у. Такую процедуру проходим и мы сами.
     Лю Хань и Нье Хо-Т'инг обменялись  взглядами. Никто из них не  произнес
ни слова. Лю Хань предлагала подослать циркачей с дрессированными животными,
выступлениями которых  восхищались  чешуйчатые  дьяволы, -- а в  ящиках  для
содержания  животных спрятать  бомбы. Они  постоянно  устраивали  взрывы, но
одурачить маленьких дьяволов дважды одним и  тем же фокусом было практически
невозможно.
     Эссафф  велел  людям  встать  в  определенное  место.  Он  рассматривал
изображение их тел на устройстве,  напоминавшем маленький киноэкран. Лю Хань
и прежде видела такое: казалось, прибор так же распространен среди маленьких
дьяволов, как книги среди людей.
     Эссафф минуту или две шипел, как кипящий котел, а затем сказал:
     -- В данном случае вы почетные посетители. Можете войти.
     В  главной  комнате палатки  находился стол,  на одном  конце  которого
громоздилось множество приборов чешуйчатых дьяволов.  За столом сидели  двое
самцов. Поочередно показав на них, Эссафф представил:
     -- Это  -- Ппевел, помощник администратора  восточного района в главной
континентальной массе  --  в Китае, как  сказали бы  вы.  А это  -- Томалсс,
исследователь тосевитского -- человеческого, сказали бы вы, -- поведения.
     --  Я знаю Томалсса,  -- сказала Лю  Хань, скрыв  свои чувства  усилием
воли, она едва не потеряла сознание.
     Томалсс и его  помощники фотографировали, как она рожала дочь,  а затем
забрали ребенка. Прежде чем она успела  спросить, что с  ее девочкой, Эссафф
сказал:
     -- Вы, тосевиты, садитесь с нами.
     Стулья,  которые  чешуйчатые дьяволы  предложили  им,  были изготовлены
людьми: уступка со стороны ящеров, которой она никогда  не наблюдала прежде.
Когда они с Нье Хо-Т'ингом сели, Эссафф спросил:
     -- Вы будете пить чай?
     -- Нет, -- резко ответил Нье. --  Вы  обследовали наши тела, прежде чем
мы  вошли  сюда.  Мы  не можем  обследовать  чай.  Мы  знаем,  что вы иногда
стараетесь подсунуть людям наркотики. Мы не будем пить или есть с вами.
     Томалсс понимал  по-китайски.  Ппевел,  очевидно, нет. Эссафф переводил
ему. Лю  Хань понимала  кое-что из  его перевода. Она немного научилась речи
чешуйчатых дьяволов. Именно поэтому  она заменила сегодня прежнего помощника
Нье, Хсиа Шу-Тао.
     Ппевел объявил через Эссаффа:
     -- Это переговоры. Вам не надо бояться.
     -- Это вы боитесь нас, -- ответил Нье. -- Если вы не доверяете нам, как
мы можем доверять вам?
     Наркотики чешуйчатых  дьяволов  обычно действовали на  людей плохо. Нье
Хо-Т'инг и Лю Хань оба знали это. Нье Хо-Т'инг добавил:
     --  Даже имея  дело  с нашим  собственным  народом  -- я  имею  в  виду
человеческие  существа,  --  мы, китайцы,  страдали  от неравных  договоров.
Теперь  мы больше ничего не хотим, кроме полного соответствия во  всех наших
действиях. Мы не собираемся давать больше того, что получим.
     Ппевел сказал:
     -- Мы разговариваем с вами. Разве это не достаточная уступка?
     -- Это уступка, -- сказал Нье Хо-Т'инг, -- но недостаточная.
     Лю Хань  добавила покашливание, усилившее  его слова И Ппевел, и Эссафф
вздрогнули  от удивления. Томалсс стал что-то  говорить тихим голосом своему
начальнику. Лю Хань  расслышала достаточно, чтобы понять: тот  объяснял, как
случилось, что она немного овладела языком ящеров.
     -- Давайте все же поговорим, -- сказал Ппевел. -- И посмотрим, кто есть
равный, а кто -- нет, когда война кончится.
     --  Да, это верно,  --  согласился  Нье Хо-Т'инг,  --  очень хорошо. Мы
согласны на переговоры. Хотите начать дискуссию с большого и перейти к малым
делам  или предпочтете начать с малого и двигаться вверх по мере прогресса в
переговорах?
     --  Лучше  начать  с  малого,  --  сказал  Ппевел.  --  Когда  проблемы
небольшие,  вы  и мы  сможем легче  найти почву под ногами.  Если  мы  будем
стараться достичь  слишком многого вначале,  мы  сможем  только рассердиться
друг на друга и сорвем переговоры.
     --  Вы проницательны, -- сказал Нье,  склонив  голову  перед  маленьким
чешуйчатым дьяволом.
     Лю  Хань  расслышала,  как  Эссафф  объясняет  Ппевелу,  что  это  жест
уважения.
     -- Итак, -- продолжил Нье сухим уверенным тоном, за которым угадывались
бомбы  Народно-освободительной  армии,  --  мы  требуем,  чтобы  вы  вернули
девочку, которую бессердечно украли у Лю Хань.
     Томалсс подпрыгнул, словно его ткнули булавкой.
     -- Это  не  маленький  вопрос!  --  воскликнул  он по-китайски, добавив
усиливающее покашливание, чтобы показать свое отношение.
     Эссафф, приняв странную позу, быстро переводил маленькому дьяволу.
     Нье Хо-Т'инг поднял бровь. Лю Хань заподозрила, что это движение ничего
не значит для чешуйчатых дьяволов, у которых не было бровей.
     Нье сказал:
     -- Что  же вы  тогда подразумеваете под  небольшими вопросами? Я мог бы
сказать, что считаю материал, из которого вы сделали эту палатку, уродливым,
но  эта  тема  вряд ли заслуживает обсуждения  По сравнению с  тем,  что вы,
империалистические агрессоры,  сделали с  Китаем,  судьба одного  ребенка --
мелочь, или, по крайней мере, эта проблема значительно меньше.
     Выслушав перевод, Плевел сказал:
     --  Да, это небольшой вопрос по сравнению с другими. В любом случае эта
страна теперь наша, что не подлежит никакому обсуждению, как вы понимаете.
     Нье улыбнулся, не  отвечая. Европейские державы и Япония говорили Китаю
то  же  самое,  но  всегда  терпели  поражение,  когда  их  брали  на  штык.
Марксистско-ленинская  доктрина  вооружила Нье глубоким  пониманием истории,
которому он обучал Лю Хань.
     Но  она знала из  своего собственного  опыта, что маленькие  чешуйчатые
дьяволы имели свой взгляд на историю,  и он не имеет ничего общего с учением
Маркса или Ленина. Они были  нечеловечески терпеливы:  то,  что  срабатывало
против Англии или Японии, могло оказаться  негодным  против них. Если они не
лгали о себе, то даже китайцы, самая древняя  и цивилизованная нация в мире,
по сравнению с ними были лишь детьми.
     -- Моя дочь здорова? -- наконец спросила Лю Хань Томалсса. Она не смела
сломаться  и  заплакать,  но  когда она спросила о своей девочке, то из носа
потекли слезы, не вылившиеся из глаз. Она высморкалась между пальцев, прежде
чем продолжить. -- Вы хорошо заботитесь о ней?
     -- Вылупившийся детеныш здоров и доволен.
     Томалсс придвинул к себе машину, Лю Хань когда-то уже видела такую.  Он
прикоснулся к рычагу.  Над машиной волшебством  чешуйчатых дьяволов возникло
изображение ребенка.  Девочка  стояла  на  четвереньках,  обернутая  поперек
туловища тканью, и  широко  улыбалась  --  в ротике виднелись  два маленьких
белых зубика.
     Лю  Хань заплакала. Томалсс  достаточно хорошо знал, что  это  означает
печаль. Он  снова  прикоснулся  к  рычагу. Изображение исчезло.  Лю Хань  не
знала, лучше это или хуже. Ей так хотелось подержать ребенка на руках.
     Собравшись с силами, она сказала:
     -- Если  вы говорите с  людьми как с равными -- или с чем-то  близким к
равенству,  -- то вы не будете красть их детей. Вы  можете делать либо одно,
либо  другое, но не  то  и другое  одновременно. Если вы  крадете детей,  то
должны ожидать, что люди будут делать все, чтобы навредить вам за это.
     -- Но мы  берем детенышей, чтобы изучить, как они и Раса могут наладить
отношения друг с другом,  начав все заново, -- сказал Томалсс так, будто это
настолько очевидно, что не требует объяснений.
     Ппевел заговорил с ним на языке чешуйчатых дьяволов. Эссафф наклонился,
собираясь   переводить.  Нье  вопросительно  посмотрел  на  Лю   Хань.   Она
прошептала:
     -- Он говорит,  они  узнали важную вещь: люди будут бороться  за  своих
детенышей, тьфу ты, детей. Это может быть  не то, что они собирались узнать,
но это частичный ответ.
     Нье  ничего  не  ответил  и  даже  не  посмотрел  на Ппевела.  Лю  Хань
достаточно хорошо читала по его  лицу,  чтобы понять: он  не считает Ппевела
дураком. У нее создалось такое же ощущение.
     Глаза Ппевела снова повернулись в сторону людей.
     -- Предположим,  мы  вернем  вам этого  детеныша,  -- сказал  он  через
Эссаффа,  игнорируя разнервничавшегося Томалсса. -- Предположим, мы  сделаем
это. Что вы дадите нам взамен? Вы согласитесь  не  устраивать больше  взрывы
наподобие того, который испортил день рождения Императора?
     Лю Хань глубоко вздохнула. Она отдала  бы что  угодно, лишь бы  вернуть
ребенка.  Но  решение  принимала  не  она.  Здесь  власть  принадлежала  Нье
Хо-Т'ингу, а Нье любил дело больше, чем какого-либо человека или его частные
заботы.
     Абстрактно  Лю  Хань понимала,  что  это  и  есть путь, которой следует
избрать. Но можете ли вы думать абстрактно, если вы только что видели своего
ребенка в первый раз после того, как его у вас украли?
     -- Нет,  мы не согласны на это, -- сказал  Нье. -- Это  слишком много в
обмен на одного ребенка, который не может причинить вам никакого вреда.
     -- Если  вернуть детеныша, это повредит нашим  исследованиям, -- сказал
Томалсс.
     И Нье,  и Плевел  игнорировали  его. Нье продолжил, как  ни  в  чем  не
бывало:
     -- Хотя,  если вы  вернете ребенка, мы отпустим одного из ваших самцов,
который у нас в плену. Для вас он должен быть дороже ребенка.
     --  Любой самец для  нас дороже, чем тосевит, -- сказал  Ппевел. -- Это
аксиома. Но в словах исследователя Томалсса содержится доля истины. Прервать
долговременную исследовательскую программу -- это не то, что мы, самцы Расы,
можем  сделать просто так. Нам нужно иметь  более веские доводы, чем  просто
ваше требование.
     -- Кража детей для вас не означает преступление? -- спросила Лю Хань.
     -- Не очень большое, -- безразличным  тоном ответил Ппевел. --  Раса не
страдает  концентрацией  внимания  на  отдельных особях,  что  присуще  вам,
тосевитам.
     Самое худшее состояло в том, что Лю Хань поняла,  что он имеет в  виду.
Чешуйчатые дьяволы не были  злыми. Просто они настолько отличались от людей,
что, когда они поступали  в соответствии  со своими понятиями о правильном и
достойном поведении, люди могли только ужасаться.
     -- Скажите мне,  Ппевел, -- спросила она с угрожающим блеском в глазах,
-- как давно вы на посту помощника администратора этого региона?
     Нье  Хо-Т'инг  бросил на нее быстрый взгляд, но не  одернул. Коммунисты
проповедовали  равенство между полами, и Нье  следовал этим проповедям  -- в
большей  степени, чем другие, кого  она встречала.  Например,  Хсиа  Шу-Тао,
говоря об участии  женщины в  революции, имел  в виду ее  лежащей на спине с
широко раздвинутыми ногами.
     -- Я  несу эту ответственность недолго, -- ответил Ппевел, -- прежде  я
был помощником помощника  администратора. Почему вы задаете такой неуместный
вопрос?
     У Лю Хань не было во рту множества мелких острых зубов, как у маленьких
чешуйчатых  дьяволов,  но хищная улыбка,  которую  она  адресовала  Плевелу,
показала, что она в них и не нуждается.
     -- Значит, ваш  прежний начальник мертв, да?  -- спросила  она. -- И он
умер в день рождения вашего Императора?
     Все трое чешуйчатых дьяволов на  мгновение опустили глаза, когда Эссафф
перевел слово "Император" на их язык.
     Ппевел ответил:
     -- Да, но...
     -- Как вы думаете, кто заменит вас после следующего взрыва? -- спросила
Лю Хань. Сорвать переговоры, вероятно, плохое дело, но ее это не беспокоило.
-- Вы  можете не считать похищение  детей  большим  преступлением, но мы так
считаем  и будем  наказывать  вас  всех,  поскольку  не  можем  добраться до
виновника. -- Она косо посмотрела на Томалсса.
     -- Этот вопрос требует дополнительного анализа в высших кругах Расы, --
сказал Ппевел; он сохранил самообладание. --  В данное  время  мы не говорим
"да",  но  не  говорим  и   "нет".  Давайте  перейдем  к  следующему  пункту
обсуждения.
     -- Очень хорошо, -- сказал Нье Хо-Т'инг.
     Сердце  Лю  Хань  упало. У  маленьких  чешуйчатых  дьяволов не в обычае
откладывать такие  дела,  и  она знала это. Дискуссия  о возврате  ее дочери
может продолжиться. Но каждый день, который  ее дочь проводит вдали от  нее,
делает  ее  все  более чужой, и наверстать упущенное становится все труднее.
Она не видела ее с трехдневного возраста. Какой она будет, даже если Лю Хань
наконец вернут малышку?
     * * *
     Снаружи  железнодорожный вагон  выглядел, как багажный. Давид  Нуссбойм
успел  увидеть  это,  прежде  чем  усталые  охранники   НКВД  с  автоматами,
использовать  которые им  не  было  нужды,  загнали  его и  его  товарища по
несчастью внутрь. Внутри вагон был разделен на девять отделений, как обычный
пассажирский. Правда, в обычном пассажирском  вагоне четыре пассажира в купе
-- это уже под завязку. Люди  с ненавистью смотрели друг на друга, как будто
каждый сосед  был виноват  в том, что занимает так много места.  В каждом из
пяти купе для заключенных этого вагона...  Нуссбойм покачал головой.  Он был
щепетильным и  дотошным человеком. Он не  знал,  сколько  людей помещалось в
каждом купе. Но он знал, что в его купе загнали 25 человек.
     Он  и  еще  трое сидели, как на  насесте, на багажных полках  у  самого
потолка. Самые сильные и крепкие заключенные лежали в относительном комфорте
--  весьма  относительном  --  на  жесткой средней полке.  Остальные сидели,
теснясь, на нижних полках и на полу, на своих скудных пожитках.
     Соседом Нуссбойма оказался долговязый парень по имени  Иван Федоров. Он
немного понимал по-польски  и совсем  чуть-чуть -- на  идиш, когда польского
было не понять. Нуссбойм,  в свою очередь, худо-бедно  разбирал русский,  да
еще Федоров время от времени использовал немецкие слова.
     Его трудно было назвать мыслителем.
     -- Расскажите мне  снова, как вы попали сюда, Давид Аронович, -- сказал
он. -- Я такой истории, как ваша, еще не слышал.
     Нуссбойм вздохнул. Он  рассказывал  свою историю уже три раза в течение
двух  дней -- во всяком случае, он думал, что  прошло уже два дня с тех пор,
как он сел на эту полку.
     --  Это  было так, Иван Васильевич, --  сказал он. -- Я был  в Лодзи, в
Польше, в той части, которую  захватили ящеры. Мое  преступление состояло  в
том, что я ненавидел немцев больше, чем ящеров.
     -- Почему? -- спросил Федоров.
     Этот вопрос он задавал уже в четвертый раз.
     До сих пор  Нуссбойм  избегал ответа: обычный  русский  любит евреев не
больше, чем обычный поляк.
     -- Вы можете догадаться сами? -- спросил он. Федоров наморщил лоб, и он
взорвался:
     -- Черт побери, вы разве не видите, что я еврей?
     -- Ах,  вот что.  Да, конечно, я понял,  -- сказал  его сосед с веселым
спокойствием. -- Такого большого носа нет ни у одного русского.
     Нуссбойм прикрыл рукой упомянутую  часть  лица,  но Иван,  казалось, не
имел в виду ничего особенного, а просто отметил факт. Он продолжил:
     -- Значит, вы  были в Лодзи. Как же  вы  попали сюда? Вот  это я и хочу
знать.
     --  Мои  соседи захотели  избавиться  от  меня,  --  с  горечью  сказал
Нуссбойм. -- Они не стали отдавать  меня нацистам --  они не были  настолько
погаными. Но  они не хотели и оставлять меня  в Польше. Они знали,  что я не
позволю им сотрудничать с оккупантами.  Тогда  они ударили меня  так,  что я
потерял  сознание, переправили  через  захваченную ящерами  страну, пока  не
добрались до местности, которую вы, русские,  продолжали  контролировать,  и
передали меня вашему пограничному патрулю.
     Федоров   мог   не   быть  большим  мыслителем,  но  он  был  советским
гражданином. Он знал, что происходит в таких случаях. Улыбаясь, он сказал:
     -- И пограничный  патруль решил, что вы преступник --  а кроме того, вы
еще и  иностранец, и  _жид_, и поэтому они отправили  вас  в _гулаг_  [Так у
автора. -- Прим. ред.]. Теперь я все понял.
     -- Рад за вас, -- кисло ответил Нуссбойм.
     Из купе через скользящую решетку, заменяющую дверь,  был виден  коридор
тюремного вагона. В решетке было проделано зарешеченное же окошечко. Окон во
внешний  мир не  было, только пара маленьких отдушин, которые в счет не шли.
Два охранника направились к их купе.
     Нуссбойм  не  беспокоился.  Он  знал,  что  когда  энкавэдэшники  ходят
неспешным шагом, они собираются раздавать еду. В животе у него урчало, слюна
наполняла  рот. В этом тюремном  вагоне  -- "столыпинском", как его называли
русские, -- он  питался  лучше,  чем в лодзинском  гетто до прихода  ящеров.
Правда, не намного лучше.
     Один  из  охранников  отодвинул  решетку,  затем  отступил, нацелив  на
заключенных автомат. Второй поставил на пол два ведра.
     -- Порядок, зэки! -- закричал он. -- В зоопарке время кормления зверей!
     Он громко расхохотался  над  своей остротой, хотя и пускал эту шутку  в
ход всякий раз, когда был его черед кормить включенных.
     Они тоже громко расхохотались. Если бы они  не стали смеяться, никто не
получил  бы  еды.  Это  они узнали  очень  быстро.  Избиения  служили  очень
доходчивым объяснением.
     Удовлетворенный  охранник начал раздавать куски грубого черного хлеба и
половинки соленой селедки.  Один раз  заключенные получили и сахар, но потом
охранники сказали, что он закончился. Нуссбойм не знал, насколько это верно,
но проверить все равно не мог.
     Зэки, которые, развалившись, лежали на средних полках,  получали  самые
большие куски. Они подкрепляли свое право кулаками. Рука Нуссбойма коснулась
синяка под левым глазом. Он пытался воспротивиться и заплатил за это.
     Он, как волк, проглотил хлеб, но костистую селедку спрятал в карман. Он
научился дожидаться воды, прежде чем есть рыбу.
     Селедка была настолько соленой, что  от жажды можно было сойти  с  ума.
Иногда охранники оставляли в купе  ведро воды после того, как приносили еду.
Иногда они этого не делали. Сегодня воды не было.
     Поезд  грохотал. Летом  в купе, рассчитанном  на четверых, но в которое
набивалось две дюжины  мужчин, должно было быть невыносимо --  что, конечно,
не останавливало служащих НКВД. Во время русской зимы живым  теплом лучше не
пренебрегать. Несмотря на холод, Нуссбойм не мерз.
     В животе его  снова заурчало. Животу было  безразлично, что его  хозяин
будет страдать  от  жажды,  если съест селедку и  не напьется. Живот понимал
одно: он по-прежнему почти пуст, а рыба частично заполнит его.
     Заскрипев тормозами, поезд резко остановился. Нуссбойм едва не сполз на
людей внизу. С Иваном такое однажды  случилось. Люди  на полу набросились на
него, как стая волков, били и колотили,  пока он весь не  покрылся синяками.
После этого случая сидящие на багажной полке научились крепко держаться.
     -- Где это мы, как ты думаешь? -- спросил кто-то внизу.
     --  В  аду,  -- ответил  другой голос,  вызвав  смех  более  горький  и
искренний, чем тот, которого добивался охранник.
     -- Зуб даю, что это Псков, -- объявил зэк на средней полке. -- Я слышал
разговор,  что мы отогнали  ящеров от  железнодорожной линии, которая идет с
запада. После этого,  --  продолжил он  менее самоуверенно  и вызывающе,  --
после этого север и восток, на Белое море, а то и в сибирский гулаг.
     Пару минут все молчали. Упоминания о работе зимой под Архангельском или
в Сибири было достаточно, чтобы смутить даже самых бодрых духом.
     Стук и  толчки показали,  что  к поезду  прицепили или отцепили вагоны.
Один из зэков, сидевших на нижней полке, сказал:
     -- Разве гитлеровцы  не захватили Псков?  Дерьмо, они  не  причинят нам
вреда больше, чем наш собственный народ.
     -- Нет, сделают, -- сказал Нуссбойм и рассказал о Треблинке.
     -- Это пропаганда  ящеров, вот что это такое, -- сказал большеротый зэк
на средней полке.
     -- Нет, -- сказал Нуссбойм.
     Даже  с  оглядкой на зэков  со  средней полки примерно половина людей в
купе в конце концов поверили ему. Он решил, что одержал моральную победу.
     Вернулся  охранник с