попросила:
     -- Скажите  ему,  чтобы он  осмотрел  повреждения и решил, что он может
сделать.
     Витольд важно встал возле нее, выпятив грудь, подняв  кверху подбородок
и выпрямив спину. Людмила  была невысокого роста и чувствовала себя рядом  с
ним еще меньше. И от этого кузнец ей совсем разонравился.
     Пару минут он рассматривал биплан, затем спросил:
     -- Что тут сломалось, чтобы это починил кузнец?
     -- Коленчатый вал, -- ответила Людмила.
     Красивое лицо Витольда  оставалось спокойным даже после того, как Шолом
перевел ее ответ на польский. Людмила с ядовитой любезностью спросила:
     -- Вы  ведь  знаете,  что  такое  коленчатый  вал,  не так  ли? Если вы
работали с автомобилями, вы это хорошо знаете.
     Перевод Шолома, порция  быстрых польских слов Витольда. Людмила кое-что
поняла, и ей не понравилось  то, что  она услышала. Слова Шолома не улучшили
ее настроения:
     -- Он  говорит,  что работал  с  автомобильными  рессорами и  выправлял
вмятины  на --  как это сказать? -- на грязевых щитках, вы понимаете? Он  не
работал с моторами автомобилей.
     -- Боже мой! -- проговорила Людмила.
     Она  была  атеисткой,  но божба  позволяла отвести душу, и поэтому  она
обратилась  к Богу.  Рядом  стоял  Витольд, сильный,  как  бык, и  такой  же
полезный для нее,  как если  бы  и  вправду  носил  в носу бычье кольцо. Она
набросилась на Шолома, съежившегося от ее крика.
     -- Почему  вы  не нашли мне  настоящего  механика вместо  этого грубого
идиота?
     Витольд испустил яростный рев, похожий на бычий. Шолом беспомощно пожал
плечами.
     -- До войны в Хрубешове было всего два механика по моторам, пани пилот.
Один из  них уже мертв  -- забыл,  кто его убил, нацисты или русские. Второй
лижет  задницы  ящерам.  Если мы  его  сюда приведем,  он все  расскажет им.
Витольд так много не сможет сделать, зато он верный.
     Витольд  тоже  понял.  Он заорал  и занес  массивный  кулак,  собираясь
ударить Шолома в лицо.
     Еврейский партизан не  казался вооруженным. Но теперь, словно фокусник,
он достал "Люгер" чуть ли не из воздуха и навел его на Витольда.
     -- У  евреев  теперь есть оружие, Витольд. Тебе лучше  помнить об этом.
Скажи  что-нибудь  о моей матери,  и  я отстрелю  твои  шарики. Мы больше не
потерпим говна от вас, поляков.
     На польском или на русском -- дерьмо означает дерьмо.
     Бледно-голубые глаза  Витольда широко раскрылись. Рот  тоже открылся  и
закрылся  несколько  раз,  но ни  единого слова не  прозвучало.  Ни слова не
говоря,  он повернулся  и пошел  прочь.  Весь его гонор  вышел  из него, как
воздух из проколотой велосипедной шины.
     Людмила тихо сказала Шолому:
     -- Вы только что дали ему повод продать нас ящерам.
     Шолом пожал плечами. "Люгер" исчез.
     -- Но дышать-то он хочет. Он будет молчать -- или умрет. Он знает это.
     -- Тогда понятно, -- сказала Людмила.
     Шолом рассмеялся.
     -- Да, тогда понятно. И в России тоже так?
     Людмила  собралась  сердито отчитать его, но остановилась,  прежде  чем
слова сорвались  с  губ. Ей вспомнились соседи,  учителя  и двое  двоюродных
братьев,  исчезнувших  в  1937-м  и  1938-м.  Сегодня они  были,  а назавтра
исчезли. Не  спрашивай  о  них, не говори  о них.  Если спросишь,  исчезнешь
следующей.  Такое  тоже случалось.  И все  склоняли  голову, делая  вид, что
ничего не происходит, и надеялись, что террор минует их стороной.
     Шолом  наблюдал за  ней темными,  глубоко  посаженными глазами, полными
иронии. Наконец, чувствуя, что ей необходимо что-то сказать, она ответила:
     --  Я  старший  лейтенант  авиации.  Вам  бы  понравилось,  если  бы вы
услышали, как оскорбляют ваше правительство?
     --  Мое  правительство?  -- Шолом плюнул  на землю. --  Я  -- еврей. Вы
думаете, польское правительство  -- мое?  -- Он снова расхохотался:  на этот
раз в хохоте  чувствовалась тяжесть  столетий  угнетения. -- А  затем пришли
немцы и сделали поляков приятным и добрым народом. А это мало кому по плечу.
     -- Именно поэтому вы  здесь, а  не  с  ящерами в Хрубешове? -- спросила
Людмила.
     В  следующее   мгновение  она  почувствовала,  что  вопрос  не  слишком
тактичен, но она уже задала его.
     -- Некоторые вещи плохи, некоторые еще хуже, а некоторые -- хуже всего,
-- ответил  Шолом. Он сделал паузу, убеждаясь,  что Людмила  поняла польские
сравнительные  и превосходные степени. Когда он решил, что она  разобралась,
добавил: -- Для  евреев -- немцы хуже всего.  Для людей -- ящеры хуже всего.
Кто я -- человек или еврей?
     -- Прежде всего вы -- человек, -- тут же ответила Людмила.
     -- Для вас  это звучит так просто, -- со вздохом сказал Шолом.  --  Вот
мой брат  Мендель, так  он в Хрубешове. -- Еврей  снова  пожал  плечами.  --
Случаются и такие вещи.
     Не зная, что сказать, Людмила молчала. Она  еще раз заботливо осмотрела
"У-2". Самолетик был прикрыт, так  что его было трудно заметить  с  воздуха,
хотя  маскировка  получилась менее тщательной,  чем дома. Она постаралась не
беспокоиться об этом. Партизан  еще не выловили,  значит,  их способностей к
камуфляжу вполне достаточно.
     В  определенном  смысле   их  маскировка  была  очень  изобретательной,
некоторые  уловки она  уже  знала  по  собственному опыту. Примерно  в  двух
километрах  от  лагеря  они  разводили  большие  костры, палатки  изображали
присутствие значительных сил. Ящеры пару раз обстреливали фальшивый  лагерь,
в то время как настоящий лагерь так и не пострадал.
     Здесь костры  были небольшими, все  они горели внутри палаток  или были
скрыты под кусками брезента, растянутого  на  палках. Люди ходили туда-сюда,
сидели вокруг костров, некоторые  чистили  оружие,  другие  просто  болтали,
третьи  играли в  карты. В отряде были и женщины,  примерно одна на шестерых
партизан. Некоторые, казалось, вряд  ли  были чем-то  большим, нежели просто
поварихи или подружки, но попадались и настоящие солдаты. Мужчины обращались
с женщинами-бойцами, как с равными, но с остальными вели себя так же грубо и
насмешливо, как крестьяне со своими женами.
     Молодой еврей в  немецкой серой шинели отвлекся от  игры в карты, чтобы
бросить в  горшок какую-то траву и  размешать железной  ложкой  с деревянной
ручкой. Поймав взгляд Людмилы, он самодовольно рассмеялся и сказал что-то на
идиш. Она поняла: в Хрубешове он был поваром, а теперь скатился до этого.
     -- Лучше, когда настоящий повар  готовит,  чем неумеха, -- ответила она
по-немецки и показала на живот, чтобы стало ясно, что она имела в виду.
     -- Это да, -- ответил еврей. Он  снова помешал в горшке. -- Это соленая
свинина. Единственное мясо, которое мы можем добыть. Теперь мы едим его, и я
должен сделать его вкусным!
     Он возвел глаза к небу, как бы говоря,  что разумный  Бог никогда бы не
довел его до такого унижения.
     Что касается  Людмилы,  то диетические правила, из-за нарушения которых
мучился еврей, были для нее примитивными предрассудками, которые современные
прогрессивные люди должны игнорировать. Правда, сама она не была свободна от
них. Даже великий Сталин заключил мир  с православным патриархом в  Москве и
призвал  Господа на сторону  Красной Армии.  Если предрассудки могут служить
делу, какой смысл критиковать их?
     Она  была  достаточно молода, чтобы такой  компромисс со средневековьем
воспринимался ею  как  измена. Затем  она  поняла,  что  для  еврея готовить
солонину и -- более того  -- употреблять  ее  в пищу было святотатством. Он,
конечно, заблуждался, мучаясь из-за этого, но не был неискренним.
     После еды она чистила миску снегом, когда одна из женщин  -- не из тех,
кто  носил  оружие,  --  подошла поближе.  Нерешительно и запинаясь  женщина
(вообще-то  почти  девочка,  вряд  ли ей  было больше  семнадцати)  спросила
по-русски:
     -- Вы в самом деле воевали на этом самолете против ящеров?
     -- Да, а раньше -- против нацистов, -- ответила Людмила.
     Глаза  девушки --  очень большие  и очень голубые -- широко раскрылись.
Она  была стройной и  хорошенькой и была  бы красавицей, если  бы ее лица не
портило тупое коровье выражение.
     --  О небеса!  --  выдохнула  она. -- Сколько  же  мужчин вам  пришлось
окрутить, чтобы они допустили вас до этого?
     Вопрос был наивным и чистосердечным, но менее гнусным для Людмилы он от
этого не стал. Людмиле захотелось встряхнуть ее.
     -- Я никого не окручивала, -- возмущенно сказала она. -- Я...
     -- Ничего, --  перебила девушка (ее  имя было  Стефания).  -- Вы можете
сказать. Это ведь не так уж важно. Уж раз вы женщина, вы должны делать такие
вещи снова и снова. Это все знают.
     -- Я -- никого не окручивала, -- повторила Людмила, раздельно произнося
слова, словно  она говорила с умственно отсталой. -- Многие мужчины пытались
окрутить  меня. Я стала пилотом, потому  что я  состояла  в  Осоавиахиме  --
государственной программе подготовки летчиков -- перед войной. Я умею делать
то, что делаю. Если бы не умела, меня бы уже двадцать раз успели убить.
     Пристальный взгляд в  лицо польской  девушки  почти убедил Людмилу, что
она  сумела что-то объяснить. Затем Стефания тряхнула головой,  светлые косы
качнулись назад и вперед.
     -- Мы знаем, что приходит от русских: ничего, кроме лжи.
     И, как Витольд, она пошла прочь.
     Людмиле  хотелось пристрелить  эту глупую сучку. Она закончила  чистить
миску.
     Это  был ее второй полет за пределы  Советского  Союза. И оба раза  она
видела, как мало ценят иностранцы ее страну. Непроизвольной реакцией на  это
было презрение. Иностранцы -- всего лишь невежественные реакционеры, если не
способны оценить славные достижения советского  государства  и его намерение
принести преимущества научного социализма всему человечеству.
     Затем она  вспомнила  партийные чистки. Разве  ее  двоюродный  брат, ее
учитель геометрии и тот человек, который торговал в табачном киоске напротив
ее дома, и  в самом деле были  контрреволюционерами,  вредителями,  шпионами
троцкистов или загнивающих империалистов? Когда-то  ее  это  мучило,  но она
давно не позволяла  себе опасных воспоминаний. Она инстинктивно чувствовала,
что такие  мысли грозят опасностью ей  самой. Насколько же славны достижения
советского государства, если вы не смеете о них подумать?  Нахмурившись, она
положила свою миску вместе с остальными.


Глава 5

     Уссмаку  казалось, что такого жалкого самца ему  не доводилось видеть с
тех самых пор, как  он вылупился из яйца. Дело было не только в  том, что на
бедняге  не было раскраски, хотя  голое  тело явственно демонстрировало  его
жалкое  состояние. Хуже  было  то, как  глаза  самца  неотрывно следовали за
Большим  Уродом,  которому  он  служил  переводчиком,  как будто тосевит был
солнцем, а он сам -- лишь незначительной планеткой.
     -- Это -- полковник Борис Лидов,  -- произнес самец на языке Расы, хотя
титул прозвучал по-русски. -- Он из народного комиссариата внутренних дел --
НКВД -- и будет вашим следователем.
     Уссмак  коротко  взглянул вверх на тосевита.  Тот  выглядел как обычный
Большой  Урод, причем не особенно внушительный: тощий, с  узким  морщинистым
лицом,  с небольшим количеством меха  на голове и  с маленьким ртом,  с  еще
более плотно сжатыми губами, чем у обычных тосевитов.
     -- Очень приятно, -- сказал  Уссмак, сообразив, что Большие Уроды хотят
задать ему некоторые вопросы,  --  а  вот кто вы, друг?  Как вы оказались на
этой должности?
     --  Меня  звали  Газзим,  я  был  стрелком  второго  ранга,   пока  мой
бронетранспортер не был уничтожен, а меня не взяли в плен, -- ответил самец.
--  Теперь у  меня нет  ранга.  Я существую  из милости Советского Союза. --
Газзим понизил голос. -- А теперь и вы тоже.
     -- Наверняка  это  не так плохо, -- сказал Уссмак.  -- Страха, командир
корабля,   который   дезертировал,  объявил,  что   большинство  тосевитских
не-империй хорошо обращается с пленными.
     Газзим не ответил. Лидов  заговорил  на  местном языке,  звучавшем  для
Уссмака,  словно шум,  который издает  самец,  проглотивший  слишком большой
кусок пищи.  Газзим  отвечал похожими звуками, вероятно, объясняя  тосевиту,
что сказал Уссмак.
     Лидов  сжал вместе кончики  пальцев, причем  каждый палец прикасался  к
такому же  пальцу другой  руки. Этот странный жест напомнил Уссмаку, что он,
несомненно, имеет  дело  с  чуждым видом.  Затем тосевит снова заговорил  на
своем языке. Газзим перевел:
     -- Он хочет знать, для чего вы здесь.
     -- Я даже не знаю, где нахожусь, не  говоря  уже  о том -- для чего, --
ответил Уссмак  с некоторой резкостью. --  После  того  как  мы  сдали  базу
солдатам  СССР,  нас  вначале  посадили  в  ведомые  животными  перевозочные
средства,  а затем в совершенно жуткие железнодорожные вагоны, затем наконец
в другие  перевозочные  средства, из которых было нельзя посмотреть  наружу.
Эти  русские  не выполняют  соглашения, которым  они должны  следовать,  как
обещал Страха.
     Выслушав  перевод,  Лидов  откинул  голову  назад и издал  своеобразный
лающий шум.
     -- Это он смеется, --  объяснил Газзим. -- Он смеется, потому что самец
Страха не имеет опыта общения с тосевитами СССР и не знает, о чем говорит.
     Уссмак не придал значения этим словам.
     Он сказал:
     --  Это поражает меня  меньше, чем  почетное  место,  которое было  нам
обещано,  когда мы согласились на условия сдачи.  Если бы  я  не знал ничего
лучше, я мог бы сказать, что оно напоминает мне тюрьму.
     Лидов снова расхохотался, причем  еще до  того,  как слова Уссмака были
переведены.
     "Он немного  знает наш  язык",  -- подумал  Уссмак  и решил  быть более
осторожным в отношении того, что говорит.
     Газзим сказал:
     -- Название этого места -- Лефортово. Это в Москве, столице СССР.
     Совершенно  естественно, казалось, даже не раздумывая,  Лидов  протянул
руку  и ударил Газзима  в  морду. Лишенный раскраски  самец съежился.  Лидов
громко  заговорил; будь Большой Урод самцом Расы, он, несомненно, отделял бы
каждое  слово усиливающим покашливанием. Газзим  отступил в позе послушания.
Когда Лидов закончил, переводчик сказал:
     --  Я  должен  сказать вам,  что  мне  не разрешено давать вам излишней
информации. Этот  допрос  -- для  получения сведений от  вас, а не для того,
чтобы давать их вам.
     -- Тогда задавайте ваши вопросы, -- покорно сказал Ус-смак.
     И  вопросы  начались  --  они  падали,  как  снег  ненавистной  Уссмаку
сибирской метели. Вначале это были вопросы, которые он задал бы тосевитскому
коллаборационисту,  прошлого которого  он не  знал:  вопросы  о его  военной
специальности и об опыте пребывания на Тосев-3 после того, как он ожил после
холодного сна.
     Он  смог рассказать  полковнику Лидову о  танках Расы. Самцы в танковых
экипажах  по необходимости  должны  были  знать  больше,  чем  требовала  их
специальность,   чтобы  они  могли  продолжать   бой  в  случае  потерь.  Он
рассказывал об  управлении машиной, о ее подвеске, об  оружии,  о двигателе.
После этого Лидов стал  спрашивать  о  стратегии  и тактике Расы и  о других
Больших Уродах, с которыми  тот воевал.  Это  озадачило его: наверняка Лидов
был лучше осведомлен о своем собственном роде, чем Уссмак. Газзим сказал:
     --  Он  хочет,  чтобы  вы перечислили все виды  тосевитов в  порядке их
способности воевать, по вашему мнению.
     -- В самом деле?
     Уссмак хотел задать  Газзиму пару вопросов, прежде чем  отвечать, но не
осмелился,  и  не  потому,  что следователь  -- Большой Урод -- понимал язык
Расы.  Он  задумался,  насколько  искренним ему  следует  быть.  Хочет Лидов
услышать похвалы тосевитским  самцам или же  ему  нужна реальная информация?
Уссмаку пришлось гадать и выбрал следующее:
     --  Скажите ему, что лучше  всего воюют немцы,  затем британцы, а затем
советские самцы.
     Газзим  поежился.  Уссмак  решил,  что   сделал  ошибку,  и  задумался,
насколько  она  велика.  Переводчик  заговорил  на  квакающем русском языке,
передавая его слова полковнику Лидову.  Маленький рот  тосевита  сжался  еще
сильнее. Он произнес несколько слов.
     -- Скажите ему, почему, -- сказал Газзим, ни намеком не выдавая реакцию
Лидова.
     "Твоему  яйцу  следовало бы  протухнуть, вместо  того  чтобы дать  тебе
вылупиться,  Газзим",  -- подумал Уссмак.  Но, начав,  он должен был идти до
конца:
     -- Немцы все время  получают новые виды  вооружения, каждое новое лучше
предыдущего, и они умеют тактически приспосабливаться. Тактически они лучше,
чем наши обучающие машины на Родине, и почти постоянно удивляют.
     Лидов снова заговорил по-русски.
     -- Он говорит, что СССР тоже, к своему сожалению, обнаружил это. СССР и
Германия  жили в  мире,  были  друзьями,  и вот  трусливые  изменники  немцы
предательски напали на эту миролюбивую не-империю.
     Лидов сказал еще что-то. Газзим перевел.
     -- А британцы?
     Уссмак  сделал  паузу,  прежде  чем ответить.  Он подумал, что  мог  бы
сказать немецкий самец о войне с СССР. Что-то другое, решил он. Он знал, что
тосевитская политика  была гораздо более сложной, чем  то, к чему он привык,
но  этот Лидов  вломился в  его представления о мире,  как стрелок на танке,
принуждающий огнем цель сдаться. Это доказывало, что  он не прочь услышать и
что-то неприятное о соплеменниках из Больших Уродов.
     Тем  не  менее  вопрос  о британцах дал Уссмаку время  подготовиться  к
рассказу о СССР. Бывший водитель танка Расы  (страстно желавший теперь  быть
только водителем) ответил:
     --  Британские танки  не могут  по качеству  сравниться с немецкими или
советскими. Правда, британская артиллерия очень  хороша,  и британцы первыми
применили против Расы ядовитые газы. Кроме того, остров Британия небольшой и
плотно  заселен,  и  британцы  очень  хорошо  проявили  себя  в  застроенных
местностях. Это стоило нам больших потерь.
     -- Так, -- сказал Лидов.
     Уссмак   повернул  один   глаз   в   сторону   Газзима  --  вопрос  без
вопросительного покашливания.
     Переводчик объяснил:
     -- Это означает "так"  или  "хорошо".  Это  показывает, что  ваши слова
приняты к сведению, но мнения о них не выражается. А  теперь он хочет, чтобы
рассказали о самцах СССР.
     --  Будет исполнено, -- вежливо сказал Уссмак, словно Лидов был старшим
над  ним. -- Я  хочу сказать,  что русские  самцы  такие храбрые, как другие
тосевиты,  которые  мне  встречались. Я хочу также  сказать, что ваши  танки
хорошо сделаны, имеют хорошую пушку, хороший  мотор и  особенно хороши у них
гусеницы для изрытой земли, столь обычной на Тосев-3.
     Рот Лидова слегка приоткрылся. Уссмак принял это за хороший знак. Самец
из -- как это называется? -- из НКВД, сокращенное имя -- задал новый вопрос.
     -- После  всех  этих  комплиментов,  почему  вы ставите славных  солдат
Красной Армии после немецких и британских?
     Уссмак понял, что его попытка выехать на  лести провалилась. Теперь ему
придется говорить  правду, пусть частично, и  вряд ли Лидов  выслушает ее  с
радостью.  Самцы  СССР искусно дробили восставших сибирских  самцов  на  все
меньшие и меньшие группы, каждый раз  приводя  правдоподобные оправдания.  И
теперь Уссмак остро почувствовал, насколько он одинок.
     Выбирая слова с большой осторожностью, он сказал:
     -- По  моим наблюдениям в СССР, боевые самцы с трудом корректируют свои
планы, чтобы  приспособиться  к  изменяющимся обстоятельствам.  Они  не  так
быстро  реагируют  на  них,  как  немцы или британцы.  В этом отношении  они
подобны Расе, что объясняет, вероятно, почему  Раса добилась таких успехов в
войне с ними. Пути сообщения также  оставляют желать лучшего, и  ваши танки,
хотя и очень крепкие, не всегда размещаются наилучшим образом.
     Полковник Лидов  хмыкнул. Уссмак немного  разбирался в звуках,  которые
издают  Большие  Уроды, но этот  звук вполне мог соответствовать задумчивому