дняться,  --  настойчиво
сказал  Ойяг,  добавив усиливающее покашливание. -- Уже  был сигнал подъема.
Если  вы  не  выйдете,  вас  накажут.  Весь  барак  будет наказан,  если  вы
откажетесь.
     Очень  медленно  Уссмак  начал  распрямляться.  У  Расы  считалось, что
вышестоящие ответственны за  нижестоящих и должны  защищать их интересы. Так
продолжалось  несчетные  тысячелетия.   Там,  на  Родине,  это,  несомненно,
продолжалось и сейчас. Здесь, на  Тосев-3, Уссмак  был изгоем. Это ослабляло
его связи  с группой, хотя некоторые в ней тоже  были мятежниками. А  сам он
был  умирающим  изможденным  изгоем.  Когда вы уверены, что ваша жизнь будет
недолгой, и когда вы уверены в том, что вам не  хочется  ее длить, групповая
солидарность истончается.
     Ему   удалось  подняться  на  ноги  и  выбраться  наружу,  на  утреннюю
перекличку. Тосевитские охранники, которые,  вероятно,  не могли  определить
точное   количество   пальцев,  дважды  пересчитывая  их  на  каждой   руке,
пересчитали самцов Расы четыре раза,  прежде чем убедились, что ни у кого за
ночь не выросли крылья и он не улетел. После этого они разрешили заключенным
идти на завтрак.
     Он был скудным, даже  по  жалким меркам тюремного лагеря.  Но Уссмак не
доел свою маленькую порцию.
     -- Ешьте, --  убеждал его  Ойяг. -- Как вы сможете  выдержать  еще день
работы, если не будете есть?
     Уссмак задал встречный вопрос:
     -- Как я  могу выдержать еще  день работы, даже если я  поем?  Так  или
иначе, но я не голоден.
     Это заставило другого самца тревожно зашипеть.
     --  Старший  самец, вы  должны сообщить об этом врачам  Больших Уродов.
Может быть,  они смогут  дать  вам  что-то,  чтобы  улучшить ваш  аппетит  и
состояние.
     У Уссмака открылся рот.
     -- Может быть, новое тело? И новый дух?
     -- Вы не  можете есть?  -- спросил Ойяг. Усталый жест  Уссмака показал:
нет,  не  может.  Его компаньон,  такой  же  жалкий  и  тощий,  как он  сам,
застеснялся, но  быстро справился  со смущением. -- Тогда можно я  съем вашу
порцию?
     Поскольку Уссмак не дал отрицательного ответа, этот самец проглотил его
пишу.
     Словно во сне Уссмак вышел в лес вместе со своей бригадой.
     Он поднял топор и  начал медленно рубить  дерево с  бледной  корой.  Он
рубил его изо всех сил, но успех был незначительным.
     -- Работай лучше, ты! -- заорал на него по-русски тосевитский охранник.
     -- Будет исполнено, -- ответил Уссмак.
     Он   рубил   еще,   но   охраннику    результат   казался   по-прежнему
неудовлетворительным. В первые  дни пребывания в лагере он  задрожал  бы  от
страха. А  теперь же он чувствовал лишь раздражение в своих тощих боках. Они
поместили его сюда. Что бы они ни делали, может ли быть хуже?
     Он поплелся обратно в лагерь на обед. Как он ни устал, но съесть  сумел
самую малость.  И  снова  кто-то  быстро  доел остатки его обеда. Когда  же,
слишком скоро, наступило время возвращаться в лес, он  споткнулся, упал и не
смог  подняться.   Его  поднял  другой  самец,  направляя  и  подталкивая  к
тосевитским деревьям.
     Уссмак поднял топор и снова стал  рубить дерево с бледной корой. Как он
ни старался, лезвие топора откалывало от ствола лишь небольшие щепки. Он был
слишком слаб и  слишком апатичен,  чтобы сделать  больше. Если  он не срубит
дерево, если бригада не распилит его на  правильные  куски,  они не выполнят
свою норму и получат только штрафной паек.
     "Ну и что?" --  подумал Уссмак: он не  в состоянии съесть обычный паек,
зачем тогда беспокоиться о том, что он получит меньше?
     Конечно, все остальные самцы тоже получат меньше. Но он не волновался о
других. Настоящий самец  Расы не должен был так себя вести -- он это помнил.
Но  он начал  отдаляться  от Расы,  когда тосевитский снайпер  убил  Вотата,
командира его  первого танка. Имбирь делал  вещи и  похуже. Из-за имбиря  он
потерял еще один хороший экипаж, из-за имбиря он возглавил мятеж, на который
возлагал такие надежды. А результат... вот этот. Нет, больше он не настоящий
самец.
     Он слишком  сильно  устал  и опустил  топор.  "Передохну  секунду",  --
подумал он.
     -- Работать! -- закричал охранник.
     -- Дерьмо? -- сказал Уссмак, добавив вопросительное покашливание.
     Ворча,  Большой Урод  отвел в  сторону ствол  своего  оружия  и покивал
головой вверх и вниз,  дав разрешение. Охранники позволяли очистить чрево --
почти всегда. Это была одна из немногих вещей, которую они позволяли.
     Спотыкаясь, Уссмак медленно отошел от  дерева в кусты. Он присел, чтобы
облегчиться.  Но  ничего не случилось -- и неудивительно, он ведь был пустым
внутри. Он попытался подняться, но вместо  этого повалился на бок. Он сделал
вдох. Чуть позже еще один. А через какое-то время еще.
     Мигательные  перепонки  скользнули по  его  глазам.  Веки  опустились и
закрылись.  В  свои  последние  мгновения он  подумал, примут ли  Императоры
прошлого его дух, несмотря на все то, что он совершил? Вскоре он это узнает.
     * * *
     Поскольку ящер  не вышел  из кустов,  Юрий  Андреевич Пальчинский пошел
искать его. Ему пришлось продираться сквозь кусты,  а ящер все не откликался
на зов.
     -- Эта вонючая тварь заплатит, -- пробормотал он.
     Затем он нашел Уссмака, споткнувшись об  его тело и едва не  упав лицом
вниз.  Он выругался  и  занес  ногу,  чтобы дать  ящеру хорошего  пинка,  но
остановился. К чему лишние усилия? Проклятая тварь была уже мертвой.
     Он поднял Уссмака, закинул на плечо -- он весил всего ничего -- и понес
обратно в лагерь. Там сбоку была канава, в которую бросали зэков, умерших от
голода или уработавшихся до смерти в течение этой недели. Это было последнее
тело, поверх многих других.
     -- На  следующей  неделе придется рыть  новую  канаву,  --  пробормотал
Пальчинский.
     Он пожал плечами. Это была не его забота. Забота бригады. Он повернулся
спиной к могиле и направился в лес.
     * * *
     -- Мы показали, что можем быть милосердными, -- заявила  Лю Хань. -- Мы
отпустили одного чешуйчатого  дьявола  обратно к  соплеменникам, несмотря на
его  преступления  против  рабочих  и  крестьян. -- "Это  я  отпустила  его,
несмотря на его преступления против меня, -- добавила она про себя. -- Никто
не скажет, что я не ставлю интересы партии, интересы Народно-освободительной
армии  выше  своих  собственных".  --  Через  несколько дней  истекает  срок
перемирия,  о  котором  мы   договорились  с   чешуйчатыми  дьяволами.   Они
по-прежнему отказывают нам в переговорах о более  масштабном  перемирии.  Мы
покажем им, что можем быть и сильными, как драконы. Они еще пожалеют, что не
пошли на уступки.
     Он села на место. Члены пекинского  центрального комитета сомкнулись  в
кружок,  обсуждая  ее  выступление.  Нье  Хо-Т'инг  сказал  что-то  новичку,
красивому   молодому  человеку  с   пухлыми  щеками,  имя  которого  она  не
расслышала.  Тот  покивал и посмотрел на Лю Хань  восхищенным взглядом.  Она
задумалась: восхитился он ее словами или ее телом? -- "Деревенский увалень",
--  подумала она, забыв на мгновение,  как недавно  сама  была  крестьянкой,
далекой от политики.
     С другой стороны от Нье сидел Хсиа Шу-Тао. Он поднялся с места. Лю Хань
была уверена,  что он не  утерпит. Если  бы  она сказала, что  Янцзы течет с
запада на восток, он все равно стал бы спорить, потому что это сказала она.
     Нье Хо-Т'инг предостерегающе поднял палец,  но Хсиа все равно ринулся в
бой:
     -- Рвение так же полезно в деле революции, как и осторожность. Излишней
агрессивностью  мы  можем  вынудить  маленьких  дьяволов к  мощному  ответу.
Кампания  мелких   беспокоящих   действий,   мне  кажется,  принесет  лучший
результат, чем резкий переход от перемирия к полномасштабной войне.
     Хсиа  оглядел комнату, оценивая реакцию  слушателей.  Несколько человек
согласно кивнули,  но  другие, среди которых  были  четверо или  пятеро  его
сторонников, сидели молча, с каменными лицами. Лю Хань внутренне улыбнулась,
сохраняя внешнее безразличие. Ведь она подготовила  почву, прежде чем начать
борьбу. Будь  у Хсиа Шу-Тао  хоть  крупица здравого смысла, он должен был бы
понять это заранее. А  теперь по лицу его прошла судорога, почти  такая, как
тогда, когда Лю Хань ткнула коленом в его мужские части.
     К ее удивлению, увалень, сидевший возле Нье Хо-Т'инга, взял слово:
     --  Хотя  войну и  политику  нельзя разделить в одно мгновение, все  же
иногда необходимо показать противнику,  что сила в конечном итоге исходит из
ствола  оружия.  С  моей  точки  зрения,  надо  силовыми  методами  показать
маленьким  чешуйчатым дьяволам, что их  оккупация временна  и в конце концов
закончится. Таким  образом, как убедительно  показала  товарищ  Лю  Хань, мы
нанесем им  ряд мощных ударов в  тот самый  момент,  когда  закончится  срок
перемирия, соразмерив наши действия с их ответом.
     Он говорил не  как увалень, он говорил как  образованный человек, может
быть, даже поэт. И теперь сидящие за столом закивали, одобряя его слова.
     -- Как всегда, Мао Цзэдун анализирует четко, -- сказал Нье Хо-Т'инг. --
Его точка зрения наиболее обоснована, и  мы будем выполнять программу борьбы
против маленьких чешуйчатых дьяволов, как он указывает.
     И   снова  члены  пекинского  центрального  комитета  закивали,  словно
какой-то  кукольник потянул за  ниточки,  привязанные  к их головам. Лю Хань
кивнула, как  все. Ее  глаза раскрылись от удивления: выходит, перед ней был
человек, возглавлявший революционное дело  по всему Китаю! Мао Цзэдун высоко
оценил ее слова!
     Он  посмотрел на  нее  в ответ, сияя, словно Хо  Тэй, маленький толстый
божок удачи, в которого  коммунисты не верили, но которого Лю Хань  не могла
изгнать из своей  памяти. Да,  он одобрил  ее слова. Лицо  его это отчетливо
выражало. Но другое тоже: он смотрел на нее, как мужчина смотрит на женщину,
не  так грубо, как Хсиа Шу-Тао, но тоже раздвигая ее ноги -- одними глазами.
Что, в сущности, то же самое.
     Она подумала, как ей отреагировать. У нее и раньше возникали сомнения в
близости с Нье Хо-Т'ингом  как идеологического, так и личного порядка. Ее не
очень удивил  интерес,  проявленный  к  ней  Мао: многие  члены центрального
комитета,  возможно  даже  большинство,  испытывали   большее  вожделение  к
революции, чем  к женщинам. Хсиа был ужасным  примером,  почему  это правило
приносило, скорее, пользу. Но с Мао наверняка случай особый.
     Она  слышала, что  он женат.  Даже если бы он захотел ее,  даже если бы
потащил  в  постель,  жену ради  нее он  не  бросит...  актрису, если  ей не
изменяет память. Каким влиянием она будет обладать в роли любовницы и  стоит
ли это того,  чтобы предложить свое тело? Странно, раньше она и не думала ни
о чем подобном: благодаря ящерам она имела слишком  много  интимных связей с
нежеланными мужчинами. Но  Мао показался ей привлекательным еще до того, как
она поняла, кто он.
     Она улыбнулась ему, совсем чуть-чуть. Он тоже улыбнулся,  вежливо.  Нье
Хо-Т'инг  ничего не заметил.  Он, видимо, склонялся  к тому, чтобы ничего не
видеть: она временами думала, что  является  для него скорее  удобством, чем
любовницей. Иностранный дьявол Бобби Фьоре как  личность был для нее гораздо
более значимым.
     Так что же делать?  Частично это зависело  от  Мао. Но Лю  Хань древней
женской  мудростью поняла, что  если  она  вызовет  интерес к  себе,  то он,
вероятно, ляжет с ней.
     Хочется ли ей этого? Трудно сказать наверняка. Перевесит ли выгода риск
и  осложнения?  Прямо  сейчас  она решить  не  могла.  Коммунисты мыслили  в
масштабах  лет,   пятилетних  планов,  десятилетий  борьбы.  Она  ненавидела
маленьких дьяволов, но они были слишком сильны, чтобы можно было отмахнуться
от них, как от  глупцов. С  их точки зрения  или даже с точки зрения партии,
бросаться в обольщение, не просчитав последствий, было глупостью и только.
     Она снова улыбнулась  Мао. Может быть,  это не имело смысла,  во всяком
случае сейчас. Кто  знает, сколько времени  он  здесь  пробудет? Раньше  она
никогда  его  в Пекине не видела и может больше  никогда не увидеть.  Но  не
исключено, что он вернется.  Если он вернется, надо, чтобы он вспомнил ее. А
пока -- сколько бы это "пока" ни длилось, ей надо принять решение. Времени у
нее достаточно. И что бы она ни решила, выбор должен остаться за нею.
     * * *
     Мордехай  Анелевич играл  в кошки-мышки с тех  самых пор,  когда  немцы
захватили Польшу, начав Вторую мировую  войну.  И  в каждой войне, будь то с
немцами,  с  ящерами и с тем, что  Мордехай Хаим  Румковский считал законной
еврейской администрацией в Лодзи, и в натравливании друг  на друга  ящеров и
немцев он  был  мышью, действовавшей против  гораздо более мощных  и крупных
противников.
     Теперь он оказался  в роли кота, хотя не особенно задумывался над этим.
Где-то  прятался Отто Скорцени. Где -- он не знал. Не знал и того, насколько
Скорцени  осведомлен. Не  знал,  что  задумал  эсэсовец.  И все  это  ему не
нравилось.
     --  Что бы вы сделали, если бы были  на  месте Скорцени? -- спросил  он
Генриха Ягера.
     Ягер не  только  был  немцем,  но и неоднократно работал вместе  с этим
необыкновенным  диверсантом. Вопрос  поставил  немца  в  неловкое положение.
Разумом  Анелевич понимал, что  Ягер  не  сторонник  избиения  евреев. А вот
эмоционально...
     Танкист-полковник почесал голову.
     -- Если бы я  выполнял это задание  вместо  Скорцени, я залег  бы и вел
себя  тихо, пока не понял бы. что наступил подходящий момент, а потом ударил
бы резко и  сильно. -- Он сердито хмыкнул. -- Но как поступит он, сказать не
могу.  У  него свой  подход  к  делу.  Иногда  мне  кажется,  что он потерял
рассудок, -- а потом оказывается, что это вовсе не так.
     --  После  меня   его  никто  больше  не  видел,  --  сказал  Анелевич,
нахмурившись. -- Он мог исчезнуть  с  лица земли  -- но это  слишком  сильно
сказано, не так ли? Может, он действительно глубоко залег?
     --  Но  не  надолго,  -- заметил  Ягер.  -- Если он  найдет  бомбу,  он
попытается взорвать ее. Конечно, теперь уже поздно и после взрыва серьезного
наступления не будет. Но ждать он не станет.
     -- Детонатор мы вынули, -- сказал Анелевич.  -- В бомбе  его  нет, хотя
если понадобится, мы можем снова быстро вставить его.
     Ягер пожал плечами.
     -- Это не имеет значения. Скорцени был бы глупцом,  если бы не захватил
с собой еще один, --  а он далеко не глупец.  Кроме того, он еще и инженер и
знает, как установить детонатор.
     Сам обучавшийся на  инженера,  Анелевич поморщился  --  не  хотел иметь
ничего общего с эсэсовцем.
     -- Он может набрать себе людей в Лодзи, -- спросила
     Людмила Горбунова, -- или, скорее, действует в городе один?
     Анелевич посмотрел на Ягера. Тот снова пожал плечами.
     --  Город оставался в руках рейха в течение долгого времени. Здесь  еще
остались немцы?
     -- Вы  имеете в  виду  время,  когда он  назывался  Лицманнштадтом?  --
спросил  Мордехай и покачал головой,  не  дожидаясь  ответа. --  Нет,  после
прихода ящеров мы заставили арийских колонистов собрать пожитки и уехать. То
же  сделали и поляки. Но знаете что?  Кого-то из немцев мы могли при  этом и
упустить.
     Ягер пристально посмотрел на него. Анелевич почувствовал,  как запылали
его щеки. Не время сводить счеты с немецким солдатом. Тем более -- с этим. И
надо помнить это, как бы трудно ни было.
     --  Значит,  немцев немного, так?  --  уточнил Ягер. --  Если  их  хоть
сколько-то  осталось, Скорцени  их  найдет. Возможно, у  него  есть связи  с
поляками, они ведь тоже не любят вас, евреев.
     Он что, тоже  решил  свести счеты? У Мордехая уверенности не было. Даже
если и так, то он, в общем-то, прав.
     -- Но поляки,  -- сказала Людмила, -- если помогут Скорцени, то взорвут
сами себя.
     --  Это вы знаете, -- ответил Ягер. -- И  я знаю.  А поляки могут и  не
знать. Если  Скорцени скажет: "Тут спрятана большая бомба, которая уничтожит
всех евреев, а вас -- не тронет", -- они могут ведь и поверить ему.
     -- Он  умело  врет?  -- спросил  Анелевич,  стараясь  разглядеть  этого
противника  сквозь паутину  бесконечной пропагандистской  кампании,  которую
рейх развел вокруг имени Скорцени.
     Но   тут   Ягер   невольно   заговорил,   как   рупор    геббельсовской
пропагандистской машины.
     --  Он хорош  во всем, что касается диверсий,  --  ответил он  без тени
иронии и  тут же привел  пример -- Однажды он отправился в Безансон с мешком
имбиря для подкупа ящеров и вернулся на их танке.
     --  Я  в  это  не верю,  --  сказала  Людмила, прежде чем  отреагировал
Анелевич.
     --  Это так,  веришь ты или нет,  --  сказал Ягер.  -- Я сам  был там и
видел,  как его голова высовывается из  люка  водителя. Я сам не  верил, мне
казалось, он отправился туда, чтобы покончить с собой, не больше. Я  ошибся.
И с тех пор я его никогда больше не недооценивал.
     Анелевич передал  его  слова, далекие от ободрения,  Соломону Груверу и
Берте  Флейшман. Углы губ  Грувера  опустились  еще  ниже,  придав ему более
мрачный, чем обычно, вид.
     -- Не  может он  быть  так хорош,  -- сказал бывший сержант. -- Если он
таков, значит, он Бог, а это невозможно. Он просто человек.
     --  Нам  надо прислушаться к полякам, -- сказала Берта.  -- Если у  них
что-то происходит, мы должны узнать об этом как можно скорее.
     Мордехай ответил ей благодарным взглядом. Она воспринимала ситуацию так
же серьезно, как он  сам. Учитывая уравновешенность,  которую она  постоянно
проявляла, ее слова были весомым подтверждением его правоты.
     -- Прислушаемся. Ну и что? -- сказал Грувер. -- Если он такой умный, мы
ничего  не  услышим.  Мы не  обнаружим  его, пока он  сам  не  захочет  быть
обнаруженным, и мы не будем знать, что он затеял, пока он не нанесет удар.
     -- Все это верно и тем не менее не означает, что мы должны сидеть сложа
руки, --  сказал  Анелевич.  Он  ударил  ладонью  по  боку  пожарной машины,
ушибившись. -- Если бы только я был уверен, что это он!  Если бы  я вышел на
несколько секунд раньше, я увидел бы его  лицо. Если,  если, если... --  все
это угнетало его.
     --  Одно  то, что  он  может находиться в Лодзи, должно вызвать  у  нас
тревогу, -- сказала Берта.  -- Кто знает, что он мог  натворить,  раз проник
сюда так, что мы не узнали об этом?
     --  Он повернул  за угол, -- сказал Анелевич, мысленно представляя себе
эту картину, словно прогоняя кусок кинопленки. -- Он повернул за угол, потом
за второй, очень быстро. Я  должен был после этого угадать, в какую  сторону
он пошел, -- и ошибся.
     --  Перестань биться головой о стену,  Мордехай, --  сказала Берта.  --
Этим уже не поможешь, и ты сделал все, что мог.
     -- Именно так, -- прогудел Грувер. -- Несомненно.
     Анелевич едва ли  слышал  его.  Он  смотрел  на Берту Флейшман. Никогда
раньше,  насколько  он помнил,  она  не называла его  по  имени.  Он бы  это
запомнил, совершенно точно.
     Она  смотрела  на  него.  И   немного   покраснела,  когда  взгляды  их
встретились,  но  не отвела глаз. Он знал, что нравится  ей. И она ему тоже.
Когда не  улыбалась, она была  некрасивой и кроткой.  В  его  постели бывали
женщины гораздо более привлекательные. Ему вдруг  показалось,  что он слышит
низкий голос Соломона Грувера: "Ну и что?" Воображаемый Грувер был  прав. Он
спал с  этими  женщинами  и  наслаждался с  ними,  но  ни  на  мгновение  не
задумывался, что с какой-то из них проведет свою жизнь. Но Берта...
     --  Если только мы  пройдем  через это...  -- сказал  он. Эти слова уже
составляли целое предложение, надо было только знать, как истолковать их.
     Берта Флейшман знала.
     -- Да. Если у нас получится, -- ответила она, и это был полный ответ.
     Живой Соломон Грувер был не  таким внимательным к происходящему вокруг,
чем воображаемый в голове у Анелевича.
     -- Если