ведром  воды,  ковшом и парой  кружек. Он выглядел
расстроенным  из-за  того,  что  обязан  дать  людям  воды,  которой  они не
заслуживали.
     -- Эй, вы, грязные подонки,  -- сказал он. -- По очереди и побыстрей. Я
не буду стоять здесь весь день.
     Первыми пили здоровые, потом те, у  кого  был  туберкулезный  кашель, и
последними  из  всех  --  трое или четверо неудачников,  больных  сифилисом.
Нуссбойм подумал,  есть  ли  смысл  поддерживать установившийся порядок:  он
сомневался,  что охранники вообще моют кружки  после употребления. Вода была
желтоватой, мутной  и маслянистой  на вкус. Охранник  набирал  ее в  тендере
паровоза, вместо того чтобы пойти к колонке с питьевой водой.
     Так или иначе, она была мокрой. Он выпил  полагающуюся ему кружку, съел
селедку и ненадолго почувствовал себя не зэком, а почти человеком.
     * * *
     Георг  Шульц  крутанул  двухлопастный  деревянный  винт самолета "У-2".
Пятицилиндровый  радиальный мотор  Швецова сразу же заработал: зимой мотор с
воздушным охлаждением давал большое преимущество.  Людмила Горбунова слышала
рассказы о  пилотах Люфтваффе, которым приходилось разжигать на земле костры
под мотором своих самолетов, чтобы не допустить замерзания антифриза.
     Людмила окинула взглядом минимальный набор приборов на  передней панели
"кукурузника".  Ничего  нового  сверх  того,  что  она  уже  знала,  они  не
показывали:    "кукурузник"    заправлен     топливом,    компас    работает
удовлетворительно, а альтиметр говорил, что она все еще на земле.
     Она  отпустила  тормоз. Маленький  биплан  поскакал  по снежному  полю,
служившему взлетной полосой. За нею, она знала,  мужчины и женщины с метлами
разровняют снег,  уничтожив следы  колес  самолета.  Советские ВВС  серьезно
относились к маскировке.
     Последний толчок  -- и "У-2" оторвался  от  земли. Людмила похлопала по
фюзеляжу одетой в перчатку рукой.
     Сконструированный  для первоначального обучения этот  самолет  не давал
покоя сначала немцам, а теперь ящерам. "Кукурузники" летали  на малой высоте
с  небольшой скоростью и, за исключением мотора, почти не содержали металла:
они  ускользали  от  систем  обнаружения  ящеров,  позволявших  инопланетным
империалистическим агрессорам с легкостью сбивать гораздо  более совершенные
военные самолеты. Пулеметы и небольшие бомбы  --  не слишком хорошее оружие,
но это все же лучше, чем ничего.
     Людмила положила самолет  в длинный плавный  поворот к полю, откуда она
взлетела.  Георг Шульц все еще стоял там. Он  помахал ей и послал  воздушный
поцелуй, прежде чем стал пробираться к елям неподалеку.
     -- Если бы Татьяна увидела тебя сейчас, она отстрелила бы твою голову с
высоты восемьсот метров, -- сказала Людмила.
     Поток  воздуха, врывающийся поверх ветрового стекла в открытую  кабину,
унес ее слова  прочь. Ей самой хотелось сделать с Георгом Шульцем что-нибудь
похожее.   Немецкий  пулеметчик-танкист   был  первоклассным  механиком,  он
чувствовал моторы так  же,  как  некоторые люди  чувствуют  лошадей. В  этом
состояла его ценность, хотя он был буяном и искренним нацистом.
     Со времени, когда  Советский Союз и гитлеровцы стали,  по крайней  мере
формально,  сотрудничать в борьбе с ящерами, на  его  фашизм можно  было  не
обращать внимания, точно так же, как поступали с фашистами до предательского
нарушения  Германией  пакта  о  ненападении с СССР 22 июня  1941  года. Чего
Людмила  никак  не могла  стерпеть, так его  попыток  затащить  ее к  себе в
постель:  желания переспать  с ним  у нее  было не больше,  чем,  скажем,  с
Генрихом Гиммлером.
     --  Думаешь,  он  оставил меня  в покое  после того, как они с Татьяной
стали прыгать друг на друга? -- сказала Людмила облачному небу.
     Татьяна Пирогова была опытным снайпером,  она отстреливала нацистов,  а
потом -- ящеров. Она была  такой же беспощадной,  как Шульц, а может быть, и
более жестокой. По мнению Людмилы, именно это их и сближало.
     --  Мужики...  --  И  она  добавила  еще  одно  слово, чтобы  закончить
предложение.  Добившись расположения Татьяны, он продолжал домогаться и  ее.
Она проворчала шепотом: -- Ух, как надоело!
     Она летела над Псковом на запад. Солдаты на улицах, некоторые в русской
форме цвета хаки, другие в немецкой серо-зеленой полевой, а кое-кто -- еще в
белой зимней, которая  не позволяла определить  национальную принадлежность,
приветственно махали, когда она пролетала  над  ними. Случалось, впрочем, по
ней могли и пальнуть -- полагая, что все летающее принадлежит только ящерам.
     От  железнодорожной  стации на северо-запад полз поезд. Дым от паровоза
тянулся за  ним  широким черным  хвостом,  и если бы  не низкая  облачность,
которая  маскировала его от  самолетов,  он на  фоне  снега был  бы виден за
многие  километры.  А  ящеры  с  удовольствием  расстреливали  поезда,  едва
предоставлялся шанс.
     Она  помахала поезду,  когда сблизилась  с  ним.  Она  не  думала,  что
кто-нибудь  из пассажиров видел ее, но это не важно. Поезда  из Пскова  были
добрым знаком. В течение зимы Красная  Армия  -- и немцы,  с неудовольствием
подумала Людмила, --  оттеснила  ящеров  от  города и от  железной дороги. В
последние дни при определенном везении можно было добраться  поездом даже до
Риги.
     Но для этого требовались и удача, и время. Вот почему генерал-лейтенант
Шилл отправил свое послание с нею, и не только потому, что так оно попадет к
его  нацистскому  напарнику в  латвийской  столице гораздо  быстрее, чем  по
железной дороге.
     Людмила сардонически улыбнулась.
     -- Могучему нацистскому генералу очень хотелось послать с  этим письмом
могучего нацистского летчика, -- проговорила она, -- но у него нет ни одного
могучего нацистского летчика, а потому пришлось выбрать меня.
     У Шилла лицо при этом было такое, словно он ел кислое яблоко.
     Она похлопала  себя  по  карману  кожаного,  на  меху  летного костюма,
содержавшему бесценный  пакет. Она не  знала, что написано  в письме.  Шилл,
вручая ей письмо,  всем  своим  видом показывал, что она не заслуживает этой
привилегии. Она тихо рассмеялась. Словно он мог  удержать  ее от того, чтобы
она  вскрыла конверт! Может быть,  он решил, что ей  это не придет в голову?
Если так, он глуп даже для немца.
     Ее, однако, удержала извращенная гордость. Генерал Шилл -- формально --
был союзником СССР  и доверил ей послание, пусть  даже и с  неохотой. В свою
очередь она тоже будет соблюдать приличия.
     "Кукурузник" с гудением  летел  к Риге.  Местность  была  совершенно не
похожа на степи  вокруг Киева,  родного города Людмилы. Она летела вовсе  не
над  бесконечной  ровной  поверхностью:  внизу простирались  покрытые снегом
сосновые леса -- часть огромного лесного  массива,  тянувшегося на  восток к
Пскову и еще дальше  и дальше.  То там, то сям в гуще леса виднелись фермы и
деревни. Вначале признаки  человеческого присутствия удивили Людмилу, но  по
мере продвижения в глубь прибалтийской территории они стали встречаться  все
чаще.
     Примерно  на середине  пути до Риги, когда она перелетела  из  России в
Латвию,  их вид  изменился, причем изменились не  только  дома. Штукатурка и
черепица  разительно не похожи на дерево и солому,  но главное --  все  было
устроено  более основательно  и  целесообразно: вся  земля использована  для
какой-то ясно определенной цели -- полей, огородов, рощиц, дорог.  Все  было
при деле, ничто не лежало брошенным или неосвоенным.
     -- Это вполне могла быть и Германия, -- громко проговорила Людмила.
     Воспоминания  заставили  ее  замолчать.  Когда  гитлеровцы предательски
напали  на  ее родину,  Латвия  находилась в составе Советского  Союза  чуть
больше года. Реакционные элементы приветствовали нацистов как  освободителей
и сотрудничали с ними в борьбе против советских войск.  Реакционные элементы
на Украине делали то же самое, но Людмила гнала эту мысль прочь.
     Она задумалась над тем, как  ее  примут в Риге. Вокруг Пскова  в  лесах
скрывались партизаны,  город  стал  фактически  общим владением  немецких  и
советских  войск. Она  не думала, что  у  границ  Латвии могли бы находиться
значительные советские силы -- возможно, где-то южнее, но не в Прибалтике.
     -- Пожалуй, -- продолжила она, -- в Латвии вскоре появятся значительные
советские силы: это буду я.
     Воздушный поток унес ее шутку и веселое настроение.
     Она добралась  до берега Балтики  и полетела вдоль него на  юг к  Риге.
Море оказалось на несколько  километров замерзшим. Увидев это  ледяное поле,
Людмила содрогнулась.  Даже для русского человека льда  было слишком  много.
Над  рижской  гаванью  поднимался дым  -- после  недавней  бомбежки  ящеров.
Приблизившись к докам, она нарвалась на ружейный огонь. Сжав кулаки -- какие
идиоты, приняли ее биплан за  самолет  ящеров! -- она ушла в сторону и стала
озираться в поисках места для посадки "кукурузника".
     Неподалеку от улицы, похожей  на  главный бульвар,  она  увидела парк с
голыми  деревьями.  В  нем  было  достаточно  свободного места для  посадки,
покрытого  заснеженной  мертвой желто-коричневой травой,  и для  того, чтобы
спрятать  биплан.  Как только тряский  пробег  закончился,  к ней  бросились
немецкие солдаты в серой полевой и белой маскировочной форме.
     Они увидели красные звезды на крыльях и фюзеляже "кукурузника".
     -- Кто вы, проклятый русский, и что вы здесь делаете? -- закричал  один
из них.
     Типичный наглый немец, он был уверен, что она знает его язык!  Впрочем,
на этот раз он оказался прав.
     --  Старший лейтенант  Людмила Горбунова,  советские ВВС,  --  ответила
Людмила по-немецки. -- У меня с собой депеша генералу Брокдорф-Алефельдту от
генерала Шилла из Пскова. Не будете ли вы так добры доставить меня к нему? И
не замаскируете ли вы этот самолет, чтобы его не обнаружили ящеры?
     Гитлеровские солдаты  попятились  в  изумлении,  услышав ее голос.  Она
продолжала  сидеть в кабине, ее кожаный летный шлем  и зимнее обмундирование
скрывали ее пол. Немец, который окликнул ее, злобно сказал:
     -- Мы слышали о  летчиках, которые называют себя сталинскими  соколами.
Может быть, ты один из сталинских воробьев?
     Теперь он использовал "du" -- "ты" вместо  "sie" -- "вы". Интересно, он
хотел этим выразить  дружелюбие или оскорбить  ее?  Так  или  иначе, ей  все
равно.
     --  Возможно, -- ответила она тоном более холодным, чем здешняя погода,
-- но только в том случае, если вы -- один из гитлеровских ослов.
     Она  сделала  паузу.  Развлечет  ее  выходка немца  или  рассердит?  Ей
повезло:  он  не  только  расхохотался,  но  даже, откинув  голову,  заревел
по-ослиному.
     -- Надо быть ослом, чтобы закончить дни в богом забытом месте наподобие
этого,  --  сказал  он.  -- Все в порядке, Kamerad -- нет, Kameradin старший
лейтенант, я проведу вас в штаб. Почему бы вам не пойти вместе со мной?
     Несколько немцев присоединились  к ним, то ли в качестве охранников, то
ли потому, что не хотели оставлять ее наедине с  первым, а может быть, из-за
того,  что  им было в новинку, находясь на службе, идти с женщиной.  Она изо
всех сил  старалась  не обращать на  них  внимания  -- Рига интересовала  ее
больше.
     Даже пострадавший за годы войны город не показался ей "забытым  богом".
На главной  улице  -- Бривибас-стрит, так  она называлась (глаза  и мозг  не
сразу приспособились к латинскому алфавиту) -- было больше магазинов, причем
более богатых, чем во всем Киеве. Одежда горожан на улицах была поношенной и
не  особенно  чистой,  но из  лучших  тканей  и лучшего  пошива, чем  обычно
встречалась в России или в Украинской Советской Социалистической Республике.
Некоторые люди узнавали ее обмундирование. Несмотря на  немецкий эскорт, они
кричали ей на искаженном русском и по-латышски. Она поняла, что по-русски ее
оскорбляли,  слова по-латышски, должно быть, звучали не лучше. Вдобавок один
из немцев сказал:
     -- Вас здесь любят, в Риге.
     --  Есть много мест,  где немцев любят еще больше, --  сказала  она,  и
возмущенный нацист заткнулся. Если бы они играли в  шахматы, то она выиграла
бы размен.
     Ратуша,   где   помещался  штаб  немецкого   командования,   находилась
неподалеку от  перекрестка Бривибас и Калейю.  Людмиле  здание в  готическом
стиле показалось  старым, как  само время. Часовых у входа  не было  (Кром в
Пскове  тоже снаружи не  охранялся), чтобы не выдать место штаба ящерам. Но,
открыв резную дверь, Людмила обнаружила, что на нее смотрят двое враждебного
вида немцев в более чистых и свежих мундирах, чем она привыкла видеть.
     -- Что вам нужно? -- спросил один из них.
     --  Русская  летчица.  Она  говорит,  что  имеет депешу из  Пскова  для
командующего,  --  ответил  говорливый  сопровождающий.  -- Я решил,  что мы
доставим ее сюда, а вы уж с ней здесь разберетесь.
     -- Женщина? -- Часовой  посмотрел на Людмилу по-другому.  --  Боже мой,
это и в самом деле женщина? Из-за хлама, который на ней надет, я  и не понял
сначала.
     Он полагал,  что  она  говорит  только  по-русски.  Она  изо  всех  сил
старалась смотреть на него свысока, что  было не так-то просто, поскольку он
был сантиметров на 30 выше.
     Мобилизовав весь свой немецкий, она сказала:
     -- Уверяю вас, это в любом случае не имеет для вас никакого значения.
     Часовой вытаращил глаза. Ее сопровождающие, успевшие  увидеть в  ней до
некоторой   степени   человеческое  существо  --  и  как  настоящие  солдаты
недолюбливавшие штабных, -- без особого успеха попытались скрыть усмешки. От
этого часовой рассердился еще больше. Ледяным голосом он произнес:
     -- Идемте со мной. Я отведу вас к адъютанту коменданта.
     Адъютант был краснолицым, похожим на быка мужчиной с двумя капитанскими
звездочками на погонах. Он сказал:
     -- Давайте  сюда  депешу,  девушка.  Генерал-лейтенант граф Вальтер фон
Брокдорф-Алефельдт -- занятой  человек.  И  передам  ему ваше послание,  как
только представится возможность.
     Возможно,  он подумал, что титулы  и сложная фамилия  произведут на нее
впечатление.  Если так, он забыл, что  имеет  дело с  социалисткой.  Людмила
упрямо выдвинула вперед подбородок.
     --  Нет,  -- сказала она.  -- Мне приказано генералом  Шиллом  передать
послание  вашему  коменданту  --  и  никому  больше. Я  солдат и  подчиняюсь
приказу.
     Краснолицый стал еще краснее.
     -- Один момент, -- сказал он и поднялся из-за стола.
     Он вышел в дверь, расположенную у  него за спиной.  Когда  он вернулся,
можно было подумать, что он только что съел лимон.
     -- Комендант примет вас.
     -- Хорошо.
     Людмила  направилась  к  этой  же  двери. Если  бы адъютант не отступил
поспешно в сторону, она налетела бы прямо на него.
     Она  ожидала увидеть  породистого аристократа  с тонкими  чертами лица,
надменным  выражением  и  моноклем.  У   Вальтера   фон  Брокдорф-Алефельдта
действительно  были  тонкие черты лица, но, очевидно, только потому, что  он
был больным человеком. Его кожа выглядела как желтый пергамент, натянутый на
кости. Когда он был моложе  и здоровее, он, возможно, был красив.  Теперь же
он просто старался держаться, несмотря на болезнь.
     Он  удивил ее тем, что встал и поклонился. Его мертвая улыбка показала,
что  он  заметил  ее удивление.  Тогда  он  удивил  ее  еще  раз,  заговорив
по-русски:
     -- Добро пожаловать в Ригу,  старший лейтенант. Так какие же новости вы
доставили мне от генерал-лейтенанта Шилла?
     -- Я не знаю. -- Людмила протянула ему конверт. -- Вот послание.
     Брокдорф-Алефельдт  начал вскрывать его, но прервался, снова  вскочил и
спешно вышел из кабинета в боковую дверь. Вернулся он бледнее, чем прежде.
     -- Прошу  извинить,  -- сказал  он,  вскрыв конверт.  --  Кажется, меня
мучает приступ дизентерии.
     Похоже,  это гораздо  хуже, чем  приступ: если  судить  по его виду, он
умрет самое большее через день. Людмила знала, что нацисты  держатся за свои
посты  с  таким мужеством и  преданностью -- или фанатизмом,  --  как  никто
другой.   Временами,   когда  она  видела   это  собственными  глазами,  она
удивлялась: как такие приличные люди могут подчиняться такой системе?
     Это заставило ее вспомнить о  Генрихе  Ягере, и через мгновение щеки ее
залил румянец. Генерал  Брокдорф-Алефельдт изучал послание генерала Шилла. К
ее облегчению, он не заметил, как она покраснела.  Пару раз он хмыкнул, тихо
и сердито. Наконец он поднял взор от письма и сказал:
     -- Мне очень жаль,  старший  лейтенант, но я не могу сделать того,  что
просит немецкий комендант Пскова.
     Она и представить не могла,  чтобы немец говорил с такой деликатностью.
Он, конечно, был гитлеровцем, но _культурным_ гитлеровцем.
     --  А о  чем просит  генерал Шилл?  --  спросила она,  затем  поспешила
добавить: -- Если, конечно, это не слишком секретно для моего уровня?
     -- Ни  в  коей  мере.  --  Он говорил  по-русски, как аристократ. -- Он
хотел, чтобы я помог ему боеприпасами... Он сделал паузу и кашлянул.
     -- То есть он не хотел бы зависеть от советских поставок, вы это имеете
в виду? -- спросила Людмила.
     --  Именно так, -- подтвердил Брокдорф-Алефельдт. -- Вы ведь видели дым
над гаванью? -- Он  вежливо дождался ее кивка, прежде чем продолжить. -- Это
все еще  горят грузовые  суда,  которые разбомбили ящеры, суда, которые были
доверху  нагружены всевозможным оружием и  боеприпасами.  Теперь у нас самих
жестокая нехватка всего, и поделиться с соседом мне нечем.
     -- Мне жаль слышать это, -- сказала Людмила.
     К своему удивлению, она поняла, что говорит не только из вежливости. Ей
не хотелось, чтобы немцы в  Пскове стали сильнее, чем советские войска, но и
ослабление немцев по  сравнению с силами  ящеров  было  тоже  нежелательным.
Найти баланс сил, который устраивал бы ее, было непросто. Она продолжила:
     -- У вас будет ответ генералу Шиллу, который вы отправите со мной?
     -- Я подготовлю ответ, -- ответил Брокдорф-Алефельдт, -- но  вначале...
Бек! -- повысил он голос. В кабинет быстро вошел адъютант.
     -- Принесите  что-нибудь старшему лейтенанту из  столовой,  -- приказал
Брокдорф-Алефельдт, -- она  проделала долгий путь с бессмысленным поручением
и, несомненно, не откажется от чего-нибудь горячего.
     --  Слушаюсь,  герр  генерал-лейтенант!  -- сказал Бек и  повернулся  к
Людмиле. -- Если вы будете добры подождать, старший лейтенант Горбунова.
     Он   пригнул   голову,   словно   метрдотель  странного   декадентского
капиталистического ресторана,  и спешно удалился. Если его начальник отнесся
к Людмиле с уважением, значит, точно так же к ней отнесется и он.
     Когда  капитан  Бек  вернулся,  в  руках  он  держал  поднос с  большой
дымящейся тарелкой.
     --  Майзес зупе  ар путукрейму, латышское блюдо, -- объяснил он, -- суп
из крупы со взбитыми сливками.
     -- Благодарю вас, -- сказала Людмила и принялась за еду.
     Суп был горячим, густым, питательным и по вкусу не казался непривычным.
В русской кухне  тоже  обычно много  сливок,  правда  чаще  кислых,  то есть
сметаны, а не свежих.
     Пока Людмила насыщалась, Бек  вышел в свой кабинет  и вскоре вернулся с
листом  бумаги,  который  положил   перед   генералом  Брокдорф-Алефельдтом.
Немецкий  комендант  Риги изучил  письмо,  затем  посмотрел  на  Людмилу, но
продолжал молчать и заговорил, только когда она отставила тарелку.
     -- Я хочу попросить вас об одолжении, если вы не возражаете.
     -- Это зависит от того, какого рода одолжение, -- настороженно ответила
она.
     Улыбка графа Брокдорф-Алефельдта делала его похожим на  скелет, который
только что услышал хорошую шутку.
     --  Уверяю  вас, старший  лейтенант,  я  не  имел  никаких непристойных
намерений  в  отношении вашего,  несомненно  прекрасного,  тела.  Это  чисто
военный вопрос, в котором вы могли бы помочь нам.
     --  Я  и  не  думала  о  непри