м
украл ее. -- Если они закопали эту штуку,  у них должна была остаться лишняя
земля -- и ее надо было бросить по сторонам ямы, когда они ее копали.
     --  А что, если они сначала расстелили брезент и выбрасывали  землю  на
него?  --  предположил  Мордехай.  --   Вы  не  представляете  себе,  какими
аккуратными и предусмотрительными  могут  быть нацисты, когда  делают что-то
подобное. Посмотрите,  как они замаскировали антенну.  Они  не  оставляют ни
малейшей возможности обнаружить что-нибудь важное.
     --  Если  бы эта  доска не  повалилась... --  потрясенно  сказала Берта
Флейшман.
     -- Бьюсь  об заклад,  она  так и стояла, когда  эсэсовские ублюдки были
здесь, --  сказал  ей  Анелевич. -- Если бы не ваш зоркий глаз, обнаруживший
антенну...
     Он изобразил аплодисменты и улыбнулся ей. Она улыбнулась в ответ. Она и
в самом деле становится необычной, когда улыбается, подумал он.
     --  Где  же  земля?  --  повторил  Соломон  Грувер, упорствуя  в  своих
подозрениях и не замечая застывших в немой сцене товарищей, -- Что они с ней
сделали? Они не могли ее высыпать всю обратно.
     --  Хотите, чтобы я угадал?  --  спросил  Мордехай. Пожарный кивнул. --
Если бы я проводил  эту операцию, я погрузил  бы землю  в  ту же  телегу,  в
которой привез бомбу, и отвез бы ее прочь. Накрыл бы брезентом -- и никто бы
ничего не заподозрил.
     --  Думаю, вы правы. Думаю, именно так они и сделали. -- Берта Флейшман
посмотрела на оторванную проволоку. -- Теперь бомба не сможет взорваться?
     --  Не думаю,  -- ответил он.  -- По крайней мере, теперь они не смогут
взорвать ее по радио, что уже хорошо. Если бы им не требовалась антенна, они
не стали бы ее здесь ставить.
     -- Слава богу, -- сказала она.
     --  Так, -- сказал Грувер с таким выражением,  словно он по-прежнему не
верит им. -- Значит, теперь у нас есть своя бомба?
     -- Если мы разберемся, как взорвать ее, -- ответил Анелевич. -- Если мы
сможем вытащить  ее  отсюда так,  чтобы  не заметили  ящеры. Если  мы сможем
перевезти ее так, чтобы -- боже упаси -- не взорвать ее вместе с собой. Если
мы сможем все это сделать, тогда мы получим собственную бомбу.
     * * *
     Со лба Ауэрбаха лил пот.
     -- Давай же, дорогой. Ты  и  раньше  это  делал,  помнишь? Давай! Такой
сильный мужчина, как ты, может сделать все, что захочет.
     Ауэрбах внутренне собрался,  вздохнул, буркнул про себя -- и с усилием,
для которого ему  потребовалась  вся энергия без остатка, тяжело поднялся на
костыли. Пенни захлопала в ладоши и поцеловала его в щеку.
     -- Боже, как тяжело, -- сказал он, с трудом дыша.
     Может быть, он проявил легкомыслие, может быть, он слишком долго лежал,
но ему показалось, что земля заколыхалась у него под ногами, как пудинг.
     Обходясь одной ногой и двумя костылями, он чувствовал себя неустойчивым
трехногим фотографическим штативом.
     Пенни отошла от него на пару шагов, к выходу из палатки.
     -- Иди ко мне, -- сказала она.
     -- Не думай, что я уже могу, -- ответил Ауэрбах.
     Он  пробовал  костыли всего лишь  в  третий или  четвертый раз.  Начать
передвигаться на них было так же  тяжело, как завести старый  мотор "Нэша" в
снежное утро.
     -- О, бьюсь об заклад, ты сможешь.
     Пенни провела языком по губам. От  полного  внутреннего опустошения она
перешла в состояние полного бесстыдства, минуя промежуточные стадии.
     Ауэрбах иногда  задумывался,  не две  ли  это  стороны одной  и той  же
медали. Но именно сейчас времени размышлять у него не было. Она позвала:
     -- Если подойдешь ко мне, вечером я...
     То,  что  сказала  она, притянуло бы к ней  мужчину, пострадавшего даже
сильнее, чем Ауэрбах. Он  наклонился, подпрыгнул  на здоровой ноге, выбросил
вперед костыли, подтянул тело, поймал равновесие, выпрямился, затем повторил
это еще раз и оказался рядом с ней.
     Снаружи раздался сухой голос:
     -- Это лучшее побуждение к физиотерапии, о котором я когда-либо слышал.
     Ауэрбах едва не упал. Пенни ойкнула и  стала  цвета свеклы, растущей  в
Колорадо повсюду.
     По тому, как начало жечь его собственное лицо, Ауэрбах решил,  что и он
такого же цвета.
     -- Ух, сэр, это не... -- начал он, но тут его язык запнулся.
     В палатку  вошел доктор.  Это был молодой парень, не из местных и не из
плененных ящерами врачей.
     -- Послушайте, меня  не волнует, что вы собираетесь делать,  не мое это
дело.  Вот  если  от этого  вы,  солдат,  начнете ходить, то  это  меня  уже
касается. -- Он  рассудительно  сделал паузу.  -- По моему профессиональному
мнению, после такого предложения и Лазарь бы поднялся и пошел.
     Пенни покраснела еще больше. У Ауэрбаха же  опыта общения  с армейскими
докторами было побольше. Они всегда старались  привести вас в замешательство
и делали это довольно успешно. Он спросил:
     -- А кто вы, сэр?
     У доктора на погонах были золотые дубовые листья.
     -- Меня зовут Хэйуорд Смитсон...
     Доктор вопросительно замолчал.
     Ауэрбах  назвал  себя  и  свой чин. Затем  и Пенни  Саммерс,  заикаясь,
назвала свое имя, истинное. Ауэрбах не удивился, что здесь она называла себя
вымышленным именем. Майор Смитсон продолжил:
     -- Теперь, когда действует перемирие, я прибыл из Денвера с инспекцией,
чтобы проверить, как ящеры заботятся о раненых пленных. Я  вижу, вы получили
казенные костыли. Это хорошо.
     -- Да, сэр, --  ответил Ауэрбах. Его  голос был слабым и сиплым, словно
после пятидесяти пачек "Кэмела", выкуренных за полтора часа. -- Я получил их
позавчера.
     --  Их дали  неделю назад, --  сказала Пенни,  -- но Ране --  извините,
капитан Ауэрбах -- совсем не мог двигаться до позавчерашнего дня.
     Ауэрбах ожидал,  что Смитсон снова  вернется к обсуждению предложенного
Пенни  средства  заставить  раненого ходить, но,  к  его облегчению, Смитсон
оказался милосердным. Может быть, еще раз пошутить показалось ему излишним.
     -- Вас ранили в грудь и в ногу, да? И они вас вытащили?
     -- Да, сэр, -- ответил Ауэрбах. -- Они сделали для меня все, что могли,
ящеры  и люди,  которые  помогали  им.  Правда, временами  я чувствовал себя
подопытным  кроликом, но теперь я на своих двоих -- впрочем, пока  на одной,
-- вместо того чтобы занимать место на городском кладбище.
     --  Больше бодрости,  капитан, -- сказал Смитсон. Он  вынул  из кармана
блокнот с листами, сшитыми спиралью, авторучку и  что-то записал. --  Должен
сказать,  на   меня  произвели  благоприятное  впечатление  те  возможности,
которыми располагают ящеры. Они делали для пленных все, что только могли.
     -- Они  хорошо обращались со мной, -- сказал Ауэрбах. -- Это все, что я
могу вам сказать. Вчера я вышел из этой палатки в самый первый раз.
     -- А  как  вы,  мисс...  э-э... Саммерс? -- спросил майор  Смитсон.  --
Полагаю, капитан Ауэрбах не единственный пациент, которого вы выходили?
     Ауэрбах  искренне  надеялся,  что   является  единственным   пациентом,
которого Пенни лечила таким своеобразным способом. Он боялся, не заметила ли
она некоторой  двусмысленности в  вопросе,  и  ему  стало приятно, когда  он
понял, что нет.
     -- О нет, сэр.  Я работала во всем  лагере. Они  и в  самом деле делали
все, что в их силах. Я считаю так.
     -- У меня тоже создалось такое впечатление, -- сказал, кивнув, Смитсон.
--  Они делали все, что могли, но я думаю, они были ошеломлены. -- Он устало
вздохнул. -- Думаю, сейчас весь мир ошеломлен.
     -- И много здесь раненых, сэр?  -- спросил  Ауэрбах. -- Как я сказал, я
немногое видел из  того, что  за  пределами  палатки, и никто не рассказывал
мне, что здесь, в Карвале, так много раненых пленников. -- Он бросил  взгляд
на  Пенни, казавшийся  осуждающим.  Для  других  медсестер,  для  измученных
врачей-людей и для ящеров он был всего  лишь одним  из раненых военнопленных
-- для нее же, как он полагал, он значил нечто большее.
     Но Смитсон ответил невнятно:
     -- Это не только раненые солдаты, капитан. Это... -- Он покачал головой
и не стал объяснять. -- Вы стоите на ногах уже некоторое время. Почему бы не
выйти и  не посмотреть самому?  Рядом с вами  будет доктор, и кто знает, что
мисс Саммерс сделает для вас или с вами после этого?
     Пенни  снова вспыхнула.  Ауэрбаху  хотелось врезать доктору  в  зубы за
такие  разговоры о женщине  в ее присутствии, но он был бессилен. И ему было
любопытно, что произошло в  мире за пределами  палатки, и он уже постоял  на
ногах какое-то время, не свалившись.
     --  Хорошо, сэр, ведите, -- сказал он,  -- но не слишком быстро, я ведь
не собираюсь выиграть состязание в скорости ходьбы.
     Хэйуорд  Смитсон и Пенни подняли входной клапан  двери, чтобы  Ране мог
выйти наружу и  осмотреться. Он двигался медленно. Когда он вышел на солнце,
то остановился, мигая, пораженный яркостью  света. И слезы, которые  потекли
из  его глаз, были  вызваны не солнцем, а радостью: он  вышел из  заточения,
пусть даже совсем ненадолго.
     -- Идемте, -- сказал Смитсон, пристраиваясь слева от Ауэрбаха.
     Пенни Саммерс немедленно  пристроилась по другую  сторону от  раненого.
Медленная процессия  двинулась  по проложенной ящерами дороге  между  рядами
палаток, скрывавших раненых людей.
     Может  быть, здесь и не было такого уж  большого количества раненых, но
все  же  для  них  потребовался  целый палаточный городок. Ауэрбах  время от
времени слышал  человеческие стоны, доносившиеся из ярко-оранжевых скользких
куполов.  Доктор  и   медсестра  поспешили  увести  Ауэрбаха  подальше.  Это
показалось ему неприятным. Смитсон поцокал языком.
     По тому, как он говорил, здесь могла находиться половина Денвера, но --
не  похоже. Ауэрбах  терялся  в догадках, пока  не  добрался  до перекрестка
своего  ряда  палаток  с  другим,  перпендикулярным.   Если  посмотреть   от
перекрестка в  одну  сторону,  то можно было  увидеть то,  что  осталось  от
небольшого  городка  Карваля  --  другими  словами,  почти  ничего.  А  если
посмотреть в другую сторону, наблюдалась совсем другая картина.
     Он не мог и предположить, сколько беженцев  поселилось в примыкающем  к
ровным рядам палаток городке, построенном из всякого хлама.
     -- Это просто новый Гувервилль, -- сказал он,  недоверчиво рассматривая
его.
     --  Это   хуже,  чем  Гувервилль,  --  мрачно  ответил  Смитсон.  --  В
большинстве Гувервиллей для строительства хижин использовались  ящики, доски
и листовой металл.  Здесь, в центре этого  ничто,  таких материалов осталось
немного. Но люди все равно идут сюда, за многие мили.
     -- Я видела, как все это происходит, -- сказала Пенни, кивнув. -- Здесь
есть пища и вода для пленных, поэтому люди идут сюда в надежде тоже получить
что-нибудь. Людям больше некуда деться, поэтому они продолжают прибывать.
     -- Боже,  -- проговорил Ауэрбах своим скрежещущим  голосом.  --  Просто
чудо, что они не пробуют  проникнуть в палатки  и украсть то,  чего не хотят
дать им ящеры.
     -- А помнишь стрельбу прошлой ночью? -- спросила  Пенни. --  Двое людей
попытались проделать это. Ящеры пристрелили их, как собак. Не думаю, что еще
кто-нибудь попытается незаметно пробраться туда, куда не допускают их ящеры.
     --  Незаметно  для ящеров пробраться сюда в  любом случае  нелегко,  --
сказал доктор Смитсон.
     Ауэрбах посмотрел  на  себя, на  свое побитое тело, которое  он  должен
таскать до конца жизни.
     -- Так  и есть,  я сам убедился  в этом.  И  тайно сбежать от  них тоже
нелегко.
     --  А в Денвере  есть доктора-ящеры,  которые  присматривают за  своими
пленными сородичами?
     -- Да, и это входит в условия перемирия,  --  ответил Смитсон. -- И  я,
пожалуй,  хотел бы остаться в городе, чтобы посмотреть на их работу. Если мы
не  будем воевать,  они смогут двинуть нашу  медицину на  столетие вперед за
ближайшие  десять-пятнадцать  лет.  Нам  надо так многому  научиться! --  Он
вздохнул.  --  Но   эта  работа  тоже  важна.   Мы   можем   даже   наладить
крупномасштабный обмен раненых людей на раненых ящеров.
     -- Это было бы неплохо, -- сказал Ауэрбах.
     Затем он посмотрел на  Пенни, лицо ее  отражало крайнее напряжение. Она
ведь не была раненым военнопленным. Она снова повернулась к Смитсону.
     -- А не воевавших людей ящеры отпустят?
     -- Не знаю, -- ответил доктор. -- Но я понимаю,  почему вы спрашиваете.
Если дойдет до  обмена -- гарантий никаких, -- я узнаю, что я смогу  сделать
для вас. Ну, как?
     -- Благодарю вас, сэр, -- сказал Ауэрбах, и Пенни кивнула.
     Взгляд  Ауэрбаха скользнул  по брезентовым  палаткам, старым  телегам и
шалашам  из кустарника,  где  обитали американцы, явившиеся в Карваль, чтобы
просить милостыню у ящеров. Невозможная мысль -- как  удар в зубы: что война
сделала со страной! Он оглядел себя.
     -- Знаете что? Я, в конце концов, не так уж плох.
     * * *
     Гудение самолета  человеческого производства над Каиром заставило Мойше
Русецкого поспешить к окну  его номера-камеры, чтобы посмотреть на машину. И
действительно, в небе летел  самолет,  окрашенный  в  лимонный  цвет в  знак
перемирия.
     -- Интересно, кто в нем? -- обратился он к Ривке.
     -- Ты  сказал,  Молотов уже здесь, -- ответила она, -- так что остается
фон  Риббентроп,  --  ту!  на  обоих  лицах  отразилось  отвращение,   --  и
американский министр иностранных дел, не помню, как его.
     --  Маршалл, -- сказал Мойше.  -- И  по  какой-то причине он называется
государственным секретарем.
     Он поглощал, как  губка, всякие  пустяки: именно благодаря этому он так
легко  учился в медицинской школе. Если бы  его интересы лежали в какой-либо
другой области, он мог бы стать замечательным yeshiva-bucher [Ученым (ид.)].
Он снова повернулся к  окну. Желтый  самолет снижался,  заходя на посадку на
аэродром к востоку от города.
     -- Это  не "Дакота". Думаю, что  Маршалл прилетит на "Дакоте".  Так что
это, вероятно, немецкий самолет.
     Ривка вздохнула.
     -- Если увидишь Риббентропа, скажи  ему, что каждый еврей в мире желает
ему холеры.
     -- Если он этого еще не знает, то он глуп, -- сказал Мойше.
     -- Все равно скажи ему это, -- продолжила его жена. -- Раз у тебя будет
возможность  сказать, не упусти  ее. -- Гул моторов  затих.  Ривка несколько
натянуто  рассмеялась.  -- Надо  привыкать к  этому звуку,  как  само  собой
разумеющемуся. Слышать его здесь, слышать его сейчас -- это очень странно.
     Мойше кивнул.
     -- Когда мирные  переговоры только начинались, ящеры  настаивали, чтобы
все прилетали сюда на  их самолетах. Я полагаю, что  им не  хотелось,  чтобы
нацисты -- или кто-нибудь еще -- послали сюда самолеты с грузом бомб  вместо
дипломатов. Атвар был очень смущен, когда немцы, русские и американцы -- все
сказали "нет". Ящеры  и в самом деле не понимали, что все переговоры ведутся
на  равных.  Ничего  подобного  раньше  у них  не  было,  они ведь  привыкли
диктовать.
     -- Будет исполнено, -- сказала она  на шипящем языке  чужаков.  Каждый,
кто долго находился рядом с ними, знал эту фразу. Она продолжила на идиш. --
Вот так они думают. Это, наверное, их единственный образ мышления.
     --  Я  знаю, -- ответил Мойше.  Он говорил  так, словно бился головой в
стену. -- Слишком хорошо знаю.
     Через громкоговорители  муэдзины  призвали  правоверных к молитве. Каир
ненадолго  притих. Еще один ярко-желтый самолет пролетел низко над городом к
аэропорту.
     -- Вот это "Дакота", -- сказала Ривка, подойдя к стоящему у окна Мойше.
-- Значит, Маршалл теперь тоже здесь.
     -- Значит, это он, -- ответил Мойше. Он  почувствовал себя так,  словно
расставлял фигуры  на шахматной доске, как  когда-то в Варшаве, и только что
поставил  в надлежащее место последние  две фигуры. --  Посмотрим, что будет
дальше.
     --  Что ты скажешь  Атвару,  если  он  вызовет тебя и  спросит,  что ты
думаешь об этих людях? -- спросила Ривка.
     Мойше изобразил несколько щелчков и хлопков.
     -- Благородный адмирал?
     Ривка бросила на него предостерегающий взгляд, означавший: "не старайся
быть забавным". Он вздохнул:
     -- Не  знаю. Я даже не понимаю, зачем он  вызывает меня  и задает  свои
вопросы. Я не был...
     Ривка  поспешным  жестом  остановила его.  Мойше  замолк. Он  собирался
сказать,  что никогда  не был  возле людей такого уровня. Ривка была  права.
Ящеры  наверняка  прослушивали  каждое  его  слово. Если  они  не  понимали,
насколько  мелкой пташкой он является, не стоит разубеждать  их. Подумав, он
решил,  что,  изображая себя более  важным, чем на самом  деле, он  добьется
лучшего обращения с собой и большей безопасности.
     И  действительно, через  пару  часов  в  номер  отеля вошел  Золрааг  и
объявил:
     --  Вас  вызывают  в   штаб  благородного  адмирала  Атвара.  Вы  идете
немедленно.
     -- Будет исполнено, благородный господин, -- ответил Мойше.
     Ящеры  определенно не собирались  обращаться  с ним как  с  равным. Они
говорили ему, куда идти и что делать, и он подчинялся.
     Охранники не казались  жаждущими пристрелить его,  как это  было, когда
ящеры  перевезли его в  Каир. Но они  по-прежнему  обращались  с ним грубо и
возили в бронированной военной машине,  самом негодном для человека средстве
передвижения из всех, когда-либо изобретенных.
     На пути к штабу Атвара Золрааг заметил:
     -- Ваша проницательность  в отношении политических  стратегий,  которые
могут  быть  использованы, представляет интерес  для благородного  адмирала.
Поскольку   вы  сами   возглавляли  не-империю,  то  подготовлены  к  важным
переговорам с другими такими же тосевитскими самцами.
     --  Это  определенно  лучше, чем быть расстрелянным,  -- мрачно  сказал
Мойше.
     Он  был  рад,  что  научился  держаться  соответствующим  образом.  Да,
короткое  время после прихода ящеров он возглавлял евреев в Польше,  пока не
понял,  что не  может больше  подчиняться захватчикам. Представить,  что  он
возвысился до уровня Гитлера, Халла и Сталина, -- для  этого надо было иметь
очень живое и богатое воображение. Насколько  он  знал, все, что было меньше
планеты, ящеры считали слишком  мелким, чтобы  беспокоиться о незначительных
отличиях. Для него эти отличия вовсе не были незначительными, но он -- слава
богу! -- не был ящером.
     Атвар накинулся на него сразу же,  едва он вошел в уставленную машинами
комнату, которую занимал главнокомандующий.
     -- Если мы заключим соглашение  с  этими самцами,  как вы считаете, они
будут соблюдать его?  -- потребовал  он ответа,  заставив Золраага перевести
его слова на польский и немецкий.
     Он говорил  с  человеком, который сам видел,  как Польшу  разодрали  на
части  Германия и СССР, заключившие  свое  секретное соглашение,  и как  они
начали войну между собой  менее чем через два года после этого, несмотря  на
то что соглашение формально еще действовало. Осторожно подбирая слова, Мойше
ответил:
     -- Они  будут  соблюдать его  -- но только до  тех пор, пока соглашение
будет соответствовать их интересам.
     Адмирал разразился нераспознаваемыми звуками. Золрааг снова перевел:
     -- Значит, вы говорите, что эти тосевитские самцы вообще ненадежны?
     По правилам,  которых  придерживались ящеры, ответ  должен  был быть --
"нет". Мойше не считал, что такой прямой ответ помог бы остановить войну. Он
сказал:
     --  Вы  можете  предложить  многое, что будет  в  их  интересах.  Если,
например, вы и они договоритесь об условиях вывода ваших самцов из их стран,
они,  вероятно,  будут  соблюдать  любые  соглашения,  которые  предотвратят
возвращение Расы.
     Судя  по  усилиям Золраага в Варшаве, ящеры  имели  о дипломатии весьма
смутное представление. Факты,  очевидные для  любого  человека,  даже для не
имеющего опыта  правителя  --  например,  для  самого  Мойше,  --  временами
поражали чужаков, как настоящее открытие. А временами, несмотря на искреннее
желание понять, они были не в состоянии сдела