую помощь,  чем  на  поле
боя. Поверьте, я говорю истинную правду. - Дибнер произнес свою речь так
серьезно, что мгновенно напомнил Егеру фермера,  расхваливающего  урожай
свеклы.
   - Если.
   Егер по-прежнему не верил в то, что может принести  пользу  здесь,  в
Гехингене: проку от него столько же, сколько от весел,  когда  едешь  на
велосипеде. Впрочем, ему в голову пришла идея, и  он  улыбнулся.  Дибнер
улыбнулся ему в ответ.
   "Кажется, он приличный человек", - подумал Егер, которому даже  стало
немного неудобно от  того,  что  он  решил  поступить  наперекор  совету
физика.
   Вернувшись к себе, он написал прошение о переводе на фронт. На вопрос
о причинах, заставляющих его  об  этом  просить,  Егер  ответил:  "Я  не
приношу  физикам  никакой  пользы.  Если  вам  требуется  подтверждение,
пожалуйста, обратитесь к профессору Гейзенбергу".
   Он отправил прошение с посыльным и стал ждать ответа, который  прибыл
достаточно быстро. Его прошение было удовлетворено даже скорее,  чем  он
ожидал. Профессор Дибнер и еще несколько физиков выразили  сожаление  по
поводу того, что он их покидает.  Профессор  Гейзенберг  промолчал.  Вне
всякого сомнения, он сказал свое веское слово, когда ему позвонили,  или
телеграфировали с соответствующим вопросом.
   Наверное,  он  думал,  что  отомстил  Егеру.  Сам  Егер  считал,  что
знаменитый профессор оказал ему неоценимую услугу.

***

   "Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому  что  Ты
со мною; Твой жезл и Твой посох - они успокаивают меня".
   Глядя на Лодзь,  Мойше  Русси  постоянно  вспоминал  Двадцать  третий
псалом и долину смертной тени. Впрочем, Лодзь вошел в нее, да так там  и
остался. Тень смерти по-прежнему витала над городом.
   Перед приходом ящеров тысячи евреев погибли  в  варшавском  гетто  от
голода и болезней. Голод и болезни прошли и  по  улицам  Лодзи.  Нацисты
помогали им изо всех сил. Именно отсюда они начали отправлять евреев  на
фабрики смерти. Наверное, воспоминания о бесконечных поездах, уходящих в
концентрационные лагеря, и создавали ощущение, будто город погрузился  в
пучины кошмара, из которых нет пути назад.
   Направляясь на рынок Балут, чтобы купить немного картошки  для  своей
семьи, Русси шагал на  юго-восток  по  улице  Згиерской.  Навстречу  ему
попался полицейский еврей из  Службы  охраны  порядка.  На  красно-белой
нарукавной повязке  красовалась  черная  шестиконечная  звезда  с  белым
кругом посередине - низший офицерский чин. На поясе  дубинка,  на  плече
винтовка. С таким шутки плохи!
   Но  когда  Русси  прикоснулся  к  полям   шляпы,   приветствуя   его,
полицейский кивнул ему и пошел дальше. Осмелев немного, Мойше повернулся
и крикнул ему вслед:
   - Как там сегодня с картошкой? Полицейский остановился.
   - Не так чтобы очень хорошо, но бывало и хуже, - ответил он, а потом,
сплюнув на обочину, продолжал:
   - Например, в прошлом году.
   - Да, такова печальная правда, - согласился с ним Мойше.
   И представитель охраны порядка отправился дальше по своим делам.
   На рыночной площади Русси заметил еще нескольких полицейских -  в  их
задачу входило следить за порядком и предотвращать воровство. И, конечно
же, поживиться чем-нибудь у торговцев. Как и офицер,  которого  встретил
Мойше, они по-прежнему носили знаки отличия, введенные нацистами.
   Возможно, еще и по этой причине  ему  казалось,  что  город  наполнен
привидениями. В Варшаве Judenrat - совет, который поддерживал порядок  в
гетто от имени нацистов, перестал существовать еще до  того,  как  ящеры
изгнали немцев. Полицейское управление пало  вместе  с  советом.  Сейчас
порядок в Варшаве поддерживали  борцы  еврейского  сопротивления,  а  не
всеми  презираемая  и  внушающая  лютую  ненависть  полиция.  Как  и   в
большинстве польских городов.
   Но не в  Лодзи.  Здесь  стены  домов,  окружавших  рыночную  площадь,
украшали  плакаты,  изображавшие  лысеющего,  седого   Мордехая   Хайяма
Рамковского, который стал старейшиной евреев Лодзи  при  нацистах  -  и,
естественно,  послушной  марионеткой  в  их  руках.  Как   ни   странно,
Рамковский остался старейшиной и при ящерах.
   Русси плохо понимал, как ему это удалось. Наверное, в самую последнюю
минуту умудрился пересесть из одного поезда в другой. В  Варшаве  ходили
слухи о том, что он сотрудничал с нацистами. Попав в Лодзь, Русси  таких
вопросов старался не задавать. Ему совсем не хотелось привлекать к  себе
и к своей семье внимание Рамковского. Он не сомневался,  что  старейшина
без малейших колебаний  сдаст  его  Золраагу  и  местному  правительству
ящеров.
   Он встал в очередь, которая  двигалась  достаточно  быстро,  за  этим
следили представители Службы охраны  порядка.  Они  держались  злобно  и
одновременно суетливо - наверное, научились у немцев. Кое-кто из них все
еще носил немецкие армейские сапоги - в сочетании с еврейскими  звездами
на рукавах они производили жуткое впечатление.
   Когда Русси подошел к  прилавку,  все  посторонние  мысли  отошли  на
второй план - сейчас еда была самым главным. Он протянул продавцу  мешок
и сказал:
   - Десять килограммов картошки, пожалуйста.
   Парень у прилавка взял мешок, наполнил картошкой и поставил на  весы.
Ровно десять - вот что значит практика! Однако прежде чем  отдать  Мойше
его покупку, он спросил:
   - Чем будете расплачиваться? Купоны ящеров, марки, злотые, рамковы?
   - Рамковы.
   Русси вытащил из кармана пачку  купюр.  Паренек,  что  привез  их  из
Варшавы в Лодзь, снабдил его таким количеством денег, что, казалось,  их
хватит,  чтобы  набить  матрас.  Мойше  считал  себя  богачом,  пока  не
обнаружил, что местная валюта практически ничего не стоит.
   Продавец картофеля поморщился.
   - Если так, с вас четыреста пятьдесят.
   В польских злотых - второй с  конца  по  шкале  значимости  валюте  -
картошка стоила бы в три раза меньше.
   Русси начал отсчитывать темно-синие двадцатки и сине-зеленые десятки,
в верхнем левом углу которых красовалась Звезда Давида, а по всему  полю
шли водяные знаки с изображением маген-доида. На каждой банкноте имелась
подпись Рамковского, отчего и пошло их насмешливое прозвище.
   После того, как Мойше протянул продавцу деньги, тот принялся их снова
пересчитывать. И хотя все сошлось, вид у него был явно недовольный.
   - В следующий раз приходите с настоящими деньгами, - посоветовал  он.
- Не думаю, что мы еще долго будем брать рамковы.
   - Но… - Русси показал на огромные портреты еврейского старейшины.
   - Он может делать все, что пожелает, - ответил продавец. - Но рамковы
годятся только для того, чтобы задницу  подтирать,  что  бы  он  там  ни
говорил.
   Парень выразительно пожал плечами,  и  Русси  отправился  домой.  Они
поселились на углу Згиерской и Лекарской, всего в  нескольких  кварталах
от колючей проволоки, отгораживающей гетто Лодзи…  или  Лидсманштадта  -
так нацисты называли город, когда присоединили Польшу к владениям Рейха.
   Большая часть проволоки оставалась на месте, хотя кое-где в ней зияли
огромные дыры. В Варшаве бомбы ящеров разрушили стену, которую построили
немцы. Она очень походила на военное укрепление - в отличие  от  простой
колючей проволоки. Впрочем, здесь все совсем не так  просто.  Рамковский
может хозяйничать и устанавливать свои порядки  в  гетто  -  так  заявил
продавец картошки. Он явно хотел продемонстрировать презрение,  но,  сам
того не желая, сказал чистую правду. У Мойше сложилось впечатление,  что
Рамковскому нравится обладать властью -  пусть  и  на  совсем  крошечной
территории.
   Ладно, по крайней мере, есть  картошка,  которой  вполне  достаточно,
чтобы нормально существовать. В лодзинском гетто евреи голодали  так  же
жестоко, как и в варшавском, может быть, даже сильнее.  Они  по-прежнему
поражали своей худобой и болезненным видом, в особенности по сравнению с
поляками и немцами, составлявшими остальное население города. И, тем  не
менее, они больше не страдали от недоедания. По  сравнению  с  тем,  что
было год назад, их жизнь заметно изменилась. Казалось, произошло чудо.
   Русси услышал, как у него за спиной застучала  колесами  по  мостовой
телега, и отошел в сторону, чтобы ее пропустить. Телега  была  нагружена
диковинными предметами, сплетенными из соломы.
   - Что это такое? - спросил Русси у возницы.
   - Вы, наверное, недавно у нас в городе, -  мужчина  натянул  вожжи  и
притормозил, чтобы перекинуться с прохожим несколькими  словами.  -  Вот
везу ботиночки, чтобы ящеры не морозили свои цыплячьи лапки каждый  раз,
когда им приходится выходить на снег.
   - Цыплячьи лапки - здорово! - обрадовался Русси. Возница ухмыльнулся.
   - Как только я вижу сразу  нескольких  ящеров,  мне  на  ум  приходит
витрина мясной лавки. Так и хочется пройтись по улице  с  криком:  "Суп!
Покупайте все, что нужно, на суп! Заходите, не пожалеете!" -  Неожиданно
он сказал уже серьезнее. - Мы делали соломенную обувь для нацистов перед
тем, как прилетели ящеры. Пришлось только изменить форму и размер.
   - Намного лучше работать на себя, а не на какого-нибудь господина,  -
печально проговорил Мойше; его руки еще не забыли, как ему пришлось шить
форменные брюки.
   - Да, конечно, лучше. Разве может человек не дышать? Нет!  -  Возница
закашлялся. "Туберкулез", - поставил диагноз Русси, который помнил  все,
чему его учили на медицинском факультете. А его собеседник тем  временем
продолжал:
   - Наверное, так и будет, когда явится Мессия. А сегодня,  незнакомец,
я учусь радоваться малому. Моя жена больше не вышивает  маленьких  орлов
для типов из Люфтваффе, холера их забери, и я уже счастлив.
   - Да, конечно, это замечательно, -  согласился  с  ним  Мойше.  -  Но
недостаточно.
   - Если бы Бог решил посоветоваться со мной, когда занялся сотворением
мира, я уверен,  что  сумел  бы  лучше  позаботиться  о  Его  народе.  К
сожалению, складывается впечатление, что Он был занят чем-то другим.
   Снова закашлявшись, возница дернул  за  поводья,  и  телега  покатила
дальше по улице. Теперь, по крайней мере, он имел право покидать гетто.
   Дом, в котором жил Русси, украшали очередные плакаты  с  изображением
Рамковского. Под  его  морщинистым  лицом  стояло  всего  одно  слово  -
РАБОТАЙТЕ - на идише, польском и немецком языках.  Старейшина  надеялся,
что трудолюбивые евреи Лодзи  станут  настолько  незаменимы,  что  немцы
перестанут отправлять их в лагеря смерти. У него ничего  не  получилось:
нацисты вывозили евреев из Лодзи до того самого дня, пока их не прогнали
ящеры.
   "Интересно, знал ли об этом Рамковский?" - подумал Русси.
   Кроме того, он  не  понимал,  зачем  Рамковский  так  активно  виляет
хвостом перед ящерами, если знает, что  сотрудничество  с  нацистами  не
принесло его народу ничего, кроме несчастий. Может  быть,  он  не  хотел
терять призрачную  власть,  которой  обладал,  будучи  старейшиной.  Или
просто не мог вести себя иначе  с  могущества-ми  господами.  Ради  него
самого, Русси надеялся, что верно второе.
   Годы недоедания и недели, проведенные взаперти, взяли свое - Мойше  с
трудом поднялся на четвертый этаж  и,  тяжело  дыша,  поставил  мешок  с
картошкой возле своей двери. Подергал за ручку.  Закрыто.  Он  постучал.
Его впустила Ривка, а в следующее мгновение на  него  налетел  маленький
смерч в тряпочной кепке и обхватил за колени.
   - Папа, папа! - вопил Ревен. - Ты вернулся!
   С тех самых пор, как  они  покинули  свой  бункер  -  где  все  время
проводили вместе, спали и бодрствовали - Ревен  нервничал,  когда  Мойше
уходил из дома по делам. Впрочем, похоже, он начал постепенно  привыкать
к новой жизни.
   - Ты мне что-нибудь принес? - спросил он.
   - Извини, сынок, сегодня ничего не принес. Я ходил за едой, - ответил
Мойше.
   Ревен огорченно заворчал, и его  отец  натянул  ему  кепку  на  самые
глаза. Он решил, что шутка должна компенсировать отсутствие игрушек.
   На  рыночной  площади  продавалось  много  игрушек.  Какие   из   них
принадлежали детям, погибшим в гетто,  или  тем,  что  не  вернулись  из
лагерей смерти? Когда  радостное  событие,  вроде  покупки  игрушки  для
ребенка, омрачается печальными мыслями о том, почему  она  появилась  на
рынке, начинаешь нутром  чувствовать,  что  сделали  нацисты  с  евреями
Польши.
   Ривка взяла мешок с картошкой.
   - Сколько ты заплатил? - спросила она.
   - Четыреста пятьдесят рамковых, - ответил Мойше.
   - За десять килограммов? - сердито заявила она. - На прошлой неделе я
отдала всего триста двадцать. Ты  что,  не  торговался?  -  Когда  Мойше
покачал головой, она подняла глаза к небесам. - Мужчины!  Больше  ты  за
покупками не пойдешь!
   - Рамковы с  каждым  днем  обесцениваются,  -  попытался  оправдаться
Мойше. - На самом деле, они уже почти ничего не стоят.
   - Обращаясь к Ревену так, словно она хотела  преподать  ему  полезный
урок, Ривка сказала:
   - На прошлой неделе торговец  заявил,  что  я  ему  должна  четыреста
тридцать рамковых. Я рассмеялась ему в лицо. Тебе следовало  сделать  то
же самое.
   - Наверное, - согласился с женой Мойше. - Мне казалось, это не  имеет
значения, у нас ведь так много денег.
   - На всю жизнь не хватит, - возмутилась Ривка. - Если  так  пойдет  и
дальше, придется работать на фабрике ящеров, чтобы не умереть с голода.
   -  Боже  упаси!  -  вскричал  Мойше,  вспомнив  телегу,   заполненную
соломенной обувью.
   С  него  хватило  работы  на  немцев.  Делать  обувь  и  одежду   для
инопланетян, которые собираются покорить  весь  мир,  это  уже  слишком.
Хотя, кажется, тот человек на телеге думал иначе.
   - Ладно, - проговорила, рассмеявшись, Ривка. - Я  почти  за  бесценок
купила лук у Якубовичей, что живут ниже этажом.  Это  компенсирует  твою
глупость.
   - А откуда у них лук?
   - Я не стала спрашивать. В  наше  время  такие  вопросы  задавать  не
принято. Впрочем, у нее его столько, что она назвала  вполне  приемлемую
цену.
   - Отлично. А сыр у нас еще есть? - спросил Мойше.
   - Да… на сегодня хватит, и на завтра останется немного.
   - Здорово.
   Мойше обрадовался. Сейчас на первом месте стояла еда.  Этому  научила
его жизнь в гетто. Иногда он думал, что  если  ему  суждено  разбогатеть
(очень сомнительное предположение) и если война когда-нибудь  закончится
(совсем уж маловероятно), он купит огромный дом, займет только половину,
а остальное пространство заполнит мясом и маслом  (будет  хранить  их  в
разных комнатах, разумеется), гастрономическими деликатесами и сластями.
Может  быть,  откроет  лавку.  Даже  во  время  войны  люди,   торгующие
продуктами, никогда не голодают. По крайней мере, не так, как  те,  кому
приходится их покупать.
   Его  знаний  по  диетологии  хватало  на  то,  чтобы  понимать:  сыр,
картофель и лук - это как раз то, что поможет им выжить.  Протеин,  жир,
витамины, минералы (жаль, конечно, что нет никакой зелени, но  в  Польше
даже и до войны зелень в конце зимы была редкостью).  Простая  пища,  но
все-таки пища.
   Ривка отнесла мешок с картошкой на кухню, Мойше отправился  вслед  за
ней. В квартире практически не было мебели - лишь то,  что  осталось  от
людей, которые здесь жили  и,  наверное,  погибли  перед  тем,  как  тут
поселилась семейство Русси. Однако одна ценная вещь все-таки  имелась  -
небольшая электрическая плитка. В отличие от  Варшавы,  электричество  в
Лодзи подавалось без перебоев.
   Ривка принялась чистить и резать лук, и Мойше тут же отошел  подальше
от стола. Но ему это не помогло - из глаз  обильно  потекли  слезы.  Лук
отправился в кастрюлю, а вслед за ним и полдюжины картофелин.  Ривка  не
стала снимать с них кожуру.
   - Кожура содержит питательные вещества, - взглянув на  мужа,  заявила
она.
   - Содержит, - согласился он с ней.
   Картофель в кожуре отличается от чищенного. Когда  ничего  другого  у
тебя нет, приходится экономить и  думать  о  том,  чтобы  ни  крошки  не
пропадало зря.
   - Ужин будет готов через некоторое время, - сказала Ривка.
   Плитка работала еле-еле, вода грелась долго. Да и картошка еще должна
свариться. Когда хочется есть, ожидание становится мучительным.
   Неожиданно раздался такой оглушительный грохот, что зазвенели  стекла
в окнах. Ревен мгновенно расплакался. Ривка бросилась его успокаивать, и
тут завыли сирены.
   Мойше вышел вслед за женой из кухни. - Я боюсь, - сказал Ревен.
   - Я тоже боюсь, - ответил его отец.
   Он все время пытался заставить себя забыть,  какими  пугающими  могут
быть взрывы и бомбы, падающие прямо с неба.  Неожиданно  он  вернулся  в
прошлое лето, когда ящеры изгнали немцев из Варшавы, а потом  и  в  1939
год, когда немцы подвергли яростной бомбардировке город, который не  мог
ничем им ответить.
   - А я надеялась, что немцы  нам  уже  больше  ничего  не  сделают,  -
сказала Ривка.
   - Я тоже. Наверное, на сей раз им просто  повезло,  -  сказал  Мойше,
чтобы успокоить жену, да и себя тоже.
   Каждому еврею в Польше  хотелось  верить  в  то,  что  они,  наконец,
освободились от фашистской угрозы.
   Бум!
   На этот раз громче и ближе. Дом содрогнулся. Из выбитого окна на  пол
посыпались стекла. Издалека  донеслись  громкие  крики,  которые  вскоре
заглушил вой сирен.
   - Повезло, - с горечью проговорила Ривка.
   Мойше пожал плечами. Если удача